Григорьев, не глядя на меня, молча проходит в квартиру.
Замечаю в его руке увесистый бумажный пакет без опознавательных знаков.
— Привет, — говорю я, закрывая за ним дверь. — Чай будешь? Я тут…
— Не надо, — обрывает меня на полуслове, ставит пакет на кухонный остров. Звук от удара пакета о столешницу получается глухим и тяжелым. — Это тебе.
Я подхожу, с недоумением заглядываю внутрь.
Что за…?
В пакете — деньги. Пачки евро. Аккуратные, плотные, перетянутые банковскими лентами.
Их… много.
— Что… что это? — шепчу я, не в силах оторвать взгляд от этого нереального зрелища.
— Сто тысяч, — голос Саши ровный, почти безэмоциональный. — Евро. Думаю, на первое время хватит.
Я поднимаю на него ошеломленный взгляд.
— Григорьев, ты… ты с ума сошел?! Откуда? Зачем?!
Сашка смотрит на меня как-то странно. Обычно всегда с теплом. иногда с упрямством. Иногда с улыбкой, как взрослый на маленькую, хотя всего на пару лет старше меня. А сейчас с какой-то…. обреченностью? Или даже злостью.
И его вдруг прорывает. Не на крик, нет. На что-то гораздо более страшное.
— Зачем, Майя? — в его голосе появляется горечь, обида, которую он как будто очень долго сдерживал. — А ты сама как думаешь? Я, блядь, узнаю от посторонних людей, что ты продаешь свою машину! Что у тебя серьезные проблемы! Что твоя сумасшедшая сестра вляпалась в какое-то дерьмо по уши! А ты молчишь! Ты, блядь, молчишь, Майя! Как будто мы с тобой чужие люди! Как будто между нами ничего не было!
Я отшатываюсь, как от пощечины.
— Я… я не хотела тебя грузить, — лепечу я, чувствуя, как краска стыда заливает щеки. — У тебя и без меня проблем хватает…
— Не хотела грузить?! — он делает шаг ко мне, и в его глазах я вижу такую боль, что сердце болезненно сжимается, и хочется тут же переиграть назад и не говорить все эти сухие казенные вещи. Вообще ничего не говорить. — Майя, ты серьезно? Ты думаешь, мне легче от того, что я узнаю о твоих проблемах от каких-то левых людей?! Ты думаешь, мне плевать?!
— Нет, но… — Я пытаюсь что-то сказать, но слова застревают в горле. — Я не могу взять эти деньги, Саш. Не могу.
— Можешь, — он подходит вплотную, и впервые за много лет я вижу его таким решительным и настойчивым. — И возьмешь. Потому что я так сказал.
Он берет мое лицо в ладони, заставляет смотреть ему в глаза. Его горячие, сильные пальцы впиваются в мою кожу. Дыхание обжигает щеки.
— Послушай меня, Пчелка, — его голос срывается, становится хриплым, интимным. — Хватит. Просто хватит строить из себя эту железную, блядь, леди. Хватит отталкивать меня. Ты мне не чужая. Слышишь? Никогда не была и никогда не будешь. И я не позволю тебе разгребать все это дерьмо в одиночку. Я… я же правда пытаюсь для тебя… все, что могу, Майя. Всегда пытался. А ты…
Его взгляд блуждает по моему лицу, останавливается на губах. Он наклоняется, и на мгновение мне кажется, что вот сейчас он меня поцелует. Потому что взгляд у Григорьева именно такой, как будто он уже и так это делает.
А я? Если вдруг и правда поцелует — что же я?
Отвечу? Сожму губы? «Сотру» рот ладонью, как это делают героини мелодрам?
Но долго ломать над этим голову а тем более — выбирать решение, мне не приходится — Сашка замирает в нескольких миллиметрах от моих губ. Наше дыхание смешивается, и почему-то я чувствую себя все-таки поцелованной, но как-то иначе. В душу? Господи. Да что за банальность.
В карих Сашкиных глазах плещется отчаяние, нежность и тоска. Целая вселенная невысказанных чувств.
А потом он резко отстраняется. Проводит рукой по волосам, делает глубокий, рваный вдох.
— Просто возьми деньги, Пчелка, — говорит он уже тише, почти совсем глухо. — И, пожалуйста, не игнорируй меня больше. Если что-то случится — просто позвони. Я приеду. В любое время. Всегда.
Он быстро идет к двери. Не оборачиваясь.
— Сашка! — кричу я ему вслед.
Он останавливается на пороге, но все равно больше на меня не смотрит, только еле заметно дергает подбородком, в мою сторону, как будто все его силы уходят на то, чтобы сдержаться и не повернуть голову. Может, так и есть.
— Спасибо, Сашка, — шепчу я, потому что ни на что другое меня не хватает.
Он молча кивает и выходит, тихо прикрыв за собой дверь.
Глава тридцать третья
Первые дни апреля приносят с собой обманчивое, почти наглое тепло. Солнце, которого так не хватало всю эту бесконечную, серую зиму, теперь заливает улицы щедрым, золотистым светом, плавит остатки грязного снега на обочинах. Воздух пахнет озоном, влажной землей и чем-то неуловимо-весенним, от чего хочется верить, что самое страшное уже позади.
Наверное.
