Миссис Пэрди показала на черные головы за изгородью.
— Представьте себе, один наш гость думал, что велосипедные дорожки здесь существуют только для белых. Но эта дорожка ведет в Харари, где живут туземцы. Они по нашей дороге никогда не ездят. Приезжие легко ошибаются. Зато на велосипедной дорожке, ведущей в Харари, не встретишь европейцев.
Все это звучало почти символично в своей простоте. Где-то за высокой изгородью дорожка сворачивает, где-то находится местечко, название которого — Харари— звучит так загадочно. О нем нечего рассказать, так как ничего не известно. Я подумал, что туда, наверное, нельзя ходить — там обязательно ограбят. На душе было нехорошо. Пожалуй, нечего надеяться на встречу с африканцами на равных началах. Казалось, они живут совсем в другой стране. Вместо этого придется приобрести слуг и обмениваться с ними несколькими словами в день, как делали все другие.
Тогда я еще не знал, что без велосипедной дорожки в Харари мы не выдержали бы так долго. Это была единственная дорога, которая куда-то вела.
Лица
Арабским мылом, взятым в одной из египетских гостиниц, я пытался стереть с себя следы двух бессонных ночей. Мы так устали, что даже глаза покраснели.
На плато опускалась ночь. Последнюю часть пути мы ехали между черными стенами кукурузы и табака; неожиданно машина остановилась перед низким длинным домом. Навстречу с лаем выбежали собаки, вышли безмолвные слуги. На ферме зажгли свет, но все равно ничего нельзя было рассмотреть.
Нас провели в отведенную нам комнату. За миссис Пэрди закрылась дверь, и вот мы сидим среди высокой темно-коричневой мебели, привезенной, видимо, издалека. На стенах — виды шотландских гор, на ночном столике — книга «Your small farm in Southern Africa»[1]. Я выглянул на улицу, увидел холодные серые звезды над качающимися верхушками пиний. Свет из окон фермы падал на огромные каменные глыбы, серовато-коричневые, словно завернутые в высохшую картофельную шелуху.
Вдруг в дверь просунулась чья-то большая голова.
— Вы уже приняли ванну? Меня зовут Джордж Пэрди. Обед на столе. Поторопитесь!
Мы собрались в гостиной и пили из кружек пиво. Оно было отличное, от него можно было даже опьянеть, и позже, когда мы не знали, что похвалить в Родезии, то всегда хвалили пиво. Дочь Пэрди — Дженнифер — сидела на диване и читала письмо. Это была девушка лет семнадцати, веснушчатая и очень милая.
— Дорогая, — сказала миссис Пэрди, — скажи нам, от кого ты получила письмо, или перестань читать.
Девушка смяла в комок письмо и вскочила легко, как тоненькая пружинка.
— Если бы у меня было ружье, я застрелила бы его.
— Кого, дорогая? — спросила миссис Пэрди.
— Конюха. Он не напоил моего Цыпленка, хотя я велела ему сделать это.
— Ты не должна давать ему слишком трудные поручения.
— Я ненавижу его, — сказала Дженнифер.
В этот момент послышался какой-то шум. Наш хозяин осторожно отодвинул занавеску — оказалось, кричит попугай в клетке. Хозяин качнул клетку.
— Я нашла его вон в тех кустах. И знаете когда? В день нашей серебряной свадьбы.
Миссис Пэрди достала с камина свадебную фотографию, сделанную в Шотландии: он — коренастый, широкоплечий, с высоким, пересеченным волевой складкой лбом; опа ростом повыше мужа, с покатыми плечами, приветливые глаза затенены шляпой, какие носили в двадцатые годы. Это было до их переезда в Африку, около глаз еще не было морщин.
Так мы стали жить в этой семье. Всего несколько часов назад мы прилетели сюда из ниоткуда и вот очутились па ферме к востоку от Солсбери, в Южной Родезии. Незнакомые люди приняли нас; почему — этого мы не понимали, но были благодарны им. Здесь мы впервые познакомились с тем необыкновенным гостеприимством, которое в Африке наблюдается повсюду, среди всех рас.
Хозяева знали только, что я стипендиат, посланный во имя международного братства учиться в Родезию. Они не были любопытны и не расспрашивали о нашей жизни. Мы, кажется, успели немножко узнать их, но нас они так и не узнали. Наше дальнейшее пребывание в Родезии вынудило их лишний раз взглянуть на то отвратительное, чем полна Африка и чего нормальный человек должен, по их мнению, избегать.
Были вещи, ради которых люди переселялись в Африку. Но было много и такого, что им не нравилось, пугало их. Несмотря на это, они все же приезжали сюда, надеясь уберечься от всего неприятного. Они старались не сталкиваться с тем, что им не по душе, зато говорили об этом много. Таким образом, и семья Пэрди, и большинство других семей европейцев жили в незнакомой им Африке, которая рождала в них враждебные чувства.
Но за этим первым ужином мы говорили только о термитах да о кочующих муравьях, которые съели у них весь ревень, и о новых кустах крыжовника, привезенных Пэрди из Кейптауна. Между чашками и серебряными мисками по столу расхаживали кошки, их провожали полные любви взгляды хозяина и восторженные восклицания миссис Пэрди.
