Дорогу образую! лишь две тонкие асфальтовые ленты, бегущие среди ям и кучек гравия. Встречная машина вынуждена свернуть в сторону, подняв облако красной пыли. Часто встречались знаки, предостерегающие о пересекающем дорогу потоке воды — это означало, что за поворотом нужно будет либо замедлить ход, либо остановиться.
Зверей мы видели мало. Иногда попадались дикие бородавчатые свиньи: тяжелое тело на тонких стариковских ножках, громадная вытянутая морда с опущенными вниз клыками, которыми свинья разрывает землю в поисках кореньев. На высокой мимозе семейство грифов свило гнездо из кусков кожи и шерсти. Грифы пепельно-серого цвета, с белой грудью и голубоватым клювом. Одна из птиц летит к своим птенцам, неся в клюве мясо какого-то животного, которого она только что нашла па дороге.
В тропических странах можно встретить птицу, которую называют птица-час;ы. На Юкатане она называется так потому, что два длинных пера ее распушенного хвоста напоминают стрелки на циферблате часов. Здесь мы эту птицу не видели, но однажды услышали ее мелодичный звон, похожий на бой часов, потом скрежет — будто птица заводила часы, а затем с неба полилась мелодия, словно для того, чтобы разбудить нас.
Посреди дороги стоял африканец и разговаривал с другим, который неподалеку пас стадо коров. Я дал сигнал, человек повернулся и поднял руку, растопырив пальцы — африканский способ останавливать машину. Поднятый по европейскому обычаю большой палец является символом борьбы за свободу, которую ведет Национальный конгресс, и потому этот жест запрещен. В независимых странах Африки часто пользуются попутными машинами, в Родезии — довольно редко. Мы пригласили африканца в машину.
— Вы едете на тайную встречу или на стадион? — спросил я.
— Я прошел уже сто миль, — ответил он. — В двадцати милях отсюда живет жена моего племянника, он родила первого ребенка.
— Нам по пути. Хотите что-нибудь поесть?
— Нет, спасибо.
Мы вытащили бутерброды и начали есть. Наш пассажир прислушался к легкому причмокиванию. Он ждал, когда его будут упрашивать разделить трапезу — так принято в сельской местности. Я видел это по выражению его глаз в зеркале.
— Ну, возьмите же!
Бутерброд мгновенно исчез в бездне его рта, где зубы остались только с правой стороны. Когда пища начинала угрожающе соскальзывать в левую половину, он, сунув в рот большой палец, перекладывал ее на другую сторону.
— У вас с собой Библия, — заметила Анна-Лена, — вы идете из церкви?
— Мне она заменяет грамматику. Я учу члены предложения.
— Но ведь вы, наверное, уже давно окончили школу?
— Да. Но я ходил только в первые классы. А если мы когда-нибудь будем управлять страной…
— Управлять?
— Я имею в виду, что мы будем участвовать в управлении, — подчеркнул он и смущенно засмеялся. — Тогда нам надо будет хорошо знать язык С языком шона нетрудно Я даже написал роман на этом языке.
Ему было около пятидесяти, это был не первый автор романа, которого мы здесь встретили. Большинство африканцев, занимавшихся этим, писали романы на своем диалекте. Я видел аннотации некоторых из таких романов. В них рассказывалось о скупом торговце, о разбойниках, о том, как мужчина, женившись в городе, вынужден возвращаться в деревню, так как его средств не хватает на удовлетворение запросов жены. Государственное литературное бюро, поощряющее местные языки, даже напечатало некоторые рассказы, в основном автобиографического характера, интересные с точки зрения изучения нравов и обычаев. Они написаны теми, кто обычно занимается выписыванием налоговых квитанций или поет в церковном хоре.
— А ваш роман, — спросили мы, — о чем он?
— Один человек построил школу для своего народа, но его только высмеяли, никто не захотел учиться. А потом пришли белые из Солсбери и сломали школу, потому что у этого человека не было разрешения на ее постройку. Тогда он бросился с обрыва. Но я лучше прочту вам из Библии.
И он прочел: «Глазами вы смотреть будете, и не увидите». Это были слова Иисуса из Евангелия. Мы сидели молча и думали.
— Ну, — сказал он нетерпеливо, — смотреть будете — сказуемое, глазами — дополнение, а что такое не увидите?
Мы объяснили.
— О, Ной, — упрекнул он себя, — ну и дурак же ты, ведь тысячу раз я пытался тебе это втолковать.
Так мы узнали, как его зовут.
Мы подъехали к резервации, где жил племянник нашего попутчика. Во все стороны ответвлялись узкие дорожки, ведущие к африканским наделам. Мы предложили нашему пассажиру подвезти его поближе и попросили быть нашим переводчиком. Он согласился, и мы поехали дальше между низкими деревьями мвунгути, продолговатые плоды которого глухо били по верху машины.
Деревня похожа на крааль, какой можно встретить в любой части Африки: круглые глиняные хижины с травяной крышей конической формы, некоторые хижины — четырехугольные, как дома белых. Хижина напоминает клетку для птиц из тростника, сплетенную вокруг врытого в землю столба. Глина для стен берется, как правило, из термитников, там она уже чистая. Глину смешивают с водой, разминают ногами и затем, пока она еще сырая, ею обмазывают плетеные стенки.
