Взволнованный тон многих разговоров в Родезии чаще всего объясняется тем, что люди не замечают, как одинаково они смотрят на большинство проблем. Все любят спорить, но не имеют противников, и поэтому даже самые незначительные различия во взглядах раздуваются и даже отражаются на дружбе.
Конечно, этому способствует также разреженный высокогорный воздух — в стране, где нет освежающего моря.
Люди чувствуют себя здесь слегка опьяненными, и хотя они утверждают, что обеими ногами стоят на земле, на самом же деле они постоянно находятся в каком-то тумане непонятной для них действительности. Они считают, что весь мир должен быть потрясен теми несправедливостями, которые им приходится терпеть. Но мир идет другими путями, удаляясь от них.
Расходясь, мы похлопывали друг друга по спинам, растаптывали окурки на каменных ступеньках лестницы.
Кто-то никак не мог завести машину; кто-то, уговорив сначала одного подвезти себя в город, потом решил поехать с другим. Возбуждение долго не покидало нас, и мы заснули лишь тогда, когда солнце всходило над серовато-синими холмами.
Стенли —политический заключенный
Джошуа Мутсинги знал обо всем, что происходило в африканском мире. Однажды вечером он сказал мне, что правительство выпустило из Кентакки нескольких политических заключенных; их число сообщат позже, но имена так и останутся неизвестны. Среди освобожденных был его друг Стенли Самуриво. Джошуа уже послал ему письмо, в котором рассказал о нас.
— Поезжайте туда как можно раньше, — сказал он, передавая карту. — Сыщики, наверное, сторожат дом, но Стенли их узнает.
На следующее утро в половине шестого, когда весь «белый город» еще спал, мы выехали в Хайфилд. На лестнице дома Стенли сидели маленькие девочки; их курчавые волосы были старательно расчесаны и уложены волнами с помощью папильоток. Мужчины возились у велосипедов. Стенли пригласил нас в свой двухкомнатный домик.
Его жена стояла у печи, подкладывая в огонь ветки дерева мсаса и помешивая кашу из белых бобов. Один из друзей Стенли, в хорошо отутюженном коричневом костюме, в очках, пил чай с поджаренными хлебцами. Недалеко от дома сидели товарищи Стенли, около десяти человек, пришедшие поздравить его с возвращением и послушать о тюрьме, пребывание в которой в Южной Родезии стало неизбежной стадией в воспитании образованного африканца.
Кто-то подарил Стенли коричневого петуха. Африканец из Ньясаленда, обосновавшийся сейчас в Хайфилде, принес ему лекарства из трав.
Стенли — круглолицый тридцатилетний мужчина со щетинистыми усиками. Он совсем не выглядел надломленным, наоборот, казалось, что он возвратился не из тюрьмы, а из успешной экспедиции. Он был рад рассказать о своих переживаниях, ведь он надеялся, что иностранная пресса должна заинтересоваться тем, что происходит в тюрьмах Родезии.
Пресса же проявляла мало интереса. Только один я выразил желание поговорить с бывшим заключенным — и то по чистой случайности, так как все события держались в абсолютной тайне. Газеты Родезии молчали, а заграница была занята событиями в Алжире, Кении и традиционными жестокостями, происходившими в Южной Африке.
Судьба Стенли типична: многие из лучших представителей африканской интеллигенции, ремесленников, рабочих и крестьян провели большую или меньшую часть 1959 года примерно так, как он. Его судьба типична и потому, что он никогда не был выдающейся личностью. Он не выступал на политических собраниях, его имя не упоминалось в газетах. Он был всего лишь членом хайфилдского союза квартиросъемщиков, который пожаловался премьер-министру на бесчисленные предписания, фактически превращавшие африканцев, обитателей локаций, в заключенных. Подобное обжалование оставалось законным и после введения чрезвычайного положения в стране.
После школы Стенли окончил заочно торговые курсы и стал работать бухгалтером на одной из фабрик. Он очень хорошо относился к своему белому начальнику конторы.
Многие сидели или продолжают сидеть в тюрьме за то, что были политическими руководителями и выступали против существующего порядка в стране; они были преданы своему делу, они старались решить судьбу Африки, никогда не рассчитывая на вознаграждение за свой адский труд.
Но сотни мужчин и женщин даже и не думали о подобной борьбе. Стенли просто искал свое счастье, без единой мысли о бескорыстном самопожертвовании. Конечно, как и все образованные африканцы, он симпатизировал стремлению Конгресса добиться большего равенства, но заключить его за это в тюрьму — все равно что посадить не сэра Роя, а одного из его избирателей.
То, что правительство не решается вступить в открытый бой с африканской оппозицией, говорит о его политической слепоте. Но когда множество людей, подобных Стенли, не могут жить своей собственной жизнью, тогда эта политическая слепота еще более серьезна, если даже ее труднее обнаружить. И, конечно, большее сочувствие может вызвать тот, кто страдает за доброе дело, чем тот, кто не хочет страдать ни за что.
Поэтому — как сказал Джон Рид в университете — легче протестовать против действий правительства, которое открыто заявляет о своих дурных намерениях, чем против правительства, которое каждый раз совершенно беспринципно ищет самый простой выход из любого положения, а затем лицемерно оправдывает его, правительства, которое, стремясь бежать от одной неприятности, неизбежно попадает в другую, отказывается от законности во имя так называемого порядка и ценой безопасности личности пытается обеспечить безопасность государства. Ведь «наше беспокойство и возмущение не всегда являются лучшим мерилом опасности, угрожающей нам».
26 февраля в три часа утра кто-то постучал, — рассказывал Стенли Самуриво. Он проснулся от звона разбитого стекла, зажег свет и подошел к двери. Когда он открыл ее, на его руке защелкнулся наручник. Вошел белый полицейский и надел наручник на другую руку. Без единого слова он ринулся к жене Стенли и двухлетнему сыну.
— Итак, здесь только Самуриво, других в доме нет? — заревел полицейский.
Он явился в сопровождении белого сыщика и троих полицейских-африканцев. Все были вооружены. Начался обыск. Жена Стенли торопливо накинула халат, сын заплакал. Стенли стоял в наручниках. Полицейские швыряли в мешок книги, бумаги, карандаши.
— Я вернусь сегодня, — сказал Стенли жене. — Это какое-то недоразумение.
— Может быть, возьмешь зубную щетку? — спросила жена.
— Пожалуй, стоит. Насколько мне известно, он не вернется сегодня, — заметил один из полицейских.
Стенли помогли сменить пижамные штаны на брюки цвета хаки.
— Скажи мне, что ты сделал? — умоляла жена со слезами на глазах.
— Я ничего не понимаю, — отвечал Стенли.
Его повели к грузовику, затем поехали дальше — забирать других. Один из арестованных рассказал, что во время его ареста полицейские выломали окна и двери и толкнули его жену так, что она упала.
Было совсем темно, когда арестованных привезли в полицейский участок в Солсбери. Чиновники в гражданских платьях разбили их на группы. Против каждой фамилии в списке ставились звездочки — от одной до четырех. Стенли получил две звездочки. Им сообщили, что отныне они заключенные и не имеют права задавать вопросы или обращаться с жалобами. Затем наручники сняли. Садиться не разрешалось. Рассвело, арестованные начали различать лица друг друга. Кто-то шепнул, что у него три звездочки, так как он за неделю до этого организовал ячейку Конгресса. Только тут Стенли понял, что он политический заключенный.
В полдень на них снова надели наручники, сковали по твое, посадили в грузовики, а свободные руки приковали к железной балке в кузове. Цепи лежали на коленях. Люди не имели ни малейшего представления, куда их повезут. Один из полицейских сказал Стенли:
— Встретишь своих друзей.
— Где они?
— Погоди, увидишь!
Машина остановилась, они вылезли из кузова и прошли между двумя рядами солдат. Их привезли в тюрьму Кентакки.
Заключенные спрашивали друг друга: что произошло в Южной Родезии? Убийство? Поджог автомашины? Вскоре они узнали, что в стране ровным счетом ничего не случилось — можно сказать даже, не было пролито ни одного стакана воды. Просто правительство решило осуществить профилактическое мероприятие, чтобы, по выражению полицейского, «поставить вас, негодяев, на колени». За Южной Родезией наступила очередь Ньясаленда.
Менее опасные преступники были размещены в просторных открытых помещениях Кентакки; многие опасные для государства «твердые орешки» увезены в Булавайо, в тюрьму Кхани, где все было подготовлено к длительному заключению. Больше уже ничто не угрожало срыву тайных планов белых, и в эти предрассветные часы самолеты Федерации могли в любую минуту подняться в воздух, а армия Южной Родезии спокойно вступить в Ньясаленд.
Сначала в камере было сорок четыре человека, на следующий день стало шестьдесят три. Спали прямо на цементном полу. Вместо матрацев и подушек каждому заключенному полагались одеяла. У Стенли с собой не было ни пижамы, ни смены белья. Первые три дня выходить запрещалось, потом разрешили часовую прогулку, а через месяц позволили быть на воздухе целый день.
Три недели не давали ложек, ели прямо из кружек и Жестяных тарелок. На завтрак — каша и бобы, на обед — чаще всего коровьи потроха и маисовая каша, которую приносили в больших глиняных чанах. Один из заключенных раскладывал холодную кашу прямо руками. Через две недели к каше стали давать снятое молоко, кусочек хлеба и кофе без сахара.
На второй или третий день начались допросы. После допроса переводили в другое помещение, где постепенно все снова собирались. На допросах присутствовали два белых и два черных сыщика, черные больше как переводчики. Каждому задавали двадцать восемь вопросов. Вот некоторые из них:
Кто рассказал вам о Конгрессе? Кто ваши друзья вне Конгресса? Читаете ли вы книги о Гане и Египте? Одобряете ли Федерацию? Ездили ли куда-нибудь и зачем? В Гану или Египет? Слушаете ли радиопередачи из Каира и Москвы? Есть ли у вас белые друзья в Федерации? Что это за дружба, с политической целью? Ходили ли вы к ним в гости, если да, то зачем? Что вы знаете о коммунизме? (Стенли ответил на этот вопрос: это правительственная система в России; тогда последовал новый вопрос: откуда вы это знаете? — узнал в школе.) Есть ли у вас оружие? Собираетесь ли вы применить насил