— А где ваш муж?
— В Иоганнесбурге. Он бросил меня.
Мы поверили ей, ведь это судьба очень многих. У нас нечего было дать ребенку, и мы добавили немного денег…
Сын садовника подошел к открытому окну и пристально посмотрел на меня. Я спросил, чего он хочет.
— О чем ты пишешь, баас?
— Об Африке.
— О нас?
— О некоторых из вас.
Молчание и удивление. Он ушел и привел своих друзей. Их было пятеро, они ничего не говорили, ни о чем не спрашивали, а просто смотрели на того, кто пишет — <о нас». Но я ведь знал, что мой труд не может помочь им.
Здесь легко чувствовать свою солидарность с массами, с огромным большинством, и это чувство опьяняет. Но оно и опасно. Я сознавал, что те, кто отождествляют себя с угнетенными, часто обманывают себя и обычно сознают это слишком поздно.
Ты приветствуешь, как говорит Орвел, своих братьев-пролетариев с улыбкой, полной любви, но этим братьям не нужны приветствия, они хотят, чтобы ты отдал за них жизнь.
То, чему я был здесь свидетелем, приводит меня в бешенство; мне, как и очень многим, кажется, что только гром орудий может с достаточной силой выразить это чувство. Сдержаться так же трудно, как пройти с переполненным стаканом, не пролив ни капли.
Пока я смотрел на лица этих пятерых в окне (их взгляды были прикованы к моей пишущей машинке, как к чему-то магическому), мне более чем когда-либо стало ясно, что я и понятия не имею об их будущем. Поэтому я не хочу вместе с африканцами бороться за парламентскую демократию, в действительности которой я сомневаюсь, я хочу бороться против насилия и дискриминации, царящих здесь и с каждым днем увеличивающих вину западных государств перед Африкой.
Я обратился к Мильтону, нашему слуге, — он рассматривал электрическую плитку для поджаривания хлеба (плитка имела форму миниатюрного ружья, мы взяли ее у миссис Литл):
— Когда ты впервые увидел белого человека. Мильтон?
— Дома, в резервации.
— Что ты подумал тогда?
— Он был грязный и очень громко говорил, у него были плохие манеры.
— А сейчас ты думаешь иначе?
— Я привык. Белые очень ругаются между собой, они едят три раза в день, а в промежутках пьют. Так делает скотина. Дома мы ели один раз в день.
Мильтон улыбнулся и тут же исчез, чтобы избежать возможных последствий своей откровенности.
Он ушел к себе, на другую сторону залитого цементом двора, который в Родезии называется «санитарной полосой» (the sanitary lane). Эта «полоса» отделяет белых хозяев от черных слуг.
Домашняя прислуга, наделенная прозвищами Сикспенс, Виски и другими в том же роде (настоящие имена трудно произносить, объясняют хозяева), живет в так называемых киасах; это нечто похожее на комнаты размером два на три метра, с двумя кирпичами, вынутыми у потолка для вентиляции.
От взора посторонних жители киасов защищены каменной стеной, у которой стоят бочки для мусора. Трудно представить себе, как живут в такой комнате: нары из цемента, велосипед, наполовину втащенный через всегда открытую дверь.
Иностранцы, проезжающие по дороге, видят только живую изгородь из красного просвирняка и розового дерева, да виллу, а как живут слуги за каменной стеной — никого не интересует.
«Санитарная полоса» не может полностью защитить господ, поэтому время от времени производится врачебный осмотр всей прислуги. Если кто-либо болен бильгарцией, малярией или страдает глистами, его не трогают— это не опасно, а вот заболевшего туберкулезом или сифилисом немедленно изгоняют.
Когда небо чистое, вечера в Родезии мягкие, а вместе с облаками приходит тяжелый воздух и духота.
Прислуга и няньки соседей сидят прямо на траве по другую сторону дороги и, наверное, обсуждают капризы своих хозяев, передразнивая их жесты и голоса. Беспрерывным потоком льется мягкий говор шона: словно слышишь забавную историю, которой, кажется, не будет конца.
Мимо проходят и проезжают какие-то африканцы; те, у кого есть ботинки, — обычно в белых рубашках и черных брюках, а на босоногих — будничные рваные хаки. Никто не знает, куда они направляются. Джеймсон-авеню не ведет ни к одной из локаций.
Из леса доносятся звуки кларнета и барабана — там расположен европейский клуб «Олд Харарианс», похожий на все кафе, где можно выпить пива, посидеть за маленьким столиком и послушать рассказы. Вдали как вулкан возвышается гора Копьен. Слышен лай сторожевых собак.
С другой стороны доносятся смех, песни и звон гитары. Наш сосед включил на полную громкость радиоприемник, чтобы услышать результаты футбольного матча.
Наконец я не выдержал, отложил газету, вышел и неожиданно встретил своего соседа. Он смотрел в сторону мусорных бочек и киасов для прислуг.
— Готов пойти и перестрелять их всех, — сказал он, — я так взбешен…
— Но ведь всего восемь часов, — заметил я, — пусть и они повеселятся!
— У них там гости! Черт меня возьми, если у всех есть паспорта.
— Я думаю, если вызвать полицию, то она их всех засадит.
