адцати килограммов и к началу войны разработчики сильно упростили и облегчили конструкцию, отказавшись от лафетной схемы и полуаватоматики. Но мне достался именно такой вариант, и, пожалуй, это было неплохо, ибо скорострельность в данной ситуации — наше все.
Немецкое противотанковое ружье PzB 38 (Panzerbüchse 1938). Калибр 7,92 мм, прицельная дальность 400 м. Бронепробиваемость 30 мм с дистанции 100 м и 20 мм с дистанции 300 м. Вес 16,2 кг. Патрон снаряжался бронебойно-трассирующей пулей с химическим зарядом (отравляющее вещество раздражающего действия).
— Товарищ сержант, вам по немцам на поле лучше не стрелять. Расстояние большое, видимость плохая, да и сидят они в основном за броней. А вот обеспечить мне несколько дополнительных минут, не давая приблизиться пехоте из леса, вы со своим пулеметом сможете очень даже хорошо.
Плужников спорить не стал. Он, вообще, оказался человеком последовательным в своих действиях, и если уж в этот раз доверил организацию боя мне, то отступать от этого решения не собирался.
— Бойцы! Занять позиции за естественными укрытиями фронтом вглубь леса, — скомандовал сержант, — При обнаружении противника — огонь на поражение.
Сам сержант установил пулемет за корявым пнем, оставшимся от упавшего дерева. Ствол, к сожалению, служить укрытием не мог, поскольку лежал в направлении склона, как раз в сторону, откуда мы ждали пехоту противника.
Я немного сместился вправо, стараясь, чтобы между мной и «Ганомагами» было как можно больше кустов и веток — обнаружить себя яркой вспышкой первого же выстрела мне совершенно не хотелось. Устроившись поудобнее, я зарядил свое «панцербюксе» и проверил устойчивость ружья, опирающегося на двуногую сошку.
— Позицию занял, к стрельбе готов! — сосредоточенно доложил я, совмещая маркеры системы целеуказания с примитивными прицельными приспособлениями своего оружия. — Прошу разрешения на открытие огня.
— Огонь!
Грохот выстрела «панцербюксе» и впрямь немногим уступал противотанковой пушке. Мимо! Вот зараза! Затвор открылся, гильза улетела в траву. Я выдернул из прикрепленного к стволу короба следующий патрон и вновь зарядил ружье. Прицельные маркеры слегка сместились, учитывая результат пристрелки. Выстрел!
Вторая попытка оказалась удачнее. Звук бронебойной пули, ударившей в лобовую броню «Ганомага» был слышен даже отсюда. Я знал, что немецкий офицер, командовавший перекрывшей нам дорогу маневренной группой, находится в левом от нас бронетранспортере. Корпус у «Ганомага» открыт сверху, и при взгляде с орбиты можно отлично рассмотреть, сколько человек сейчас в машине, и какие знаки различия они носят. Место командира в этих бронетранспортерах находится справа от механика-водителя, и именно там я увидел офицерскую фуражку и погоны обер-лейтенанта.
Лишить противника грамотного командования — первейшая задача любого командира в бою, если, конечно, он хочет победить малой кровью. Не всегда это возможно, но если уж такой шанс есть, его нужно использовать на все сто процентов.
Пятнадцатимиллиметровая броня «Ганомага» не смогла противостоять пуле с твердосплавным сердечником, способной на этой дистанции пробить стальную плиту толщиной в два сантиметра. Тело обер-лейтенанта отбросило назад, на второго номера пулеметного расчета, возившегося с лентами к MG-34.
Только теперь немцы отреагировали на угрозу. Звук моего первого неудачного выстрела они, несомненно, слышали, но вспышку не видели, и никаких последствий для себя тоже не обнаружили. Мало ли что там, в лесу, могло грохнуть? Может, своя же пехота гоняет русских диверсантов, спаливших «Бюссинг» и мотоцикл. Зато после гибели обер-лейтенанта они как с цепи сорвались. Первым залился длинной очередью пулемет на командирском «Ганомаге». Его немедленно поддержал коллега на втором бронетранспортере, а потом и пулеметчики-мотоциклисты.
Цели немцы не видели, но предполагали, что враг затаился где-то на опушке леса, откуда, собственно, они и ждали появления противника, и сейчас пулеметчики заливали ее огнем из всех стволов. Случайные пули иногда посвистывали над нами, но в основном они выкашивали кусты и валили молодые деревца метрах в пятидесяти от нас ниже по пологому склону.
Я продолжал стрелять, как автомат, перезаряжая «панцербюксе» и наводя его на цели в порядке убывания их опасности. Плотность пулеметного огня на глазах спадала, но где-то через минуту захлопали пехотные минометы, привезенные немцами с собой. Минометчики старались бить по опушке, но первый залп пошел с перелетом и, одна мина разорвалась в опасной близости от нашей позиции. По стволам деревьев простучали осколки, матерно ругнулся Плужников, но у меня не было времени отвлекаться на происходящее за спиной. Я немедленно переключился на новые цели, и достаточно быстро подавил минометные расчеты, в спешке занявшие крайне неудачные позиции.
В двух коробах, закрепленных по обе стороны ствола моего ружья, хранилось по десять патронов. В очередной раз протянув руку, чтобы перезарядить оружие, я наткнулся на пустоту. Оперативный запас иссяк, и теперь нужно было доставать патроны из сумки. В моей стрельбе возникла вынужденная пауза, но и со стороны поля больше не раздавалось выстрелов, зато я отчетливо расслышал громкий крик на ломаном русском:
— Русский, не стреляй!
