– Как его зовут?
– Кого?
– Твоего сына.
– Алеша.
– А дочку?
– Таня.
– Это ей, – слышно, как Паша, высчитывая, бормочет у себя в углу, – теперь уже шесть. И как же она к нему?
– Кто?
– Таня.
– Брат есть брат.
– Да, я и по своему классу знаю. У меня тоже учатся двое от одного отца. Но теперь семьи у них разные. Так он даже заступается за сестру.
После того с ее койки долго не слышно ни звука. Греков чувствует, как опять тяжелеют, свинцом наливаются у него веки и в голове начинает клубиться туман, как вдруг над самой крышей дома грохот на части разрывает небо. Паша пронзительно кричит на весь дом:
– Ой, боюсь!
– Ты как маленькая, – сердито говорит Греков, – еще немного погремит и перестанет.
И правда, дождь как будто слабеет. Но теперь Грекову уже совсем не хочется спать… Да, ни больше ни меньше двадцать лет прошло с тех пор, как последний раз он был в этом доме. Теперь уже отчетливо вспомнил, как перед отъездом в Ростов зашел сюда, чтобы попрощаться с родителями Паши, услыхал их напутственные советы и, когда уже выходил к полуторатонке, стоявшей у ворот, Паша бросилась вдогонку за ним со своим узелком. Он его поймал из ее рук уже в кузове машины и потом, отъехав, ни разу не оглянулся. Сплошная коллективизация в Приваловской и хуторах ее юрта была завершена, как отрапортовала потом их бригада в краевой газете «Молот», и теперь эта станица, как он думал тогда, навсегда осталась у него за спиной. Правда, оставалась еще в станице Алевтина, секретарь сельсовета, но он уже договорился с ней, что выпишет ее вскоре к себе в город.
Новая волна грозовых ударов опять накатывалась на станицу. Безостановочно звенькали в рамах стекла, дом ходуном ходил. Ни единого шороха не доносилось из противоположного угла, где лежала на своей койке Паша, пока Греков вдруг не услышал смех:
– Я знаю, зачем Алевтина позволила теперь твоему сыну приехать к тебе. Ты меня прости, я ее хорошо помню. У нас ребятишки за Доном находили немецкие мины и лотом подрывали, стервецы, кручу. Так и она хотела твой дом подорвать. Что же ты молчишь, удалось это ей или нет?
Ответ Грекова прозвучал совсем глухо:
– На этот вопрос, Паша, я пока и сам не могу себе ответить.
– Значит, удалось. Зная Алевтину, я даже могу себе представить, как все это могло быть. Сперва твой сын с твоей новой женой могли задружить, а потом…
В это мгновение рвануло совсем рядом во дворе. Все осветилось, лампа подпрыгнула на столе.
Паша вскрикнула:
– Мне страшно, Вася, я уже тебе сказала, что боюсь с детства грозы. Ой, как страшно! – После нового удара грома опять вскрикнула она на своей койке, и из угла донесся до Грекова ее совсем жалобный голос: – Ты только не подумай чего такого, это я не к тому, чтобы ты меня пожалел. Я правда, Вася, любила тебя, а теперь это прошло. И после я так больше никого и не сумела полюбить. Должно быть, на всю нашу станицу одна такая глупая была, но чтобы без любви, как другие, я не смогла. У меня бы это все равно не получилось. Все чего-то дожидалась. И тебя я позвала сегодня к себе не за чем-нибудь таким, ты же знаешь. Грозы у нас каждое лето, но такой еще не было. Я хоть и боюсь их, но уже притерпелась. Как-нибудь передрожу и теперь. Твоя новая жена пусть сейчас спокойно спит. Спи и ты, теперь уже до рассвета совсем немного осталось.
Грекову непонятно, почему его все больше начинает сотрясать эта крупная дрожь, настоящий озноб, хотя в доме с низкими потолками совсем тепло, а теперь, когда так сгустился горячий воздух, как это всегда бывает во время летней грозы, и клубящиеся тучи стелются за окнами над самой землей, совсем стало душно. Нечем дышать. Но все-таки Греков не может унять холодного озноба, хотя пот и льется с него ручьями. Вспышками озаряется внутренность дома. Греков видит, что Паша уже не лежит, а сидит на кровати в ночной сорочке, свесив на пол босые ноги, и до него доносится ее умоляющий шепот.
– Тебе меня совсем не жалко, Вася, а я еще никогда так не боялась. Сама не знаю, что со мной. Что же ты не идешь ко мне? Теперь уже все поздно, и я не буду тебя у твоей жены отнимать, я только хочу, чтобы ты один раз побыл со мной. У меня за эти двадцать лет так никого и не было, и после тебя не будет никого. Ты мне не веришь? – И Греков слышит, как в прерывистом голосе Паши появляются какие-то новые нотки. – Ну тогда я к тебе сама приду. Что же ты молчишь?
24
В приемной политотдела Люся Солодова перепечатывала на машинке какую-то большую бумагу. Греков знал за ней привычку внезапно краснеть. Вот и теперь она залилась при его появлении краской до самых ключиц, выступавших из-под плечиков ее летнего сарафана, и едва слышно пролепетала что-то в ответ на его «добрый день».
Притихнув в приемной, Люся ждала, что Греков вот-вот позовет ее к себе звонком и она войдет к нему с папкой первоочередных бумаг, ожидающих его решения и подписи. Кроме этого, он должен познакомиться с протоколом заседания парткома, которое состоялось во время его командировки.
