Разбудил меня сигнал тревоги, поданный вычислителем. Немцы свой ход сделали, и сейчас их пехотинцы выгружались из грузовиков и строились в цепь в километре от леса. За их спинами порыкивали двигателями четыре бронетранспортера, но лезть вперед, помня о судьбе своих товарищей, они не торопились. Еще дальше скучали у своих машин экипажи трех чешских танков 38(t), придержанных здесь командованием шестнадцатой моторизованной дивизии вермахта для помощи тыловым частям в ликвидации крупной русской диверсионной группы, вырвавшейся вчера из грамотно расставленной на нее ловушки.
Немецкий легкий танк чехословацкого производства Panzerkampfwagen 38(t) или Pz.Kpfw.38(t). Выпускался для вермахта после оккупации Чехословакии. Был модернизирован немцами (в основном в части усиления бронирования) Принимал активное участие в боях начального этапа Второй мировой войны. Вооружение: пушка 37 мм, два пулемета калибра 7,92 мм. Скорость по шоссе — 43 км/ч, по пересеченной местности — 15 км/ч.
Окружить весь лесной массив у противника сил не хватило. Все-таки немцы сейчас вели интенсивное наступление, сдерживали контрудары южного и юго-западного фронтов и основную свою задачу видели в окончательном окружении шестой и двенадцатой армий. Поэтому выделить много войск для ликвидации пусть и активной и опасной, но все-таки не слишком крупной группы русских они не могли. Да и мало ли таких групп сейчас прячется по лесам — на всех войск не напасешься.
Но окружать весь лес и не требовалось. Немцы выставили наблюдателей и разослали несколько мотоциклетных дозоров, чтобы вовремя засечь нашу попытку покинуть лес, а сами начали прочесывание с его юго-восточной части, почти точно угадав, где находится лагерь Лиховцева.
— Подъем бойцы, — пихнул я Бориса и Шаркова, которого, как я, наконец, выяснил, звали Василием, — Минут через пятнадцать немцы полезут в лес.
Лейтенанта Верулидзе я нашел у блиндажа Лиховцева вместе с остальными бойцами отделения охраны штаба. Никто здесь уже не спал, и, судя по всему, о появлении противника в непосредственной близости от лагеря командование знало. Похоже, люди капитана Щеглова не зря ели свой хлеб, и обнаружили угрозу заблаговременно. Я поставил в своей голове жирный плюс напротив фамилии командира разведчиков.
— Нагулин, где твои люди? — махнул рукой заметивший меня Верулидзе. Противник на подходе, быстро всех сюда.
Через минуту, когда отделение собралось в полном составе, лейтенант выдал нам вводную, от которой волосы у меня на затылке встали дыбом.
— Бойцы! Наша непосредственная задача — прикрытие штаба. Также наше отделение рассматривается командованием, как резерв для усиления обороны на участках, где может наметиться вклинение или прорыв противника. Немецкая пехота приближается с юго-востока, — Верулидзе указал направление, откуда нам ждать врага, — Отделению занять позиции в пятидесяти метрах от штаба. Использовать естественные укрытия и отрыть стрелковые ячейки, если успеете. Вопросы?
— Товарищ лейтенант, — не удержался я, — мы собираемся обороняться здесь? А как же прорыв на восток, к своим?
Я совершенно не понимал, что происходит. Единственным нашим шансом был отход вглубь леса и внезапный рывок в неожиданном для противника направлении. Днем, конечно, шансов на успех было немного, но оставаться здесь, дожидаясь удара артиллерией, а, возможно, и кассетными авиабомбами…
— Таков приказ, красноармеец Нагулин, — В голосе лейтенанта лязгнул металл, — Основные силы сводного батальона займут позиции фронтом на восток по опушке леса и фронтом на юго-восток внутри лесного массива. Повторю еще раз, мы — охрана штаба и последний резерв командования, но ты, Нагулин, можешь понадобиться и на передовой, если появится вражеская бронетехника. Все, время вопросов истекло. Выполнять приказ!
Мы побежали занимать позиции. Почему подполковник решил остаться здесь и принять бой, являлось для меня полнейшей загадкой. Возможно, он знал что-то такое, что заставляло его так поступить. По вполне понятным причинам Лиховцев не мог знать обстановку лучше меня, а значит, либо он имел ложную информацию и действовал исходя из нее, либо у него был какой-то приказ, полученный еще до разгрома сто тридцать девятой стрелковой дивизии, и он его выполнял, несмотря на кардинально изменившуюся обстановку.
Я сильно подозревал, что немалую роль в действиях подполковника играет мнение капитана Клубнева, для которого любое отступление от буквального выполнения приказа означало, как минимум, вредительство, а в большинстве случаев — предательство.