Возле командирского «Ганомага» я увидел немецкого солдата, вставшего в полный рост с поднятыми вверх руками. Дальше он кричал на чудовищной смеси русского и немецкого:
— Не стреляй! Я сдаюсь! Вы убили всех, здесь больше никого не осталось. Мой отец был коммунистом. Его ценил сам Эрнст Тельман! Отца арестовали в тридцать третьем, и я не знаю, что с ним теперь. Я не хотел воевать с вами — меня мобилизовали и отправили сюда! Не стреляй!
Когда пуля, пробив лобовую броню «Ганомага», убила обер-лейтенанта Мюллера, обер-ефрейтор Иоган Шульц находился слева от него, на своем месте механика-водителя. Увидев, что случилось с командиром и поняв, что броня его не защитит, Иоган распластался на полу боевого отделения бронетранспортера. Сейчас от него, как от водителя, никаких активных действий не требовалось, и солдат предпочел укрыться от вражеского огня как можно надежнее. Пулемет наверху застучал, посылая длинные очереди куда-то в сторону леса, откуда, как говорил погибший командир, должны были появиться подгоняемые пехотой русские. Буквально секунд через двадцать на Шульца сверху упал убитый пулеметчик, а вслед за ним и сменивший его второй номер расчета. Откуда-то снаружи раздались характерные хлопки минометных выстрелов, но вскоре стихли и они.
Треск выстрелов раздавался уже со всех сторон, но Шульц четко понимал, что что-то в этой операции пошло сильно не по плану. Он осторожно выбрался из-под тел погибших товарищей. Интенсивность стрельбы быстро снижалась, и лишь долетавшие от недалекого леса регулярные гулкие хлопки формировали звуковую доминанту развернувшегося сражения. Неожиданно выстрелы стихли, и Иоган решился приподнять голову над бронированным бортом. Открывшаяся картина его потрясла. Всюду лежали мертвые тела немецких солдат, погибших прямо на своих позициях. Шульц понял, что остался один, и его объял животный страх. Судя по всему, весь этот ужас стал результатом работы русского снайпера, но почему его пули пробивали броневые листы? И почему он не стреляет, ведь он наверняка видит его?
Иоган зажмурился, приготовившись к смерти, но выстрела все не было, и тогда механик-водитель резким движением перебросил свое тело через борт бронетранспортера, приземлился на четвереньки, и, вскочив, закричал, судорожно вспоминая слова из немецко-русского военного разговорника:
— Русский, не стреляй!
Он кричал что-то еще. Позже Шульц так и не смог вспомнить, что именно. Кажется, что-то про отца, про немецких коммунистов и Эрнста Тельмана. Как бы то ни было, но это подействовало — страшный русский снайпер так и не выстрелил, зато со стороны леса раздалась команда на неплохом немецком, в котором Шульц едва различал какой-то неуловимый акцент, легко сошедший бы, впрочем, за особенности диалекта.
— Стой, где стоишь, солдат! И не дергайся.
Из леса раздалась длинная пулеметная очередь и несколько винтовочных выстрелов, однако стреляли явно не в Шульца, и немец остался стоять в полный рост. Словно эхом в глубине леса рассыпалась дробь резких хлопков и перестук автоматных очередей. Более солидно отозвался MG-34, но все это было еще довольно далеко, не меньше чем в полукилометре, а из леса уже выбежала четверка русских солдат. В одном из них механик-водитель легко узнал виновника того ужаса, в который превратилась казавшаяся столь легкой охота на русских окруженцев. Молодой солдат не отличался богатырским телосложением, хоть и был довольно высок, но весьма нелегкое противотанковое ружье нес непринужденно, будто оно весило пару-тройку килограммов, а ведь за его плечами болтался еще и набитый чем-то ранец, причем Шульц сильно подозревал, что железа в нем более чем достаточно.
Пробежав примерно половину расстояния до бронетранспортеров, тот русский, что нес пулемет, развернулся и дал длинную очередь по опушке леса — не стремясь в кого-то попасть, а просто, чтобы оттуда никто не торопился высовываться.
— Машина на ходу? — без предисловий спросил солдат с «панцербюксе» в руке. Щульц ничуть не удивился, что именно этот русский в группе вражеских солдат владеет немецким языком.
— Яволь! — Иоган непроизвольно принял стойку «смирно».
— Заводи, солдат! — русский слегка подтолкнул Шульца к «Ганомагу», — Не бойся, Красная армия — самая гуманная армия в мире. У нас даже в уставе написано, что к пленному врагу личный состав РККА великодушен и оказывает ему всяческую помощь, сохраняя его жизнь. Но это только если пленный враг ведет себя правильно. Ты все понял, солдат?
— Яволь, — повторил Шульц и бодро полез на броню.
Красноармеец Синцов погиб мгновенно. Шальная мина, залетевшая на нашу позицию, взорвалась в метре от него, не оставив бойцу никаких шансов. Сам того не зная, Синцов прикрыл своим телом командира, и Плужникову достался лишь один осколок, вырвавший клок волос над ухом и оставивший глубокую кровоточащую царапину. Крови из этой раны вытекло много, но серьезной опасности она не представляла. Борис, как умел, перевязал командира бинтом из индивидуального перевязочного пакета, и Плужников вновь припал к своему пулемету, ожидая подхода немцев из леса.