Он посмотрел на меня, стараясь разгадать мои мысли. Все еще были слышны звуки гитары, голоса стали более приглушенными. Что-то проговорила девушка.
— Тварь, — возмутился сосед.
— А может, это нянька?
— У них нет паспортов, они живут в локациях.
— До Харари далеко, два часа туда и обратно, и то если идти быстро.
— Послушайте только, как они смеются. Мы не потерпим разврата у себя во дворах; подумать только, они могут заразить наших детей!
— Может быть, они просто решили, что не стоит идти домой; ведь им надо в семь часов утра быть здесь опять, а путь дальний, по дороге на них могут напасть. Да они и проголодаются.
— Я прибью кого-нибудь, если пойду туда; это уже не первый случай. — Он горько усмехнулся и с опаской посмотрел на меня. — Это вам не Англия, — коротко пояснил он и закрыл дверь.
Вновь заговорило радио, репортаж о футбольном матче продолжался.
Сказки для взрослых детей
«Самая черная Африка с самыми светлыми настроениями». «Ньясаленд предлагает вам совершенно необычный отпуск». «Ньясаленд всегда к услугам тех, кто ищет разрядки и нового общества».
Девушка в туристическом бюро Солсбери дает нам брошюрку и застенчиво улыбается, в последнее время не очень многие интересовались этими брошюрами. На снимках — голубые водные просторы и белоснежные яхты; за португальскими горами, там, где стоит памятник первооткрывателю озера Ньяса, вас ожидает попутный ветер.
В клубе работников прессы журналисты, возвратившиеся из путешествия по стране, говорят другое. Корреспондент крупной лондонской газеты рассказывает, как однажды он спросил у какого-то африканца дорогу, а потом этого африканца сильно избили за то, что он якобы снабдил иностранного журналиста пропагандистскими сведениями. Другой английский корреспондент рассказывает:
— После обеда я послал телеграмму в свою газету, а вечером в ресторане услышал, как незнакомые люди обсуждали эту телеграмму. Тут, конечно, не обошлось без тайной полиции.
Все говорили об опасном вакууме в атмосфере полицейского государства, о глухой тревоге, охватившей людей, хоть правительство и утверждает, что в стране все вздохнули с облегчением, когда избавились от неприятных крикунов. Говорили о людях на велосипедах, не поднимающих на вас глаз и дающих уклончивые отпеты, — оно и понятно, ведь всюду есть доносчики. Многие полагают, что за молчанием кроется еле сдерживаемое возмущение, готовое вот-вот прорваться. Но для большинства Ньясаленд — сказочный замок, где по воле злого колдуна все замерло, а люди превратились в камни.
С тех пор как была образована Федерация, численность полиции в Ньясаленде увеличилась на 70 процентов, а население там возросло лишь на семь; то же самое произошло и в Северной Родезии. В Южной Родезии создан даже особый резерв «белой» полиции и в мирное время для европейцев введены военные сборы для так называемой «тренировки на случай мятежей и бунтов». Осенью 1958 года пятьсот таких солдат вылетело на учения в Ньясаленд. Условными наименованиями этих учений были фамилии руководителей Конгресса.
Подобные факты наводят на мысль, а кто же на самом деле размахивает велосипедными цепями и организовывает заговоры?
В течение двадцати лет над африканцами висела угроза образования Федерации. Столько же времени парод Ньясаленда стремился предотвратить вторжение с юга, используя все законные средства: парламент в Зомба, обращения к британскому правительству и генеральному секретарю ООН, делегации в Лондон.
Руководители Африканского национального конгресса совсем не самодержцы. Это люди, которые рискуют потерять средства к существованию, а приобретают лишь право попасть за решетку. Активный член АНК, став известным полиции, лишен возможности поступить на государственную службу или на работу ко многим европейцам. Стать членом Конгресса — это все равно, что добровольно пойти на экономическое банкротство. Вот почему на пятьдесят сочувствующих Конгрессу приходится, наверное, всего один член этой партии.
Важный предмет экспорта Ньясаленда — рабочая сила. Уход на золотые прииски Иоганнесбурга или на фабрики и усадьбы белых в Южную Родезию стал для молодежи своего рода обрядом. Молодежь постоянно сманивают тем, что по-настоящему оплачивают физический труд только на фермах и копях вдали от дома. В стране остаются только женщины и старики, то есть нарушается и личная и общественная жизнь.
Национальный конгресс обвиняет правительство в том, что оно разрешает деятельность южноафриканских агентов по вербовке рабочей силы из Ньясаленда, тем самым лишая страну рабочих рук Соседняя страна — Танганьика пытается приостановить подобную эмиграцию тем, что стала допускать африканцев к видным постам. А в Ньясаленде правительство не решается поддерживать даже кооперативное движение, боясь, что оно может превратиться в политическое.
Только объявив в стране чрезвычайное положение, правительство смогло запретить Национальный конгресс. По крайней мере, лорд Молверн заявил со своей обычной откровенностью, что Ньясаленду необходимо было объявить чрезвычайное положение. Ведь Конгресс был сильным объединением, имевшим 167 отделений, разбросанных по всей стране. Его программа отличалась, вероятно, самой высокой в Африке политической зрелостью. Это был пример того, что неграмотность не означает еще политической незрелости и что для многих даже недолгое пребывание в странах с апартеидом