Я видел, как немецкая цепь вошла в лес с юго-востока. До позиций занявших оборону красноармейцев им предстояло добираться минут пятнадцать. Фактически, только это время и оставалось у меня, чтобы придумать, как остаться в живых. Я смотрел вокруг, и мне было искренне жаль этих преданных своей Родине людей, подавляющему большинству которых предстояло погибнуть в течение ближайшего часа, честно выполняя приказ, который я считал откровенно преступным. В этой большой стране отношение к жизни солдата вызывало у меня едва сдерживаемое бешенство. Людей могли послать на смерть, даже не задумываясь о том, что ту же задачу можно решить куда меньшей кровью, если, вообще, сама задача имела смысл в текущих обстоятельствах, что бывало далеко не всегда. Но еще больше меня поражало то, что офицеры, отдававшие эти приказы, далеко не всегда были трусами. Зачастую они и сами были способны с готовностью отдать жизнь, выполняя даже совершенно бессмысленный на их взгляд приказ вышестоящего начальника. Что-то в советской стране вывихнуло сознание людей, не всех, конечно, но подавляющего большинства, и заставило их послушно идти на убой, искренне считая, что они выполняют свой долг перед Родиной. Впрочем, последнее утверждение можно было считать правдой. У солдата в бою нет возможности задумываться над осмысленностью приказов командира. Он должен их исполнять, и только тогда может быть достигнута победа. Но ведь потом, после боя, те, кто выжил, просто обязаны критически осмыслить случившееся и задуматься над тем, почему все произошло именно так, а не иначе. Но здесь, в стране победившего социализма, такого осмысления почему-то не происходило, и причин этого я понять никак не мог.
Погибать среди этих, пусть и неплохих, но, в общем-то, совершенно чужих мне людей, я не собирался. У них была своя правда и своя судьба, а у меня — своя. Но вместе с тем, мне было далеко не безразлично, останутся ли в живых мои товарищи, с которыми я вырвался из немецкой ловушки. Они прикрывали мною спину в бою, а для любого солдата, если, конечно, но не последняя скотина, это многое значит. Да и командиру разведчиков капитану Щеглову я искренне желал пережить этот бой.
Я внимательно огляделся вокруг. Лес, в котором мы оказались, был не слишком густым, но больших деревьев в нем хватало. Местность в этих краях в основном достаточно плоская, хотя невысокие холмы все же иногда попадаются, но наша позиция перепадами рельефа не изобиловала. Как часто бывает в лесу, какие-то бугорки и ямки, конечно, встречались, как и участки бурелома, но взгляд мой пока ни за что зацепиться не мог.
— Борис, Василий, — позвал я свих товарищей, считавшихся теперь вторым и третьим номерами расчета противотанкового ружья, — нам нужно укрытие. Скорее всего, будет артналет, а может и бомбардировка.
Оба красноармейца непонимающе уставились на меня. Типа, ты теперь командир — ты и приказывай.
— Выкопать ячейки мы уже не успеваем, — внутренне вздохнув, начал я, — да и лопат у нас нет. Так что бегом за мной — будем бревна таскать.
Ни топоров, ни пил у нас не имелось, так что приходилось подбирать упавшие деревья, и как есть волочь их к выбранной мной ямке. Время нас очень сильно поджимало, так что укрытие получилось весьма убогим. От прямого попадания снаряда или мины оно, естественно, защитить не могло, но я надеялся, что хотя бы от осколков мы будем частично прикрыты.
Остальные красноармейцы из отделения лейтенанта Верулидзе посматривали на нас, как на сумасшедших, да и сами мои подчиненные невнятно бухтели что-то себе под нос, сооружая бесформенный древесный завал вокруг неглубокой впадины в земле.
— Ефрейтор Нагулин, что здесь происходит? — услышал я голос лейтенанта Верулидзе, заметившего нашу бурную деятельность и подошедшего выяснить причину суеты.
— Расчет готовит позицию для противотанкового ружья, товарищ лейтенант, — четко ответил я, приняв стойку «смирно» и бросив руку к пилотке.
— Это — позиция? — скептически окинул лейтенант взглядом результат наших усилий.
Ответить я не успел. Рассветную тишину разорвала пулеметная очередь, и практически сразу весь лес к юго-востоку от нашей позиции взорвался треском винтовочных выстрелов и рокотом пулеметов.
Верулидзе сразу стало не до достоинств и недостатков нашего импровизированного редута.
— Отделение, к бою! — выкрикнул лейтенант и убежал куда-то в сторону штабного блиндажа, невдалеке от которого выбрали себе позиции остальные его подчиненные.
— Занять позицию, — скомандовал я и, подхватив «панцербюксе» забрался в нагромождение стволов и веток, окружавшее наше укрытие.
В принципе, внешний вид укрепления меня даже устраивал. Выглядело оно, если и не как естественный лесной завал, то уж точно не как оборудованная по всем правилам огневая точка. Учитывая яркую вспышку и грохот, производимые моим оружием при выстреле, дополнительная маскировка в виде торчавших во все стороны сучьев и сухих веток, казалась мне совершенно не лишней. Дело другое, что пересидеть за такой преградой серьезный артобстрел или бомбежку можно только при очень большом везении, но тут уж я ничего поделать не мог.
Пока в начавшемся бою для меня работы не просматривалось. Мы сидели в тылу, и внимательно прислушивались к звукам перестрелки.
Немцы, нарвавшись на огонь сводного батальона, настаивать не стали, и, потеряв несколько человек убитыми и ранеными, отступили, но не слишком далеко. Во всяком случае, огневой контакт они разрывать не спешили, продолжая обстреливать позиции людей Лиховцева.