На местном базаре росло манго — дерево, которое дает самую прохладную и самую густую тень. Солнечные лучи в его ветвях танцуют, словно ртутные шарики, а под густой листвой всегда можно найти место для свиданий и задушевных бесед. Здесь, в тени, морщинки у глаз исчезают, зрачки расширяются. Прямо на голой земле раскладываются товары: бататы, бананы и бобы.
Мы заговорили со стариком, который, казалось, весь состоял из костлявого позвоночника, темно-коричневого, словно дубленого лица да четырех кривых веток вместо конечностей При вдохе его губы растягивались, обнажая десны, будто он собирался громко засвистеть. Мы спросили, хотел бы он жить в городе. Нет, ответил он через нашего переводчика, там он никому не нужен; ведь там не делают того, что он умеет, его убили бы. Там живут люди, которые получают деньги за то, что сажают других в тюрьмы.
Он сказал, что никогда не смог бы оставить землю и свой скот, но хотел бы научиться читать и писать, хотя теперь уже поздно. Он больше доверяет своим коровам, чем белым людям, так как знает, что нужно коровам, но не понимает желаний белых людей. Он дает коровам корм, они ему— молоко. А уплатив белым налог за хижину, он ничего не получил взамен, кроме недели голода.
Мы заметили, что к старости голоса у африканцев становятся звучнее и окрашиваются в полутона, как звуки деревянных духовых инструментов.
— Где ваши дети? — спросили мы у старой женщины.
— В городе, — ответила она.
— Женаты?
Она кивнула:
— Три сына.
— А вы были в городе?
Она качает головой. В глазах ее появляется тревога. Она никогда не видела своих невесток, и думы о них не дают ей покоя. Они, наверное, совсем не похожи на нее, ведь она никогда не думала ни о своей одежде, ни о красоте, ни о возрасте. Может быть, они носят даже нижние юбки по праздничным дням, для нее же дни делились только на сухие и дождливые. Она не знает и не может себе представить, что такое город.
Перед ее домом стоит пресс для размола зерна — кусок дерева, похожий на песочные часы. На стенах под самой крышей сушатся маисовые початки.
Пиво здесь делают так. Маисовую муку размешивают и холодной воде и выливают в сосуд с кипятком. В другом сосуде уже бродит в течение суток зерно, которое затем перемалывается и тоже выливается в эту смесь. Все оставляют на ночь. К утру смесь начинает слегка бродить, тогда ее вновь ставят на огонь, и на седьмые сутки пиво готово. Оно светло-коричневого цвета, вначале сладкое, но по мере брожения становится все кислее.
Вокруг нас собираются ребятишки и с любопытством разглядывают машину. Они-то, кажется, не боятся города. Волосы самых маленьких тусклого рыжего цвета, что типично для истощенных и больных пупочной грыжей детей. Девочки на тонких, словно отполированных ножках; они переступают с ноги на ногу, стараясь удержать на голове огромные охапки дров и корзины с фруктами.
Анна-Лена вырезала из пустого пакета несколько кукол и достала коробку из-под пирожных. К крышке коробки приделана фигурка рыжеволосого мальчика, стоящего на голове. Его можно заставить прыгать при помощи веревочек с обратной стороны крышки. Мы отдали это все ребятишкам, они захлопали от радости в ладоши и занялись подарками.
Двое мальчиков крепко взялись за руки, а третий взобрался на них, как на качели. Мальчики поднимают и опускают его, будто качают воду, и поют песню: «Птица пьет воду клювом, птица пьет воду клювом». А малыш, сидящий у них на руках, вставляет: «Она это делает вот так».
Переводчиком был наш дорожный знакомый, жители резервации говорили только на языке шона, и нам все время казалось, что они говорят о нас.
— Девочки хотят спеть для вас, — сказал Ной.
Мы подумали, что они поют шуточную песню: они притопывали ногами и смеялись. Но Ной перевел ее содержание примерно так:
Мой сын больше не похож на себя.
Маис ему больше не нравится.
Он говорит мне, своей матери:
Прежде, чем я умру,
Я хочу посмотреть Стейт Лоттери Холл.
Все люди сейчас изменились, ой-ой!
Где ж сыновья теперь наши с тобой?
Прощай, прощай!
Я лучше умру, ой-ой!
— Но ведь у них еще нет сыновей? — удивился я.
— Они подражают матерям, — объяснил Ной. — Сами-то они и не подумают заводить здесь сыновей.
Затем самые маленькие девочки, обняв друг друга за плечи, танцевали и напевали что-то, напоминавшее колыбельную в ритме джаза. Девочки постарше, украсив свои одноцветные платья желтыми цветами вокруг шеи и на груди, водили хоровод. Точно так же в бронзовый век танцевали девушки Скандинавии, празднуя окончание зимы и начало полевых работ, — обряд из далекого и непонятного каменного века, когда люди вырезали на надгробных камнях знаки солнца — это должно было принести удачу.