услышав подозрительный шорох, вошёл в незапертую дверь Овального кабинета. Президент объяснил, что поступил опрометчиво, и обязан был вызвать врача и офицера охраны, но необычность ситуации застигла его врасплох». – Кондолиза Вильтор придерживалась той же версии: её сознание помутилось на короткое время, находчивость и решительность Президента спасли её от приступа болезни. – Снисходительно улыбаясь, адвокаты Президента резюмировали: «При сдаче смены дежурный офицер отразил заурядное происшествие в журнале охраны. Хотя мог бы этого и не делать. Произошла утечка информации, некий недоброжелатель Президента сообщил об инциденте конгрессмену от консервативно-республиканской партии».
Я саркастически улыбался – доводы адвокатов выглядели неуклюже. Если разум не затуманен, очевидная несуразность прёт изо всех щелей. Вначале, кроме эмоций, которыми консерваторы разогревали патриотическую аудиторию, противникам Президента предъявить было нечего. Пойманные с поличным «стояли насмерть»: радужные мужчины и женщины даже в мыслях не допускают омерзительных разнополых контактов. Радужные не обнимают каждого встречного. Но… не повезло Главному патриоту Америки.
Включив телевизор, я понял: случилось нечто ужасное. Ошалелый взгляд диктора, раздутые ноздри и безудержная речь свидетельствовали о крайнем его возбуждении. Захлёбываясь от возмущения, он оповестил о сенсационном разоблачении: Линда Клипп, подружка Кондолизы Вильтор, оскорблённая в лучших чувствах – официально Конди была лесбиянкой, иначе не попала бы в Белый дом – приревновала Вильтор, и в поисках доказательств измены рылась в её личных вещах. Свидетельство, ставшее надгробной плитой Президента, называлось «Дневник Кондолизы Вильтор». На пятидесяти страницах тщеславная девушка подробно документировала этапы соблазнения главы государства. Обманутая подружка сделала фотокопии и отослала сенатору Болтону.
Диктор зачитал отрывок из её дневника: «Красавчик увлёкся мной по-настоящему. Мы проделали на его рабочем столе привычные пируэты, а затем он сказал, что после окончания второй каденции рассчитывает на перемены в своей личной жизни. О! Это уже что-то! Конди, ты делаешь успехи!»
Обрушив на зрителей ошеломляющее известие – в тлеющий огонёк подбросили сухие поленья – в студию пригласили по одному сенатору от каждой партии и предоставили каждому по тридцать секунд. Шоу обещало быть динамичным.
Сенатор Болтон: «Страна обязана знать правду. Мы настаиваем, чтобы Конгресс принял резолюцию, требующую от министерства юстиции, полностью опубликовать дневник Кондолизы Вильтор».
Сенатор Кеннеди, член либерально-демократической партии: «Наши соперники занимаются политиканством и ищут дешёвую популярность».
Ведущий начинает второй круг. Те же тридцать секунд. Микрофон остался у либералов.
Кеннеди: «Консерваторам нечего предложить избирателям. В преддверие президентских выборов они преднамеренно раздувают скандал. Я бы посоветовал им направить энергию в иное русло и выяснить, почему прокуратура так медленно расследует смерть Джейкоба Стайна».
Болтон: «Я согласен со второй частью выступления моего оппонента: гетеросексуалы представляют реальную угрозу демократии, но мы не имеем права скрывать истинное лицо того, кто представляет нашу страну на международной арене».
Режиссёры программы сработали оперативно: в правом углу телеэкрана появилась фотография Роберта Маркуса, сменившаяся кадрами похорон Джейкоба Стайна.
Ведущий с улыбкой: «Мы постараемся связаться с главным подозреваемым по делу Джейкоба Стайна и выслушать его мнение о событиях в Вашингтоне».
Я выключил телевизор – слушать, как с остервенением забивают гвозди в гроб с твоим телом, занятие малоприятное.
В ту же секунду в комнате раздался требовательный телефонный звонок. Я подошёл к розетке, отсоединил кабель и отключил мобильник. Телевизионщики не сдавались. Через десять минут над окном завис вертолёт, и телекамера, позволяющая делать съёмки в ночное время, прилипла к стеклу. Я успел подготовиться: сложил диван, погасил свет, завесил шторы и спрятался за перегородкой. Кто-то настойчиво стучал пальцами по стеклу. Я переметнулся в дальний угол, и, свернувшись калачиком, лёг на пол. Репортёры отстали. Я продолжал лежать. В памяти всплыла мама. Прошло около шести лет после её смерти, но в тяжёлые минуты мысленно я всегда обращался к ней.
«Мамочка, что бы ты сказала, узнав что я, воспитывавшийся в семье революционеров, перешёл в розовый лагерь?»
Мои мама и папа были одной из первых гетеросексуальных пар Миннесоты, бросивших вызов общественному мнению, и открыто поселившихся под одной крышей. Родители поженились полвека назад. Их борьба за гражданские права нерадужных была сродни борьбе негритянского населения Америки за равноправие между белыми и чёрными в первой половине двадцатого века. Когда-то, чаще с проклятиями, имена родителей были у всех на устах. Их арестовывали за вымышленные нарушения общественного порядка. Тридцать дней ареста – за футболку с перечёркнутой радугой, ещё тридцать – за то, что целовались прилюдно в парке, ещё тридцать – за десятиминутный одиночный пикет с лозунгами «свободу разнополой любви», «требуем разрешить разнополые браки». Дорожная полиция то и дело останавливала их машину, и страж порядка с наглой ухмылкой выписывал очередную квитанцию. Лендлорд отказал в продлении договора на аренду квартиры; школа, в которой они учительствовали – отстранила от работы с детьми. Они были первыми американскими секс-диссидентами, вынужденными покинуть страну и перебраться в Нидерланды, где к тому времени сформировались прогрессивные взгляды.
