Танцы быстро сменялись песней, песни — игрой и разговорами. Наше присутствие не вызывало большого интереса, а вот машину рассматривали с любопытством. Взоры молодежи ясно говорили: возьмите нас с собой на фабрики к моторам, в магазины с самопишущими ручками и часами! Возьмите нас в город, где жизнь такая интересная!
Ведь простая жизнь в деревне возможна только тогда, когда земли там больше, чем людей, ее обрабатывающих. Кукуруза здесь редко вырастает в человеческий рост. Земля постоянно сухая, как в пустыне. Когда выпадают дожди, вода не впитывается почвой, а собирается в потоки и бежит между камнями, даже не смочив пыль, куда-то прочь.
Жизнь в деревне похожа на нескончаемую народную сказку Самолеты здесь пролетают низко, но даже они не привлекают взоров женщин, занятых у горшков с кашей. Африканское мелкое крестьянство сродни крестьянам всех стран и времен — консерватизм у них в крови, они скептически настроены ко всяким переменам, подозрительны к власти и бюрократии, довольны, когда их оставляют в покое. Оттого, что в ожидании дождя они постоянно смотрят на небо, на затылке у них образовались складки.
Они обрабатывают свои наделы и роют колодцы вблизи термитников — там вода ближе всего к поверхности.
На вышках — небольших площадках, стоящих на высоких столбах, — мужчины, вооружившись камнями, охраняют поля от павианов. Колодцы — обычное место встреч женщин, много времени они проводят над их черной бездной; так проходят годы, ничего не меняется.
Неподалеку от деревни шоссе, на котором иногда мелькают блестящие машины. В них те, кто богат и совсем не похож на здешних людей; время от времени в деревне рождается мальчик, которого охватывает тоска по этому другому миру. Дома бедно и скучно.
Деревенские женщины обычно обвиняют мать мальчика в том, что она родила такого сына: фи, мечтатель…
В год, когда наступает особенно сильная засуха, мальчик все бросает и отправляется в большой город. Когда много лет спустя он приезжает сюда, чтобы навестить свою старую, усталую мать, на нем уже настоящие брюки и белая рубашка; правда, ему не раз приходилось очень туго, но зато теперь он зарабатывает деньги, покупает одежду, ест чудесную пищу и видел такое, чего никто не видел. Тогда женщины уже не издеваются над ним, а собираются, чтобы послушать его рассказы.
Африка — это континент контрастов, простоты и зла. Но одновременно она настолько величественна и нетронута, что, кажется, все еще не выросла из народных сказок и преданий…
Белокожий мужчина стоит, прищурив от солнца глаза, со сдвинутой на лоб шляпой. Волосы у него рыжие, лицо и руки покрыты веснушками. Типичный альбинос. Когда мы поздоровались с ним, он спросил меня:
— Откуда вы, господин?
— Из Швеции.
— А, значит вы рыбак, — нисколько не удивившись, заявил он.
Больше мы не сказали друг другу ни слова. Но я его запомнил хорошо.
Наш переводчик, ради будущего изучавший по Библии члены предложения, хотел, чтобы мы навестили девяностолетнего старика. Он говорил, что старик помнил те времена, когда еще ни один отряд белых не пересекал гор. Тогда африканцы, подобно кораблям в безбрежном океане, могли свободно передвигаться по своей стране, еще не разделенной границами; и, несмотря на страх друг перед другом и перед силами природы, они чувствовали уверенность — ведь они знали, что у них есть родина и есть земля. Вот почему старик не одарил нас благодарным взглядом и не сказал нам ни слова. Он просто стоял с товарищами своей юности, морщинистые лица и неподвижные глаза которых делали их похожими на старых мудрых баранов.
Мы шли между хижинами и видели, как наш попутчик все с большим нетерпением ждал, пока мы подойдем к отдаленной деревне резервации, где жил его племянник.
Северо-западный ветер играл песком, тяжелые слои неплодородной почвы оставались на месте, а легкая пыль летела своей дорогой между горами и холмами, чтобы затем осесть на Трансваальском плато. Я видел, как через дорогу перебежали какие-то фигуры, закрыв лица руками, за ними с любопытством следили павианы.
Воздух дышал полуденным зноем. Перед глиняной хижиной, опершись на мотыги, две женщины равнодушно наблюдали за странным человеком, возившимся у ящика… В ящике был телеграфный аппарат с перегоревшей батареей, который ему удалось унести с собой, возвращаясь из армии после войны. Как и девяностолетний старик, он, казалось, нисколько не считал нас своими «спасителями».
