— У всех либо родственники, либо друзья сидят в лагерях для заключенных, — ответил Оливер.
Затем он грустно посмотрел на пол и добавил:
— Это не вина Шекспира. А у сэра Роя, пожалуй, времени нет читать «Зимнюю сказку».
— Он, кажется, любит Стравинского, — заметил я.
— С музыкой легче. Ею разрешено заниматься. А художественная литература, когда ты полон смятения и озлоблен… Но я все же всегда с удовольствием читаю.
Оливер очень любил рассказывать. Он вырос в локации, но научился читать не в миссионерской школе, а у девятилетнего мальчика, который был всего на два года старше его самого. Он начал с серии о Дике Трэйси, выходившей ежемесячно; такую книжку можно было купить в лавке у одного грека всего за два пенса. До выхода новой книжки старую успевали прочитать сотни детей.
В этих историях все было гораздо интереснее, чем дома. «Проклятая скотина!» — сказал он однажды отцу и, совсем как его кумир Трэйси, небрежно обратился к матери: «Поцелуй меня, милашка!» В обоих случаях ему здорово попало. Вместо того чтобы сказать «здравствуй» или «добрый день», он стал издавать какие-то странные звуки, нечто вроде п-ттр, г-рр, к-пш, и довольно ощутимо шлепал себя при этом по щекам или животу.
— За короткое время я научился многому, — рассказывал Оливер Ндокони.
Фразы в этих книжках были короткими, они, словно мигающие огоньки, вели Оливера в незнакомый мир. Они показали ему, что мир белых людей наполнен пистолетными выстрелами, пьяными мужчинами, валяющимися в кабаках, вызывающе красивыми женщинами и бесконечными драками. Поэтому, встречая все это в жизни, он нисколько не удивлялся и не уходил от этого, хотя, может быть, уйти было бы разумнее.
Когда Оливер поступил в миссионерскую школу, на первом же уроке учитель спросил, кто из учеников умеет читать. Оливер поднял руку, вышел к столу, и учитель указал ему на первые строки «Отче наш». В книге не было картинок, но после минутного колебания он начал читать, и его похвалили. А в остальном в школе было то же самое. Ему казалось, что некоторые дикие истории из книги он уже читал в серии о Дике Трэйси: и о том, как вода расступилась, когда люди бежали через море, и как она сомкнулась над преследователями, как горел куст, разговаривали горы и плясали люди вокруг золотого тельца, о большой звезде и множестве других чудес. Знахари на рынке рассказывали не менее захватывающие истории.
Оливер видел во сне, как Иисус стрелял из пистолета, а Моисей падал с небоскреба, как Дик Трэйси сказал парализованному: «Возьми свою постель и уходи» и как Стальной Человек прошел по Генисаретскому озеру. Да, он был счастлив, что научился читать. Тогда ему было всего лишь восемь лет, и он не знал, что он любил больше— эти книжонки или Библию. Главное было то, что и в Библии и в сериях о Дике Трэйси рассказывалось о великих людях, о подвигах, а написал их, очевидно, один и тот же автор.
— Образование я получил обычное, — сказал Оливер. — Для тех немногих, кому выпадало счастье продолжать учиться, выбор был довольно ограниченный. Сначала заканчиваешь Горомонци, одно из трех учебных заведений Федерации. Там мы не имели права говорить о политике, но нас она и не очень интересовала. Наши учителя говорили, что не стоит прислушиваться к болтовне взрослых. Затем вступительные экзамены в университет…
Оливер похлопал по томикам Шекспира и Бертиля Улина.
— Стараюсь читать как можно больше и не бунтовать понапрасну, — объявил он.
На моем курсе учились 134 белых, один индиец и 35 африканцев, из них две девушки. Студентов африканцев с каждым годом становится все больше. Скоро трудно будет арестовывать всех, кто занимается политикой. Нынешнее университетское воспитание является, быть может, залогом того, что проблемы страны будут решаться мирным путем. Но это не очень надежный залог, ведь Африка слишком поздно становится на этот путь, развитие страны идет куда быстрее, чем просвещение.
На следующий день часа в четыре я видел, как маленький серый автобус со служащими уехал в город. Он был частным, и поэтому им могли пользоваться пассажиры обеих рас, но ходил он всего лишь раз в сутки. Несколько позже на опустевшую площадку вышел Оливер и сел на камень.
— Хочешь, подвезу тебя в город? — спросил я из окна машины.
— Да, в Хайфилд, если можно.
По дороге он рассказал мне, что из пригородного района Маунт-Плезент, где живут белые, ходит всего один автобус, но он не берет африканцев. А собственные машины имеют лишь немногие студенты. Вообще-то в Солсбери делать особенно нечего. Ведь раз у тебя черная кожа, тебе нельзя пойти ни в библиотеку, ни в кино, ни в ресторан.
Правительство заявило, что оно не может издавать законы, которые облегчали бы контакты между расами. Легче поддерживать законы, препятствующие этим контактам. Я, белый человек, не имел права предоставить Оливеру ночлег в своем доме, хотя в Южной Родезии африканцев принимала всего лишь одна гостиница, да и то с разрешения министра по делам туземцев.
— Но в магазинах все обходится хорошо, — продолжал Оливер, — деньги из черных рук имеют ту же цену, что из белых.