Я ловлю это ощущение кончиками пальцев, крепче сжимая руль своей «Медузы». Пока еще своей. Музыка в салоне играет негромко, что-то легкое, джазовое, создавая иллюзию безмятежности. Я еду без цели, просто катаюсь по городу. Пытаюсь накататься до отключки, убеждая себя в том, что этого «запаса» эмоций хватит хотя бы на какое-то время, чтобы когда я, наконец, ее продам, мне не было так сильно больно.
Пока я могу это делать. Все еще могу.
Попытка продажи на прошлой неделе сорвалась. Покупатель, солидный мужчина в дорогом костюме, долго ходил вокруг машины, цокал языком, восхищался, а потом, в самый последний момент, просто… передумал. Сказал, что жена против красного цвета. Банальная, нелепая отговорка, за которой, я уверена, скрывалось что-то другое. Но мне было все равно. В тот момент я испытала не разочарование, а острое, почти болезненное облегчение. Еще немного. Еще несколько дней моя выстраданная красная «малышка» будет моей. Она же не просто маленький спортивный монстр, она — символ моей независимости, моей с таким трудом выстроенной жизни. Продать ее — значит вырвать кусок из собственного сердца, чтобы залатать дыру, пробитую чужой безответственностью.
Пакет с деньгами, который привез Саша, так и лежит в верхнем выдвижном ящике кухонного стола. Все сто тысяч евро. Чужие, обжигающие, невозможные. Брать их безвозмездно, просто так, я не хочу. Не могу и не буду. Принять их — значит расписаться в собственной беспомощности. Значит, позволить ему стать моим спасителем, взвалить на себя роль рыцаря на белом коне, который решает мои проблемы. Мне от этого тупо тошно. Он и так делает много… Просто тем, что был рядом в ту ночь. Просто тем, что не задает лишних вопросов. Тем, что что бы ни случилось — никогда не смотрит на меня как на проблему.
Принять эти деньги — значит, навсегда остаться у Сашки в долгу. Не в финансовом — эта сторона вопроса меня, как ни странно, почти не волнует. Я попаду в моральную завязку. А это тяжелее любого кредита. Я не хочу, точно так же как и со Славой, вляпаться в какие-то обязательства, природу которых не до конца буду понимать. Это просто чувство долга? Стыд? Или все же… что-то большее?
Пока стою в пробке, нахожу нашу с Сашкой переписку. Она рваная, короткая, состоящая из моих обрывочных, набранных посреди ночи сообщений — написала их через пару часов после того, как он ушел.
«Спасибо. За все»
«Ты не должен был».
Последнее сообщение, я успела удалить, но помню его на память: «Мне не нужны деньги. Мне нужно было знать, что ты рядом». Сашка, конечно, успел его прочитать. Его ответ был коротким, как выстрел: «Я рядом, Пчёлка. Всегда». И от этого только больнее. Потому его «рядом» и мое «рядом» — это как будто о разном. Но в моей жизни сейчас все так запутано, что даже это я не знаю наверняка.
Я встряхиваю головой, отгоняя непрошеные мысли. Сегодня не об этом. Сегодня — о другом. О том, что нужно, наконец, расставить все точки над «i». Не с Сашкой.
Вечером я паркую «Медузу» у родительского дома. Отец уже неделю в санатории за городом. Я сама нашла это место, сама договорилась, сама его туда отвезла. Подальше от эпицентра взрыва, от слез матери, от истерик Лили. Ему нужен покой. А мне — уверенность, что с ним все будет в порядке, пока я разгребаю завалы, оставленные моей инфантильной, безответственной сестрой.
В квартире пахнет жареной картошкой и аптекой. Наверное, мать как всегда хлещет валерьянку. Лиля и мои племянники теперь живут здесь. Я больше не снимаю для них квартиру. Этот аттракцион невиданной щедрости закончился. Навсегда. Сама мысль о том, чтобы продолжать оплачивать комфорт человека, который систематически разрушает не только свою, но и мою жизнь, теперь кажется дикой и абсурдной.
Я заранее попросила их обеих быть дома. Сказала, что у меня серьезный разговор. Судя по напряженной тишине, которая встречает меня в прихожей, они поняли, что это не просто очередная моя попытка «прочитать нудную мораль».
Они сидят на кухне. Мать — прямая, как струна, с поджатыми губами и знакомым выражением вселенской обиды на лице. Словно это я, а не Лиля, поставила всю семью на уши. Лиля — ссутулившаяся, с красными от слез глазами, но в них уже нет того первобытного страха, который был там еще несколько недель назад — сейчас там только глухая, упрямая злость. На меня. На весь мир. На всех, кроме себя.
Детей, слава богу, нет — наверное, во дворе, еще не очень поздно и в это время на площадке всегда полно малышни и родителей.
Я не раздеваюсь. Просто ставлю на стол сумку, достаю из нее толстую папку с документами и банковскую упаковку с деньгами. Здесь только небольшая часть денег Саши. Ровно столько, сколько нужно, чтобы закрыть самые срочные, самые горящие долги. Чтобы от Лили, наконец, отцепились коллекторы и судебные приставы. Звук, с которым пачка денег ударяется о клеенку, кажется оглушительным в этой вязкой тишине.
— Это, — я толкаю деньги по столу в сторону Лили, — на погашение первоочередных задолженностей. Здесь все расписано, — киваю на папку. — Куда, сколько и в какие сроки. Адвокат подготовил все бумаги. Тебе нужно будет только поехать и подписать.
Лиля смотрит на деньги, потом на меня. В ее глазах вспыхивает что-то похожее на надежду. Или облегчение. Не знаю.