— Все это невероятно, — говорит Джошуа. — Ведь нельзя ждать, пока скажет свое слово история. Если все будут ждать, то не будет вообще никакого будущего.
В кровати возле нас лежит Мюкайи, ему только два дня отроду, он почти ровесник чрезвычайного положения. Его голубоватые белки блестят в темноте, он молчит и словно прислушивается к поступи истории.
Разыскиваемого нет дома
Я часто выражал сожаление, что не имею возможности повидаться со многими, с кем хотелось бы. Джошуа спросил, не хочу ли я встретиться с Харри Читембе, членом Национального конгресса, с одним из тех немногих, кто еще не угодил в тюрьму.
Субботний вечер в Харари. У девушек яркие губы: они покупают в парфюмерных «лавках для предприимчивых африканцев» жидкую помаду. Она напоминает смородиновое варенье, держится на губах целую неделю и блестит, как лак.
Мы прошли с Джошуа мимо фотоателье «Студио Эмеральд». Его друг Джемс Мусаки непрерывно щелкал аппаратом, фотографируя празднично одетых людей. Раньше на витрине ателье можно было видеть портреты видных руководителей Конгресса; желающие покупали карточку всего за шесть пенсов. Но теперь полиция запретила это. И так как портреты висели вместе с обычными фотографиями, пришлось снять вообще все карточки. Но внутри, в одной из комнат ателье, торговля продолжается.
У обочины дороги мы увидели спящего пьяного. Джошуа наклонился к нему и достал документы. Регистрационный номер указывал, что он из резервации, паспорт разрешал ему искать работу в Солсбери в течение двух недель.
— Скокиан, — сказал Джошуа.
Африканцам, у которых нет высшего образования, не продают спиртные напитки, и они покупают скокиан — самогон, который приносит хороший доход многим торговкам. Скокиан делается из денатурата, пива, сахара, дрожжей, кукурузной муки и табака. Белые утверждают, что для большей крепости в него кладут крысиную голову или палец от человеческой ноги.
— Наверное, он никого не знает, — сказал Джошуа. — Пришел из деревни в город своей мечты. Может быть, это его первый вечер в городе, а денежки уплыли.
— Что будет, когда он проснется?
— Такие, как он, всего боятся, и их трудно понять. Им все кажется, что всюду на них пялит глаза полиция. Когда он просит работу на виллах, белые женщины осыпают его руганью через забор. Если он видит сад или открытое окно, то запускает туда руку и что-нибудь крадет. У фабрики он может только стоять и смотреть на тех, кто выходит оттуда. Если он знакомится с девушкой, то она, как только узнает, что у него нет денег, бросает его.
На пьяном грязные брюки цвета хаки, желтая рубашка из бумазеи, из кармана торчит расческа. Рот раскрыт, волосы в пыли, лоб весь в морщинах, а руки слегка сжаты в кулаки.
— Некоторые из них становятся преступниками, — продолжал Джошуа. — Они убивают и грабят белых. Они не хотят никаких перемен, а поэтому ненавидят Конгресс и других африканцев, стремящихся облегчить нашу жизнь…
У пустой бочки играют дети. Какой-то малыш наигрывает грустную мелодию на самодельном инструменте: доске с медными струнами и с приколоченным к ней для резонанса жестяным бидоном. В медленных, падающих, словно капли дождя, звуках этой мелодии слышится и песня флейты, и звон гитар, и скрип велосипедных насосов.
На улице у керосиновых рожков сидят, ритмично покачиваясь, женщины. Две из них неожиданно вскакивают и начинают плясать на ухабах красной дороги между рядами домов. К ним подбегают двое мужчин. Это необыкновенное зрелище: танцующие движутся в ритмичном стаккато и как-то странно, не поднимая колен, отбрасывают ноги. Кажется, будто они танцуют на горящих углях, не прикасаясь один к другому, словно между ними стеклянная стена — каждый повторяет движение своего партнера как зеркальное отражение, кончик языка зажат между губами, пальцы растопырены, глаза то прищурены, то широко раскрыты.
Мы входим в дом, окруженный подсолнечниками.
— Харри, наверно, скоро придет, — говорит хозяйка, затем вытаскивает из дивана матрац и кладет его на пол.
На столе стоит бутылка пива. Разбитый вентилятор. На окнах жалюзи. Слабый свет керосиновой лампы едва позволяет рассмотреть согнутую фигуру старика.
— Если его не схватит полиция.
Во время утренней облавы Харри Читембе не забрали. Полиция либо случайно не включила его в списки, либо не знала, что он сейчас в Южной Родезии. У Харри список членов его группы и часть других документов, которые не должны попасть в руки политической полиции; ведь у нее и без того достаточно бумаг, в которых она никак не может разобраться.
У меня была с собой бутылка португальского даоса. Учитель народной школы в Харари налил себе полный стакан и сказал довольным голосом:
— У нас тоже будут интернаты для наших детей, совсем как в Итоне и Хэрроу.
