Тимбер», «Салтрама Пластике», «Замбези Кейн»…
Хотя игра была совсем не напряженной, ей сопутствовала молчаливая серьезность: в зубах игроков, когда они сходили с дорожек и выпускали из рук разрисованный кругами шар, дрожали трубки. Специальные ботинки с шипами на подошвах оставляли следы на зеленом поле. Экономические кризисы и многие годы сидения на стульях неправильной формы сделали животы этих мужчин круглыми, как подушки, а лица словно окаменевшими. У дорожек расположились дамы, они охраняли куртки мужей и обсуждали хлопчатобумажные платья — последние новинки из салона мод Барбур, недавно полученные из Европы.
Некоторые жаловались на то, что жизнь в стране становится все дороже и дороже.
— Скоро уже, наверное, не поживешь, как хотелось бы. Ведь и сейчас трудно: всего 2500 крон в месяц, а нас четверо! Нет, так не пойдет. Мы уедем домой. У нас уже достаточно накоплено.
— Выдали бы дивиденды в компании Карибской плотины! А вы знаете, что делается на медных рудниках! Впервые в жизни я увидела там безработных европейцев.
— Я хотела дать 100 крон театральному клубу Крэнборнгского училища. Они собирались поставить «Святую деву на Горе», и мой мальчик должен был участвовать в пьесе. Но муж сказал, что это нам не по средствам.
Я заметил, как кто-то направился в мою сторону.
— Посмотрите, да ведь это наш ротариец! Ну как, играли сегодня утром в теннис?
— Мы были в Кентакки, — ответил я.
— А, вы провожали знакомых.
Для белых Кентакки — название крупнейшего аэродрома Федерации, для черных — это название тюрьмы. Аэродром и тюрьма находятся всего лишь в нескольких сотнях метров друг от друга, но содержание, вкладываемое в это название белыми и африканцами, измеряет расстояние между ними, между свободой и насилием в Центральной Африке.
Поздно вечером в то же воскресенье мы проехали еще раз мимо городского парка. К этому времени воздух наполнился ароматом цветов и звуками военного оркестра королевских вооруженных сил, который вернулся из Ньясаленда и расположился на площадке музыкального павильона. У ограды парка стоял старик в лохмотьях и продавал плоды дынного дерева подъезжавшим в машинах посетителям.
Мы ехали в Мабелрейн, в одну из загородных гостиниц, на традиционный вечер солнечного заката, так называемый сандаунер. Сандаунер — обычная форма общения в Родезии: напитки, бутерброды и вошедший в последнее время в моду стол с самообслуживанием. После дневного сна и купания в бассейне люди приезжают сюда отдохнувшими и полными ожиданий. Незнакомые быстро становятся сердечными друзьями — классовые грани, такие резкие в Англии, мало заметны в Федерации.
Какая-то пара, узнав, что мы в стране недавно, пригласила нас к своему столику. Мы не представились друг другу, а если бы даже и представились, то и тогда чувствовали бы себя безымянными, так же как на коктейлях, где никто не знакомит тебя с присутствующими, где люди чаще всего обмениваются лишь беглыми приветствиями.
Мужчина без пиджака, стоящий рядом с женой в темно-красном шелковом платье, объяснил:
— Мы здесь не намного дольше, чем вы. Мы, конечно, могли бы поехать и в Канаду. Но сначала решили изучить, где и сколько может заработать европеец-строитель. Оказалось, что в Южной Родезии больше, чем в Австралии и Канаде.
— Почти в два раза больше, чем в Англии, — добавила супруга.
— Мы слышали, что в Африке жизненный уровень цивилизованных самый высокий в мире, — заметил супруг.
Он налил мне рюмку вина, продолжая рассказывать о том, что они только что вернулись из Мазое Вэлли, где провели утро в пансионате «Ред Робин гест фарм».
— Это было изумительное утро, — восторгалась жена. — Я каталась на лошади и плавала, а Джеймс играл в гольф. Мадам де ля Харп прекрасно готовит.
— Да, действительно чудесно, — согласился муж. — Первое время, пока не привыкнешь к жаре, приходится вставать очень рано, не правда ли?
К нам подсел хозяин дома и рассказал, как за два дня до этого сбежал его поваренок, унеся с собой в чемодане фрак, штопор и ночной фонарь. Хозяин тщетно старался догнать его на машине. А в субботу приходил один из друзей хозяина и сообщил, что на улице он случайно увидел какую-то странную фигуру в огромном костюме и белой жилетке, с орхидеей на груди. Но пока он сообразил, что это разыскиваемый поваренок, тот уже исчез. Больше его никто не видел. Поваренок до сих пор, наверное, блуждает по красным дорогам Родезии в этом наряде.
— На днях мне захотелось выпить чаю, а Джеймсу кофе, — рассказывала женщина, недавно приехавшая в страну на постоянное жительство. — И можете себе представить, наш слуга смешал кофе с чаем в одном чайнике!
Казалось, будто по мановению чьей-то руки все люди, поселявшиеся в Родезии, сразу же по приезде теряли что-то очень важное в своей индивидуальности и становились зеркальным отражением друг друга. Они сами не замечали этих изменений и видели лишь, что их друзья были такими же, как и они. Я думал об этом, глядя на полк оловянных солдатиков в военной форме буров, стоявших на полке у стены; хозяин сам выплавил их. Правда, люди, сидевшие вокруг меня, были по-разному одеты и лица их не были похожи. А может, я ошибался, думая об их единообразии.
