Вот как выглядит комната Чьюме на улице Гауер-стрит, 200: письменный стол, весь пол усеян бумагами, в углу — его памфлеты о Ньясаленде. За занавеской кровать. Телефон, ржавый кофейник, стопка книг, газетные вырезки, карикатуры на противников и шаржи на единомышленников. Одна стена украшена приказом об аресте Чьюме, вступающим в силу, как только он ступит на родную землю. На другой стене огромный плакат, трофей митинга, посвященного Центральной Африке: «Повесьте Чьюме за участие в мятеже».
Таких комнат в Лондоне много. Все они похожи друг на друга, будь они расположены в Истоне, Челси или Суисс Коттедж. Они напоминают о том далеком времени, когда жизнь не была подчинена размеренному и упорядоченному ритму, когда неизвестные люди тайно собирались ночью где-нибудь в предместье, пили кофе и строили планы изменения общества.
Африка и теперь такая страна. Многие важные дела начинаются со сбора денег у группы лиц, преданных своей идее, со встреч в подвальном помещении, вокруг пишущей машинки и лампы без абажура, освещающей липкие трафареты. В этом мире не нужны ни специальные бланки для писем, ни визитные карточки. Здесь не нужно устанавливать времени для визитов — ни у кого нет заведенных привычек. Однако для тех, кто интересуется будущим Африки, адреса этих людей знать не менее важно, чем адрес министерства колоний на Уайтхолле.
ДОРОГА В ХАРАРИ
Ребенка зовут «Пробудись»
КРОМЕ ДОРОГИ, ведущей от белоснежной гостиной с болонкой на бархатной подушечке к молчаливому чистильщику выгребных ям, в Африке есть и другая дорога.
Джошуа Мутсинти — первый африканец, встретившийся нам. Он журналист, но совсем не похож на других африканцев-журналистов, с которыми мы позже познакомились в Родезии и Южной Африке. Его взгляд за стеклами очков поражает мягкостью и какой-то особой грустью; он редко оживляется, от него редко услышишь острую шутку. Все окружающее как-то подавляет его, вызывая сначала удивление, потом боль.
Джошуа не чувствует ненависти к белым, ведь он получил образование в миссии методистов, но не питает к ним и особого расположения; он не из тех бойких африканцев, которые когда-то окончили университет в Южной Африке и которых теперь иностранные журналисты используют для получения нужной информации.
У Джошуа круглое лицо и большой выпуклый лоб. Женился он летом 1958 года, в то памятное время, когда доктор Банда приехал из Лондона в Ньясаленд и для Центральной Африки началась новая эпоха.
Мы едем с Джошуа к нему домой в Харари, старейшую и самую большую локацию для африканского населения Солсбери. Джошуа достает из бумажника свадебную фотографию: его жена в белом кружевном платье; они стоят у методистской часовни в Харари. Фотография была помещена в африканском ежемесячнике «Парейд».
Деловая часть «города белых» и африканские кварталы разделены железнодорожным полотном, табачными плантациями и огромным количеством промышленных предприятий. А у самой границы с «черным миром» — европейское кладбище: зеленая полоска, заселенная мраморными ангелами.
Асфальтовая лента сужается, повсюду разбросаны пустые коробки от сигарет «Стар». Вереницы крохотных «лавок для предприимчивых африканцев» (The Grocery for Smart Africans) окаймляют дорогу: «Наш девиз — все для вас». Чаще всего эти лавки принадлежат «цветным». Тут и там мелькают залитые цементом фундаменты. Отбросы, сваливаемые на них, быстро образуют перегной, и вскоре здесь, наверное, зацветут дикие луга.
— Мы живем на мрачном континенте, — говорит Джошуа. — Вон там, у рудников, ближе к нам, чем к «белому городу», электростанция. Но нам от нее мало радости.
Мы останавливаемся у низенького белого оштукатуренного домика. Перед ним ровная, пыльная, без единого деревца площадка. Всюду кусты репейника, которые обдают нас легким белым пухом. Какой-то африканец осторожно лавирует между рытвинами на машине, купленной у белого. Над Харари в бледном небе, где-то у горизонта, видны голубоватые вершины гор, а над городом — дым электростанции.
В доме Джошуа две маленькие комнатки с цементным полом. Мебели мало — не хватило денег. Холодно, как в склепе. В кухне никаких удобств, кроме электроплитки. На крыльце дозревает тыква.
Эснет, жена Джошуа, только что вернулась из родильного дома. В постели, рядом с ней, на большой подушке лежит их первенец. Ему всего два дня от роду. У него морщинистое коричневое личико. На минутку ребенок приоткрывает глазки, как будто чему-то удивляясь, потом вновь засыпает. Он еще ничего не знает об этом мире. Да и что он может о нем знать? Джошуа становится смешно при мысли, что у малютки может быть свой жизненный идеал и что мир, в который он угодил два дня назад, ему может не понравиться.
— Его зовут Мюкайи, но он еще не крещен, — говорит Джошуа. — Мюкайи означает «пробудись». Это призыв к братьям и соплеменникам не уходить в себя, а попытаться понять свою роль в обществе. Малышу хотели дать другое имя — Квача — «рассвет», но это слово стало политическим призывом, и тому, кто громко окликнет ребенка где-нибудь в общественном месте, грозили бы тюрьма и штраф.