Потом мы говорили о политических намерениях Англии в отношении Кипра, место которого сейчас занял Ньясаленд, о том, что судьбы многих политических руководителей схожи — Макариос сначала сидел в тюрьме, потом стал премьер-министром, то же самое случилось с Нкрума, с премьером Гвианы, теперь очередь Банда. Затем мы ругали Франко, Салазара и сэра Роя…
Старик ел кашу, не поднимая глаз от тарелки, лежащей у него на коленях. Все, что не касалось его деревни в Северной Родезии, откуда он родом, было для него одинаково чуждо. Казалось, ему все было безразлично: и мы, Анна-Лена и я, относящиеся к «белому миру», и его собственные внуки, которые теперь принадлежали не ему, а большому городу, и вино, и то, что дочь моет посуду на кухне. Он напомнил мне одного еврейского беженца, прожившего с нами лето в Швеции. Он был так же погружен в себя, ему было так же трудно привыкнуть ко всему, что происходило вокруг.
В дверь забарабанили, жена Харри вышла из кухни.
— Харри никогда не стучит, — сказала она. — Кто бы это мог быть?
На пороге стоял какой-то мужчина. Все поздоровались с ним.
— Я иду из Секи, Харри был там сегодня днем. Он, наверное, там переночует и потом пойдет дальше на север. Не ждите его.
— Но полиция… — возразила жена.
Старик, ничего не замечая, продолжал шумно есть кашу. Анна-Лена сидела на матраце, прижав подбородок к согнутым коленям. Учитель, которого звали Шекспир Бакану, налил пришедшему вина.
— Харри найдет выход из положения. Еще неизвестно,-ищут ли его. Где его бумаги?
Жена вытащила из-под кровати коробку для ботинок. На конверте написана фраза, сказанная когда-то Гарольдом Ласки: «Самоуважение, стимул и творческие силы — вот, что является главным следствием самоуправления».
— Нам, действительно, нужно спрятать это в более надежное место, — заметил пришедший.
Когда мы уходили, хозяйка сказала:
— Я все же надеюсь, что Харри придет сегодня ночью.
— Да, — ответил я, — нам очень хотелось бы встретиться с ним.
Старик уже заснул на своем стуле, дети — в кухне на полу, укрывшись одеялами.
Мы пошли к Джошуа, где я оставил свою машину. Между сбившимися в кучу домиками, низенькими и светлыми, вились дорожки. Многие из них сливались с широким шоссе, которое вело из Солсбери в Мозамбик, а потом исчезало в так называемом «белом мире». Я видел их еще в первый день своего пребывания в Родезии, но с противоположного конца: тогда эти извилистые велосипедные дорожки, ответвляясь от главного пути, уходили в неизвестное, в то время как наше шоссе оставалось неизменно прямым, как стрела.
Звезды висели низко над самой землей, словно искорки, поднявшиеся в небо от всех очагов, горевших в локации.
Товарный поезд с грохотом промчался к городу, который приветствовал его сверкающими огнями уличных фонарей. Ни один белый, наверное, не решится пройтись ночью пешком по центру Солсбери.
А на следующий день опять улицы будут купаться в солнечных лучах, церковные колокола звонить о примирении, а африканец стоять у резиденции премьер-министра и продавать «Санди Мейл». И, хотя это запрещено, рядом с ним, на краю тротуара, снова будет сидеть маленькая девочка и сосать свой нескончаемый леденец — маленькую деревянную палочку.
Африканский студент
На дискуссии, организованной студентами университета, я сидел рядом с Оливером Ндокони. Дискуссия была на тему: «Ответственно ли правительство за мятеж в Ньясаленде?» Сын министра юстиции и еще один белый студент отрицали это, но Теренс Рейнджер и какой-то африканец из Ньясаленда сумели убедить нас, что это было именно так. При голосовании большинство присутствующих возложили всю вину на правительство. Такую мысль не посмел бы высказать ни один член парламента.
У Оливера Ндокони широкие скулы и коротко подстриженные волосы. Он очень счастлив сегодня.
— Здесь лучше, чем где-либо. Здесь хоть учатся ставить под сомнение действия властей.
Он хотел показать несколько учебников Гуннара Мюрдаля и Бертиля Улина, и мы зашли в его комнату. На письменном столе лежала раскрытая «Зимняя сказка». Мы заговорили о предстоящей зиме.
— В следующем месяце в Басутоленде начнутся снегопады, — сказал Оливер.
— Хорошие пьесы ставят в университетском клубе? — спросил я.
— Да, иногда. Мои белые друзья с английского отделения обычно рассказывают мне обо всем. Они часто говорят, что мы можем только радоваться, что не видим всякой ерунды. Но ведь и их никто не заставляет ходить туда.
Оливер рассказал, что после дискуссии о Федерации он не смог дальше читать «Зимнюю сказку» — ведь это была выдумка, а сейчас происходят события куда важнее.
— Но ведь королеву тоже заключили в тюрьму ни за что ни про что, — попытался я возразить, — так же, как сейчас доктора Банда.
— Я не берусь сравнивать, — сказал он. — Мой дядя сидит в тюрьме, хотя я не знаю где. У нас нет никаких сведений о нем.
— Он был членом Национального конгресса?
— Нет, он был секретарем профсоюзной организации. Я думаю так же, как и он. Но я не говорю об этом вслух, а то меня могут не пустить за границу.
— Все африканские студенты — националисты? — спросил я.