Она достала из ящика столика зеркальце и провела по щекам напудренным пушком, а по губам карандашиком помады.
Звонок телефона на ее столике, слева от машинки, не дал ей завершить все эти приготовления должным образом. С раздражением она сняла трубку. Не успеет начальник политотдела появиться в кабинете, как его тут же начинают обстреливать звонками. А до этого все как воды в рот набрали. Она узнала голос Федора Сорокина.
– Хозяина, – небрежно бросил он в трубку.
– Нет его, – ответила Люся.
– За нечестность взгреем на комитете, – отпарировал Федор. – Во-первых, мне с плотины виден его «газик». А во-вторых, если у меня не повылазили очи, он только что и сам вышел из «газика».
Пришлось Люсе молча переключить рычажок телефона. Но, переключив, она некоторое время продолжала держать трубку у своего уха, убеждаясь, что они соединились, да так и забыла положить ее на рычажок, заинтригованная их разговором.
– Василий Гаврилович, с приездом, – сказал Федор.
– День добрый, – по обыкновению ответил Греков.
– А я вижу, ваш плащ промелькнул…
– У тебя что-нибудь срочное ко мне, – прервал его Греков.
– Да. Сейчас я сяду на попутный самосвал и через десять минут буду у вас.
– Нет, придется отложить наш разговор.
Люся услышала, как Федор испуганно взмолился:
– Его, Василий Гаврилович, никак нельзя откладывать.
– Я, Федор, всего на полчаса сюда заехал. Ты представляешь, сколько у меня за это время скопилось всего.
Люся едва узнавала голос Федора, всегда по-автономовски уверенный.
– Представляю.
– Ну тогда давай по телефону.
– По телефону об этом нельзя.
В щель неплотно закрытой двери в кабинет Люся увидела, как Греков начал быстро перелистывать на столе свободной рукой перекидной календарь. Сердился.
– Все телефонистки у нас твои же комсомолки, а Люся вообще не имеет обыкновения подслушивать, – непреклонно сказал Греков.
Люся осторожно положила трубку на рычажок телефона и покраснела так, как, должно быть, умела краснеть на всей стройке только она. С трудом различая клавиши пишущей машинки, она стала опять
отстукивать протокол заседания парткома. Теперь до нее лишь иногда доносилось из кабинета сквозь треск машинки то, что говорил Греков по телефону, а тс, что говорил ему Федор, она уже не могла слышать, хотя, по совести сказать, и многое отдала бы за то, чтобы узнать продолжение разговора. Она была уверена, что догадывается, о чем речь. Однако можно служить только одному из двух богов: богу честности или богу любопытства. Еще немного Люся побарабанила пальцами по клавишам машинки и, опять заливаясь краской, потянулась к трубке телефона, услышав, как Федор угрожающе предупредил:
– Но в таком случае мне придется прочесть вам по телефону одно письмо.
Услышала Люся и то, как явно испугался Греков:
– Если только не очень длинное.
Федор торжествующе засмеялся:
– Самое короткое на свете.
– Тогда читай, – вяло согласился Греков.
В щель неплотно закрытой в кабинет двери Люся видела, как нижняя губа у Грекова все больше брезгливо отвисала.
– «Не пора ли комитету ВЛКСМ, – читал Федор Сорокин, – поинтересоваться, откуда у Тамары Черновой ребенок. Не к лицу члену комитета комсомола великой стройки коммунизма разбивать чужую семью».
Голос Федора умолк в трубке.
– Все? – кратко спросил Греков.
– Все, – ответил Федор.
– Подпись?
Федор молчал.
– Без подписи. Анонимка.
– И притом грязная.
– Нет, Василий Гаврилович, – возразил Федор, – в конверте на розовой подкладке. – Спокойствие окончательно покинуло Федора, он прорвался: – Пора кончать с этой кодлой! – дребезжащим голосом прокричал он в трубку.
– С какой кодлой? – с неподдельным изумлением спросил Греков.
– Как будто вам неизвестно, – недоверчиво сказал Федор.
– Ты уверен, что это оттуда?
– Собственноручно соблаговолили сочинить. Голос Грекова стал совсем низким.
– На это, Федор, нужны доказательства.
И тут Федор с ошеломляющей быстротой стал забрасывать его вопросами:
– Вы Полю Терновую знаете?
– Еще бы мне членов твоего комитета не знать. К тому же я всегда покупаю у нее в ларьке календари и конверты.
– Вот как? – иронически осведомился Федор. – Надеюсь, не на розовой подкладке.
– Ты же понимаешь, Федор, что и это не доказательство.
– Но эта, – Люся вдруг отдернула от уха телефонную трубку, услышав, как Федор сочно сказал, – сука и покупает их у Поли.
– Этого тоже еще мало.
– А Валя Антонова вам известна?
– Та, что в гидромеханизации?
– Нет, что на почте. Она как комсомолка, конечно, чужих писем не читает, но этот почерк ей известен. У мадам обширная переписка.
Голос Грекова прозвучал в трубке телефона совсем глухо:
– Ну хорошо, а какой ей, по-твоему, расчет?
– Гамзин ей первый друг, а он теперь ради Тамары уже готов и семью бросить. Если Тамару заляпать, она, может быть, и согласится.