Если бы численность гетеросексуалов была примерно равна числу чернокожих жителей США, возможно, диссидентство родителей когда-нибудь увенчалось успехом. Сейчас никого не удивишь, что Президент Соединённых Штатов родился в афроамериканской общине. Но настанет ли время, когда нерадужный займёт президентское кресло?
В начальной школе я подвергался моральному унижению – учителя издевались над сыном секс-диссидентов и пугали рассказами, как в средние века еретиков-гетеросексуалов сжигали на кострах наряду с колдунами и ведьмами. В классе висела на стене картина Репина «Иван Грозный убивает сына-гетеросексуала», в школе демонстрировали голливудские кинофильмы «Варфоломеевская ночь» и «Ледовое побоище» с массовыми казнями еретиков. Школьный психолог с чувством глубокого сожаления рассказывал, что в девятнадцатом веке с появлением кодекса Наполеона, приверженцев разнополой любви перестали сжигать на кострах, им предоставили право жить в своей скорлупе. Из школы я возвращался затравленный и запуганный, и мама прилагала немало усилий, чтобы восстановить мою психику. Она научила, как противостоять психологическому давлению.
Не думаю, что, провозгласив свободу вероисповедания, мысли и совести, французские революционеры, жирондисты и якобинцы, планировали разрешить разнополую любовь, но слово «свобода», вышедшее за стены Конвента, коснулось гетеросексуалов. Кое-где их по-прежнему сажали в тюрьму и заставляли жить в запираемых на ночь кварталах гетто. Временами толпа, разогреваемая радикалами, как панургово стадо, объединялась в «чёрные сотни» и устраивала погромы. Но до массовых убийств, как в прежние времена, дело не доходило.
Мама научила меня многому. Но и она не могла ответить на мой наивный вопрос: как в древности, когда не было пробирок и генетического материала, имеющегося ныне в медицинских лабораториях и вводимого суррогатным матерям во врачебном офисе, первобытные гомосексуалы осуществляли зачатие. Мама, знавшая ответы на все вопросы, растерянно пожимала плечами и высказывала собственные предположения.
– Многое, сынок, не разгадано, не только это. Может, и впрямь, как указано в научных трудах, осуществлялось божественное зачатие, называемое непорочным, прекратившееся с технологической революцией. Недаром совершенно разные люди, живущие на разных континентах, далеко-далеко друг от друга, имеют схожие черты лица.
– Господь самолично оплодотворял Землю?
– Почему самолично? Для этого существовали архангелы. Гавриил, Дон Жуан, Казанова.
Когда я подрос, спрашивал самого себя: «Почему у мужчины появилось вещество, оплодотворяющее женщину? Зачем Бог наделил им мужчин, если архангелы дарили человеку жизнь?» – Правы учёные Иерусалимского Института жизни, предположившие, что первобытные женщины обзаводились потомством без участия самцов; их дети развивались из яйцеклетки без оплодотворения и были генетическими клонами праматери рода человеческого. Несколько веков на Земле рождались только женские особи, но когда в процессе эволюции человека, Всевышний, модернизируя гомо сапиенс, удалил у него хвост, форма размножения партеногенезом исчезла. Но если в Иерусалимском Институте жизни у женщин восстановят способность к девственному размножению, с партеногенезом исчезнет надобность в институте суррогатных матерей. Они потребуются только для пожилых женщин и семейных мужчин.
Демокрит, древнегреческий философ, труды которого считались безвозвратно утерянными, и были обнаружены в середине двадцать первого века при раскопках фракийского некрополя, писал в трактате о природе зачатия: «Чтобы удостовериться, что человек преодолел первородный грех, Всевышний подверг его испытаниям и наделил мужчину особым веществом, „спермой“, липко-вязкой жидкостью, которая выделяется при эякуляции, когда мужчина входит в запретный контакт с женщиной. „Оплодотворение спермой – свидетельство человеческого греха“». – Эта фраза высечена на памятнике Демокриту в Афинах. Она заставляет о многом задуматься. Что же было в действительности и являлось движущей силой эволюции первобытного человека: партеногенез, непорочное зачатие или грех разнополой любви?
Уснул я только под утро, измученный философскими раздумьями и затянувшимся прощанием с Нью-Йорком.
Глава XIМоя чёрная любовь
Расстояние между Бруклином и Вашингтоном, двести тридцать миль, в отсутствие заторов преодолевается часа за четыре. Несмотря на желание выехать утром, я выбрался только после обеда. Выкарабкавшись из Нью-Йорка, в дорожных пробках просидел часа полтора. Оказавшись на нью-джерсийской скоростной магистрали, я позвонил Энтони. После пятого гудка включился автоответчик. Сказал: «Привет, это Роберт», – Энтони тут же откликнулся и занятым голосом быстро спросил: