— Но только не собирайтесь сразу больше двенадцати человек, — предостерег я.
— Знаю, все должно быть как у подпольщиков, — говорил Стенли с видом мальчишки, научившегося новой игре. — Больше никаких списков. Слишком уж долго мы спали. Теперь все знают, что Конгресс — хорошая вещь. Все, что произошло, послужило отличной рекламой для всей страны И мы понимаем, что, когда белые начинают сажать народ в тюрьмы, можно надеяться на лучшие времена.
— Не собираетесь ли вы создать новую партию? — поинтересовался я.
— Подпольную, конечно, — отвечал он. — Партию невинных. Тех, кто ничего не понимал, когда их разбудили в тот памятный предрассветный час. Теперь мы уже понимаем. Теперь мы стали именно такими «неблагодарными», какими нас всегда представляли белые.
— Саванху продал свою душу, — продолжал Стенли, заговорив о новом министре. — Во всяком случае, никто из африканцев не станет его обслуживать. Ведь это с его легкой руки образовалась политическая партия, которая заявила, что, если постоять в очереди с африканцами, можно получить сифилис и вшей, и что на их родине стало грязно.
— Ты озлоблен, — прервал я.
— Нет, просто то, что нам дали, дали слишком поздно и этого слишком мало. И благодарить нам не за что. Мы очень долго работали даром. Европейцы должны изменить свое поведение, только это может помочь им.
— А то?
— Приезжай через пять лет! Или все абсолютно изменится, или будет еще хуже, чем сейчас. Но что бы ни было, так, как сейчас, — не будет.
— Нельзя сказать, чтобы тюрьма сломила тебя, — заметил я.
— Нет, — Стенли колебался. — Мое представление о мире зависит от окружения. В миссионерской школе меня учили, что бог и природа — великие силы. Я принадлежу к новому поколению. Мой отец жил еще в джунглях и видел вокруг себя только злых духов. Он не поклонялся им, а пытался задобрить их. На дикой земле больше злых духов, чем добрых. Мой отец не верил в лучшие времена, он хотел только уберечься от самого худшего.
Тюрьма была для меня тем же, чем джунгли для отца, — продолжал Стенли Самуриво. — Теперь я понял отца гораздо лучше. Я никогда не забуду того, что видел.
— Значит, ты озлоблен.
— Да, — засмеялся он. — У меня же нет ни работы, ни денег.
Жизнь в Олд Бринсе
«Людям за границей следовало бы узнать, как хорошо мы обращаемся с африканцами в Южной Родезии.».
— Когда нищета входит в дверь, любовь бежит в окно, — говорит мой друг Джошуа.
Сам он живет сносно: широкая кровать, стол, три стула. На шкаф денег нет, но он все равно считает себя богатым: у них с женой отдельная комната.
Олд Брикс — старейшая часть Харари, она находится в центре африканского поселения, возле рынка. Здесь мало у кого есть отдельная комната.
На желтом песке рядами выстроились квадратные кирпичные дома. В каждом доме — четыре входа. Дверь ведет в комнату с кухней. Размер комнаты — около двадцати квадратных метров, кухни — едва ли больше двух. В такой комнате живут от десяти до тридцати человек.
Мы входим в дом. Джошуа помогает нам как переводчик: большинство африканцев недавно приехали из деревни и говорят только на языке шона. Пол и стены — из грубого кирпича; единственное украшение — белая плесень. Вдоль стен висят занавески. Посреди комнаты на полу лежит десяток одеял, кровать одна. За занавесками ночью спят четыре супружеские пары, итого — восемь взрослых. Под кроватью спят пятеро детей. Посредине— место еще для восьмерых детей. Поначалу они чертили на полу границы, потом перестали.
Стекла единственного окна закрашены; ни в одном доме я не видел окна, которое бы открывалось. На ночь дверь запирают, чтобы не зашли посторонние люди или бродячие собаки.
Дети — в возрасте от двух до семнадцати лет. В кухню удалось втиснуть кровать, на ней спит женщина, которая недавно родила. Кровать не позволяет как следует открыть дверь. Перед родами, смеется женщина, она еле протискивалась в эту дверь.
Заходим в соседние дома. В одной комнате живут три супружеские пары и один холостяк, холостяк приводит к себе проституток. В другой комнате — две кровати: одну занимает проститутка, другую супружеская пара. Девушка приводит клиентов из соседних бараков для холостяков, где живут тысяч десять мужчин. Так она зарабатывает одну или несколько крон — а вообще-то обычным тарифом считается один шиллинг за десять минут. Сейчас, во второй половине дня, она уже готова к очередному вечеру: ее волосы расчесаны на пробор, лицо напудрено и похоже на шоколад в муке или на яблоко, запеченное в сахаре. Глаза защищены темными очками, хотя уже стемнело. Супружеская пара притворяется спящей за своей занавеской.
Для мебели места нет. Возле дома стоят ящики и кроватные сетки. На деревьях висят автомобильные камеры и белье. Ни одна из женщин не готовит на кухне. Когда подходит время обеда, они выносят керосинку на песок и варят маисовую кашу.
В свободное время женщины в ярких хлопчатобумажных платьях, с детишками на спине и вокруг себя, сидят прямо на земле и играют в разноцветные горошины или стеклянные бусы. Игра заключается в том, что каждая выбирает себе какой-нибудь цвет, затем горошины смешиваются и женщины по очереди высыпают горсть их с определенной высоты на жестянку. Часть горошин при этом, конечно, разлетается. Выигрывает та, у которой на жестянке окажется меньше всего горошин.
В этой части Харари уборные при домах сняты и построены общественные уборные для мужчин и женщин, примерно на десять мест каждая. Но старомодные водоспускатели в них постоянно не в порядке, и пол всегда залит водой. Поэтому жители, почти никогда не носящие ботинок или сапог, не решаются заходить сюда и справляют нужду прямо перед уборной, возле крана коммунального водопровода, единственного источника питьевой воды для населения.
В Харари иностранцам обычно показывают новую больницу. Но очень немногие из них посетили здешние дома или прошлись по улицам, антисанитарным условиям которых не помогут никакие больницы. Можно только удивляться, как жителям Харари удается поддерживать чистоту в страшно перенаселенных комнатах, где живет по двадцать человек и где все пронизано едким запахом земли и гари от костров из маисовой шелухи, горящих по вечерам перед домами.
Если бы кто-нибудь попробовал насадить подобные условия в холодных странах Северной Европы, то их пароды, наверное, подняли бы бунт. Но здесь даже дезинфицирующее солнце словно встало на сторону белых колонизаторов, которые считают, что если ничего не меняется— значит, все в порядке.
Дома в Олд Бриксе не рассчитаны на семейных, они предназначены для холостяков, которые ушли из резерваций в поисках работы в столице. Ради лучшего заработка в Солсбери переезжают и женатые африканцы, попадая при этом в заколдованный круг: законы в Федерации запрещают замужней женщине оставаться в резервации и обрабатывать землю — она обязана жить с мужем в городе. Коммунальные же законы Солсбери запрещают семьям жить в локациях, которые не рассчитаны на семейных. Таким образом, глава семьи, не найдя жилья в домах для семейных, обязан вернуться в резервацию. Но экономическая жизнь столицы замерла бы без рабочей силы. И поэтому, вместо того чтобы строить дома для семей, городские власти закрывают глаза на законы и пускают все на самотек. Семья вселяется в комнату с кухней в Олд Бриксе, к ней присоединяются братья, зятья, двоюродные братья, троюродные братья и тоже с семьями, потому что родственные чувства у африканцев необычайно сильны.
Как-то раз сюда приехали полицейские на грузовике— они решили проверить документы у африканцев в разгар рабочего дня. Те, у кого не было разрешения на работу в Солсбери, были арестованы, оштрафованы, а затем высланы обратно в резервации. Но потом женщин и детей полиция перестала трогать. Теперь ими никто не занимается, ибо власти сами стали жертвой своих противоречивых законов.
Правда, время от времени правительство заявляет, что дома в Олд Бриксе будут снесены; эти дома — как бельмо на глазу у тех, кто разглагольствует о партнерстве и о том, что африканцы, несмотря ни на что, все же люди. Но вместе с тем правительство даже не заикается о том, что здесь нужно построить новые дома. Оно продолжает строить бараки для холостяков. И вдоль дорог к Олд Бриксу и центру Харари вырастают все новые казармы и хижины из гофрированного железа.
Против этого протестуют даже религиозные организации: они заявляют, что перенаселенные дома в Олд Бриксе даже с их безнравственностью все же лучше, чем казармы, где женщинам вообще запрещено бывать.
В Олд Бриксе полно детей. Но никто из них не учится в школе. Служащий министерства информации, показывая экскурсантам новую реальную школу, построенную недалеко от этого района, делает вид, что не имеет об этом ни малейшего представления. Ведь у всех желающих поступить в школу ректор спрашивает адрес. Дети, естественно, называют Олд Брике и номер своего дома Но, по закону, в этой части города живут только холостяки. Таким образом, дети считаются незаконнорожденными, и их не принимают в школу…
Африканцы, с которыми я разговаривал, обычно жалуются, что из-за тесноты и отсутствия помещения они не могут принимать столько гостей, сколько бы им хотелось. Считается, что на попечении солсберских африканцев находится примерно 55 тысяч родственников, живущих вне города, чаще всего в резервациях. Две трети — это дети так называемых «холостяков», которые женаты уже много лет, и дети африканцев, живущих в Солсбери и вынужденных из-за существующих в стране социальных порядков находить себе «городскую» жену.
В Харари, как и в обоих Конго, есть так называемые «свободные женщины» (femmes libres), объединившиеся в своего рода профсоюзные организации. Они устали перебиваться на низкие заработки мужей.
Но это — не обычные проститутки. Они продают свое тело молодым людям, которые могут кормить и одевать их, например, в течение месяца. Так как мужчин в африканских локациях большинство, то незамужние женщины часто могут жить здесь значительно лучше, чем замужние, поэтому брачная жизнь становится презираемой. После первой же ссоры женщина оставляет своего временного содержателя и находит другого.