— Брат Джошуа дал Мюкайи второе имя, — говорит Эснет. — Тинотенда.
— Это значит: «тот, за кого мы благодарим судьбу».
В комнату вошла высокая женщина с оживленным, сияющим лицом. Она хочет посмотреть ребенка; пытаясь скрыть смущение, она улыбается и, кажется, не понимает, о чем мы говорим.
— Это Мария Линовенда, — поясняет Джошуа. — Она вдова и торгует овощами на рынке.
Пока Мария и Эснет говорят на языке шона, Джошуа рассказывает, что пятнадцать лет назад ей вручили телеграмму: «Ваш муж погиб в Бирме», денежное пособие и копию воззвания, в котором восхвалялись африканцы, внесшие свой патриотический вклад в дело союзников. Действительно, в двух прошедших войнах их вклад в дело союзников был значительным, особенно если учесть, что многие, должно быть, спрашивали себя, за что, собственно, они воюют.
В гости приходит и одна из сестер Эснет, ей лет пятнадцать. Еле слышно произнеся приветствие, она робко пробирается к кровати, серьезно смотрит на малыша, непрерывно теребя кончик воротничка своего старенького, узенького платьица, обрисовывавшего всю ее худенькую фигурку. Потом, чему-то рассмеявшись, она внезапно убегает из комнаты.
Мы пьем чай. Джошуа зовет шестнадцатилетнего племянника, который валялся в высокой траве у дома и мечтал неизвестно о чем. Джошуа возмущен: если бы все были такими лентяями, как этот мальчишка, презрение белых к африканцам было бы оправдано, и нынешнее положение сохранилось бы навсегда. Только упорным трудом можно приблизить будущее. Но мальчишка не обращает внимания на это ворчание.
В ящике на полу лежат книги: Библия, руководство для журналистов, автобиография Нкрумы, романы Ричарда Райта и Алана Патона, а также сборник «Благородные мысли», который предлагает вам более легкий и заманчивый уход от действительности, чем любой еженедельник: «Неотъемлемые права человека… смирение перед тайной вселенной… сытые желудки… более счастливый мир… гражданская лояльность… свобода от всякого принуждения извне…»
Брат Джошуа был арестован во время операции «Солнечный восход», так как был кассиром одного из отделений Африканского национального конгресса, хотя тогда в этом не было ничего предосудительного. Жена и дети получили мизерное пособие и брошюрки, которые призывали жену «использовать все свое женское влияние на мужа, когда он вернется домой, чтобы убедить его в том, что правительство руководствовалось лишь чувством благожелательности к нему и что во всем виноват он сам». Узнав о судьбе семьи брата Джошуа, я подумал, что те, кто издавали этот сборник, не очень-то задумывались над тем, насколько их «Благородные мысли» далеки от действительности.
Рассказывая о порядках в Родезии, Джошуа немного смущается, и не потому, что белые, к которым, увы, отношусь и я, принесли африканцам столько несчастья, а потому, что все это творится на его родине, которую он любит и которую никогда не покинет, что бы с ней ни случилось. Кто-то выплеснул помои на его участок — ему стыдно перед нами и за это.
О чем еще мы говорили в тот первый вечер? О воспитании и образовании, о техническом колледже, созданном африканцами на собственные деньги, о различного рода миссионерах, об Америке, о Грэме Грине и вообще о жизни. Мы говорили о Дорис Лессинг и о ее романах, о деятельности социалистов в Солсбери в сороковых годах. Джошуа был приглашен к Дорис Лессинг, когда она была здесь в 1956 году, но он не решился пойти, так как за ее домом следили сыщики — ведь ее выслали из Южной Родезии, запретив возвращаться в Федерацию, где жила вся ее родня.
Подобный разговор мы могли вести где угодно: в Хэмпстеде или Челси, в Стокгольме или Латинском квартале. Ио Джошуа напоминает нам, что мы находимся в его доме без разрешения главного управляющего локации, конечно белого. Мы не знали, что нужно какое-то разрешение. Оказывается, европейцу нельзя посещать африканца, не сообщив о причинах и времени своего посещения. Иногда ему в этом случае даже навязывают полицейского. Африканцу, который захочет после шести часов посетить родственников или друзей в близлежащей локации, тоже нужно специальное разрешение.
Значит, в любое время в тихий дом, где мы сидели, могла ворваться полиция и прервать наш ужин, а мы с Анной-Леной могли подвергнуться штрафу за незаконное партнерство…
За фруктами и хлебом мы беззаботно беседуем в маленьком домике, спрятавшемся среди сотни ему подобных. Вдова, сидевшая до сих пор молча, прощается. Несколько мальчишек у дверей выпрашивают у Джошуа иностранные марки. Стемнело, только вдали виднеется силуэт электростанции.
Джошуа вытирает пот со своего большого лба.
— Одно время мы думали, что нам нельзя иметь детей, пока не появится хоть какая-нибудь надежда на лучшее будущее и нас перестанут мучать вопросы о том, где жить, как поступить в школу и какую найти работу.
— Некоторые белые говорят то же самое, — отвечаю я. — Подожди, дочка, со свадьбой, пусть пройдет это тревожное время, и правительство сумеет обеспечить нам спокойную жизнь.