— Я доволен своей жизнью здесь, доволен, доволен! — кто-то сказал за моей спиной так громко, что уже в самом тоне чувствовалось сомнение в справедливости этих слов.
— Меня зовут Грейлинг, — представился он, когда я обернулся.
Он допивал большой стакан виски и убеждал какого-то молодого человека в том, что во всем виноваты политики. Сам он жил в Африке, чтобы пить, ездить верхом и наслаждаться жизнью. Его собеседник сказал что-то о том, что уже не то время, чтобы делить мир на различные расы, и это надо понять некоторым государствам. Но мистеру Грейлингу это показалось слишком сложным, он лишь насмешливо улыбнулся и нетерпеливо произнес: «Та-та-та!»
Я наблюдал за всеми так, будто я член тайной организации, подыскивающий кому можно довериться. Горькая усмешка молодого человека, которого покинул мистер Грейлинг, внушала доверие. Его звали Ронни Мур, он вырос в горах Медного пояса, окончил школу-интернат в Солсбери и только что получил в Англии диплом инженера-строителя. Он был первым свободомыслящим белым, с которым я встретился вне университета.
Здесь, на веранде гостиницы Мабелрейн, он грустно заявил, что Родезия оказалась в плену ложных представлений и искусственных построений.
— Будь ты не умнее утки, но если ты сможешь отбить атаки центра нападения на футбольном поле — ничто не помешает твоему блестящему будущему.
Спорт здесь — всеобщая страсть и своего рода религия, точно так же, как в Южной Африке. Посмотрите газеты! Все колонки пестрят отчетами о встречах между безнадежно слабыми местными командами. Футбол, охота, табачные ярмарки, спиртные напитки, невежество — и все это теперь, когда страна готова взорваться от уймы неразрешенных проблем.
— Почему же тогда мы здесь, почему сидим и пьем? — спросил я.
— Чтобы заслужить доверие общества, — продолжал Ронни Мур. — Это необходимо. Вот и я здесь. И больше всего злит меня то, что мы пребываем в состоянии ка кой-то спячки.
Он рассказал об одном случае из своего детства. Когда он и другие школьники ехали к началу занятий в Солсбери (это было в сороковые годы), дети местных жителей собрались у остановившегося поезда. Они подошли к вагонам, из окон которых выглядывали белые мальчишки, и стали просить монету или конфету. Мальчишки высунули руки, будто хотели дать что-то, но когда один из африканских ребятишек был уже близко, они стали плевать, состязаясь, кто попадет ему прямо в глаз.
— Когда я вспоминаю, какими мы были тогда, я начинаю кое-что понимать из происходящего сейчас.
Затем Ронни Мур исчез в толпе, и больше я его не видел. Сандаунер вновь стал для меня безымянным — лица, реплики, все новые и новые тосты. Внимание ослабло, я перестал различать, что говорят и что происходит вокруг.
Свет с веранды освещал траву, во мраке оставались лишь гроты под деревьями, напоминавшими буки; до них не доставал даже свет от фар машин, проходивших по дороге. Хозяин, показывая на клумбы, рассказывал, что саженцы он привез из Англии, луковицы из Хиллегома и т. д.
Уже наступил тот час, когда пары танцуют, не замечая других, под звуки граммофона, доносящиеся из соседней комнаты, и когда жены жалуются на педантизм своих мужей или на их привычку играть в гольф до одиннадцати часов вечера. Уже кончились бутербродики с сардинами, яйцом, немецкой икрой, паштетом и колбасой, остались только миндаль и арахис. Хозяйка еще не успела умчаться на кухню, открыть там холодильник и, поразившись исчезновению припасов, в отчаянии собрать остатки кэрри и поджарить яичницу.
На этой стадии легко заметить, как, скользя с одной темы на другую, голоса становятся все громче и напоминают всплески огромного чудовища, посаженного в мелководный пруд. Две-три дамы храбро улыбаются и изо всех сил стараются удержаться на своей теме, но тщетно. Что же случилось?
Помню голоса, изменившуюся атмосферу, хозяйку, которая начала сомневаться в необходимости кэрри, помню, как я сам и все остальные старались перекричать друг друга, приводя свои факты, подхваченные слухи и доводы.
Но о чем мы говорили? О смешанных браках или об абсолютном отсутствии у африканцев чувства благодарности к белым за то, что те не истребили их ни огнестрельным оружием, ни огненной водой, а, наоборот, бесплатно предоставили им все блага цивилизации?
Нет, это были разговоры о государственном проекте сделать футбольное поле для африканцев: рабочих и слуг, живущих в городе. Разве у черных без этого мало развлечений? Как же будут наши маленькие девочки ходить одни из школы? Ведь страшно будет пройти по улице! Цены на участки, конечно, упадут, и сюда уже не поедут благовоспитанные люди. Кто возглавит депутацию в правительство? Кто напишет письмо в «Таймс» и предостережет эмигрантов от приезда в страну? Кто решится заставить члена парламента из предместья поставить вопрос о перевыборах?