Потом Дженнифер взяла карманный фонарик и осветила грейпфрутовое дерево, под которым она похоронила свою первую лошадь.
Завтрак и последние известия
На следующее утро, когда мы проснулись, то новое, что окружало нас, приобрело конкретные очертания. Скрип половиц, лай собак, голоса на незнакомом языке — все это наталкивало нас на размышления о нашей будущей жизни в южном полушарии, где-то между экватором и тропиком Козерога.
Мы лежали в коричневых кроватях, задернутых пологом. Когда-то в двадцатые годы их перевезли на барже из Абердина в Бейру, в Мозамбике. Неожиданно в комнате появился слуга Абрахам с серебряным чайником в руках. В открытую дверь мы увидели солнце, восходящее над саваннами, и работника, который плел из тростника стенку сарая.
Дверь в спальню и в комнату Дженнифер была открыта всю ночь, чтобы собаки и кошки могли беспрепятственно входить и выходить, когда им понадобится. Вслед за Абрахамом они вбежали к нам в комнату, подняли возню с туфлями, потом начали прыгать на постель, так что нам пришлось одеваться в обществе маленьких забавных собачонок.
Домашний телефон Пэрди связан одной линией с пятнадцатью другими телефонами. Когда звонили в один из домов, звонки раздавались во всех шестнадцати. Для разных номеров установлено разное количество длинных и коротких сигналов. Звонки начинались в половине шестого утра: это обычное время телефонных разговоров. Чуть позже жители, пользуясь утренней прохладой, уже выходят на улицу. Люди, живущие далеко от города и не получившие вечерних газет, звонили, чтобы узнать последние цены на табак — начинался сезон продажи табака. Телефонная линия лучше всего работает по утрам, но слышно все равно скверно. Мистер Пэрди, красный как рак, кричал в трубку:
— Доброе утро, говорю. Нет, я совсем не волнуюсь. Я просто пытаюсь сказать «доброе утро». Я абсолютно спокоен.
Он в изнеможении протягивал трубку жене, и она более звонким голосом зачитывала вслух газетную заметку.
В ванной был целый арсенал сывороток против змей. Говорили, что одна из них помогает против всех змей. Но бывали случаи, когда кто-нибудь по ошибке брал не ту склянку и умирал от двойной дозы змеиного яда.
Завтрак очень обилен. Друг семьи Пэрди прислал из Южной Африки копченый окорок. Мы едим кашу и яйца, дыню и виноград. Кошки опять ходят по столу, неторопливо ступая между блюдами.
— Как-то там Петер? — спрашивает миссис Пэрди.
— Недурно, я думаю, — отзывается мистер Пэрди. — Он в Центральной провинции. Там сейчас тихо. Он ведь так хотел по-настоящему отдохнуть. Удит рыбу, а по вечерам бродит по деревням и занимается этнографическими исследованиями.
Петер — их старший сын, которого как резервиста призвали на службу в Ньясаленд.
— Вы не будете против, если мы включим радио и послушаем последние известия, пока завтракаем? — спрашивает хозяйка.
Это наш первый завтрак в Центральной Африке. Мы слышим хорошо поставленный голос диктора с произношением, больше похожим на оксфордский, чем на солсберийский, дребезжание посуды в кухне и стук ножей. Сводка погоды: в Ньясаленде сухо и жарко, средняя температура в Северной Родезии—28 градусов, в районе Кариба — 36. Западные ветры в Южной Родезии и ливни в Солсбери.
«В Блантайре призвана на службу новая партия резервистов… Из Солсбери вылетели с подкреплениями три самолета королевских военно-воздушных сил…»
— Мне вчера рассказывали в банке, что Джон тоже там.
— Да он уже разучился держать ружье.
— Это не так уж важно.
— Я нарежу для мужчин побольше ветчины.
— Абрахам, подай мармелад!
«Из министерства информаций только что поступило сообщение о том, что в Ньясаленде убиты еще четыре африканца. Они были вооружены дубинами и отказались подчиниться приказу. Среди европейцев раненых нет. На этом мы заканчиваем передачу последних известий».
— Мы разделаемся с ними, — говорит мистер Пэрди.
— Передайте, пожалуйста, горох, — просит Дженнифер. Она только что села за стол. Дженнифер в блузке и коричневых манчестерских шортах. Я вспомнил, как кто-то предупреждал нас в письме, что дамам не следует ходить в шортах, чтобы не искушать африканцев. «Как можно! Мы ведь не в Каннах», — с возмущением сказала как-то Анне-Лене одна родезийка шведского происхождения. Значит, они признавали, что чувства африканцев в этом отношении ничем не отличаются от эмоций белых. Почему же они не хотят признавать этого во всем остальном?
— Похоже, в Ньясаленде убито несколько сотен туземцев, — восклицает мистер Пэрди. — Уж я то знаю, чем пахнет, когда сообщают такие новости.
Я было решил, что наш хозяин либерал, которому не нравится, когда правительство пытается скрыть истину. Но он продолжает:
— К чему лицемерить? Мы хотим сами управлять собой и мы должны иметь мужество заявить Лондону, что нам все равно — убиты тысяча или десять африканцев. Раньше они не поднимали шума, а сейчас необходимо дать им урок и показать, что мы не намерены уходить отсюда.