— Правда, на днях в парламенте кто-то утверждал, что в Солсбери нет такой дискриминации, как в Северной Родезии. Он, очевидно, сам верил этому. Но я могу показать тебе десятки мест, где африканца обслуживают через особое окошко, подальше от дверей, или с заднего хода, а иногда вообще не пускают в магазин.
Когда мы ехали по шоссе Чартер-роуд, которое пересекает торговый квартал индийцев, по дороге к локации направлялся целый поток велосипедистов. Я снизил скорость и подъехал к бензоколонке. Расплачиваясь, я заметил, что один африканец покупал бутылку антифриза. Оливер сказал мне потом:
— У нас в стране радиаторы не замерзают. И если африканец покупает такую бутылку, все знают, для чего. К утру будет скокиан.
Поток велосипедистов на Беатрис-роуд, проходящей между двумя самыми крупными локациями, ширился. Африканцы живут в стране велосипедов, белые — в стране автомашин. И здесь, в облаках пыли, плевков и взаимного безразличия, встречаются эти два мира.
Мы сворачиваем у табачного рынка, «крупнейшего в мире», и едем мимо небольших фабрик к Хайфилду. Смеясь и жестикулируя, по обочине идут люди, среди них встречаются женщины, одетые довольно мило. Переполненный автобус с открытыми окнами отчаянными гудками пытается расчистить себе дорогу.
Как обычно в африканских кварталах, на дороге здесь немало поломанных велосипедных спиц. Автобусы сворачивают к рынку, где под сенью сухих деревьев мсаса расположилось множество фруктовых ларьков. Над площадью стоит мелкая красная пыль; женщины уже закончили торговлю, мужчины, возвращающиеся домой, обходят низкие лавки, покупают мороженое и газету «Африкен дейли ньюс», Оливер указывает на небольшую лавчонку:
— Там ты можешь купить дагга, если внушишь хозяину доверие. Полторы кроны за полную спичечную коробку.
— Им набивают трубку?
— Надо смешать его с каким-нибудь крепким табаком. Возьми «Стар» — три сигареты на два эре.
Я вспомнил повара мистера Пэрди — он, очевидно, отравился гашишем.
— А сам ты пробовал?
— Несколько раз, — сказал Оливер. — Это, конечно, нарушение закона. Хозяин лавки в основном продает дагга из-под прилавка белым мальчишкам и девчонкам. Им, наверное, приходится хуже, чем нам.
— Пресыщенность и равнодушие, — заметил я. — Старая истина.
— Им не за что бороться, — продолжал Оливер. — А нам есть за что, и мы победим. Хотя не у всех африканцев хватает терпения.
— И вы становитесь националистами?
— Мы все националисты. А они становятся преступниками. Легко попадаются на удочку рекламы и нарядных витрин, а потом запутываются. Один мой знакомый, его зовут Петер, выращивает дагга между штокрозами у себя в саду. Он продает его шайке белых, которые орудуют в аптеке на Гордон-авеню.
Я видел таких мальчишек и девчонок, о которых говорил Оливер. Девчонки — с вытатуированными на спине словами «I love Elvis»[14] и упивающиеся фотожурналом «Фотоплей»; мальчишки — разъезжающие на мотоциклах и старых плимутах с матрацами вместо задних сидений. Они были непременной принадлежностью Солсбери, как и любого другого современного города, но едва ли они гармонировали с теми районами, где красовались виллы европейцев. Многие из них недавно приехали из Англии; их родители нажили большие состояния в пригороде Хайфилд и предоставляли детям полную свободу.
— Петер купил себе саксофон на деньги, вырученные от продажи дагга, — вновь заговорил Оливер, — один белый мальчишка поддался его уговорам и принес кларнет, другой трубу да еще утащил у отца бутылку коньяку. Ну и поиграли же они! Конечно, никто из них не решился рассказать об этом дома.
— Недозволенное партнерство, — заметил я.
— Кажется, это единственный путь. Дагга, спирт и преступность малолетних. Но, пожалуй, больше всего они любят джаз.
— И не любят своих родителей.
— Да, возьми, например, отца Петера. Старик приехал из резервации, он начинен мудростью своего племени— множеством моральных предписаний. Их хватило бы на целую Библию. Я сам слышал, как Петер сказал однажды старику: «Щедрость и гостеприимство — это хорошо, но остальное ты можешь вышить на полотенце и повесить над кроватью. Мы живем в другом мире, ты должен научиться приспосабливаться». Потом он ушел за саксофоном, а старик все бормотал: «Дурные нравы, дурные нравы».
— А родители белых ребят? — спросил я.
— Это ремесленники, машинисты и тому подобные. Больше всего мы ненавидим эмигрантов. Ведь они отнимают у нас работу. А они ненавидят нас за то, что мы работаем так же хорошо, как и они.
— Было бы лучше, если бы они увлекались джазом.
— Ты, может быть, заметил, что все родители хотят уюта и денег, — продолжал Оливер, пока я объезжал спокойно разгуливающих по дороге кур. — А подростков, которые играют в Лондон или Бирмннгам, это мало интересует. Они предпочитают голодать, лишь бы купить себе старый драндулет. То же самое и с Петером. Несколько недель он жил на одном супе, заставил старика сдать свою комнату, а потом купил себе костюм, чтобы нравиться девчонкам.