Не обращая внимания на нас, он продолжал телеграфировать. Возможно, он просто тренировался, чтобы не забыть своей профессии, но мне показалось, что в его поведении был иной смысл: на этом неизвестном для своих соплеменников языке, напоминавшем бой барабана, он обращался от их имени к тому, кто смог бы принять сигналы, расшифровать их и рассудить по справедливости. Может быть, он таким образом поддерживает связь с иным миром, умеющим отличать правду от лжи, или с помощью трудно расшифровываемого кода разговаривает с богом.
Разделенная земля
Мы побывали в Лунди, Чиби, Нданга, Саби и других резервациях.
Мировоззрение африканца неразрывно связано с землей. Бог дал человеку воздух, воду и землю. Земля никому не принадлежит, и ее нельзя купить, тем более за деньги. Люди возделывают землю, чтобы все были сыты. Можно иметь много жен, детей, скота, но земля принадлежит общине. Африканская земельная община была прочной, пока белые не подорвали чувство коллективизма, заменив его понятием частной собственности.
Любой африканский крестьянин знает, что такое за кон о земле, так называемый «ленд хасбендри акт». Он видел, как белые сначала ограничили земли, предоставляемые черным, а теперь завершают этот захват путем гак называемых реформ. Те, кто теперь правят страной, заявляют, что реформы необходимы якобы из-за перенаселения. Между тем, земли, выделенные для европейцев, остаются невозделанными.
Фермы белых у границ с резервацией обычно занимают несколько десятков гектаров. Одни фермы принадлежат владельцам, которые постоянно живут здесь, другие фермы являются собственностью «Де Беерс» или другой крупной южноафриканской компании, а бывает и гак, что владелец фермы — какой-нибудь английский коммерсант— наезжает сюда раз в пять лет только ради инспекции. Мы видели фермы, где была обработана лишь одна десятая часть земли, остальные же девять десятых с нарастающей быстротой покрывались джунглями и кустарниковыми зарослями, превращая гранитный песок пограничных участков резерваций в плодородную землю.
Европейцам принадлежат 48 миллионов акров (1 акр — 0,4 га), коренным жителям — 39 миллионов акров земли. Из 250 тысяч европейцев примерно 10 процентов — землевладельцы. Из 2,5 миллионов африканцев землевладельцы составляют свыше 80 процентов. В «европейских» областях возделано 1100 тысяч акров. В ноябре 1958 года сэр Эдгар Уайтхед заявил, что еще 307 тысяч африканцев должны быть готовы к тому, что станут землевладельцами в африканских областях. Но уже полгода спустя он рисовал, как я уже говорил, радужные перспективы для 60 миллионов человек, имея в виду будущих иммигрантов.
Африканцы говорили мне, что им нет дела до плугов, эрозии почвы, удобрений. Если участок африканца будет выглядеть так же хорошо, как участок белого соседа, последний решит, что разница между ними слишком мала, и отберет землю.
Можно убеждать их, что думать так — глупо. Но чему это поможет, если подобным образом с ними поступали настолько часто, что уничтожили у них всякое доверие. Официальная статистика сообщает, что в 1949–1956 годах 80 тысяч африканцев были переселены в «специально подготовленные для этого районы». Кроме того, 22 тысячи человек народности тонга были выселены из долины Замбези в связи с созданием Карибского водохранилища, не получив никакой компенсации.
После 1956 года осталось переселить еще 30 тысяч человек. Государство понимает, что этим племенам не хочется покидать то, что они называют своей родиной; племя тонга, например, прожило в своей долине восемьсот лет. В некоторых случаях при переселении государство надеется, говоря словами отчетов, на «доверчивое послушание этого терпеливого народа», в других оно вознаграждает лояльность племени тем, что откладывает переселение. Оно, очевидно, считает, что африканцы подвергаются тому, что может случиться с белыми лишь во время войны и оккупации.
Крестьянин больше привязан к своему родному дому, чем горожанин. Крестьянин кровно связан с землей, и когда его изгоняют из родных краев, то не только лишают его клочка малоплодородной земли, но и разрушают его привычки, традиции — все, что составляло основу его жизни. Карен Бликсен в своей книге «Африканская ферма» пишет об этом: «Постоянно лишать их всего, что они привыкли видеть и что надеялись увидеть, это все равно, что выколоть им глаза».
Вот почему африканцы, переселившись на новые места, долго не могут к ним привыкнуть и дают горам и рекам названия, принесенные из родных мест. Многие умирают от болезней, другие чахнут от непривычной обстановки, которая для них равнозначна медленной смерти.
В большинстве резерваций нет ни электричества, ни водопровода, нередко на их территориях распространена муха цеце. Обычно под резервации отводится худшая земля — песок. Есть, однако, и живописные места — там, где климат не позволяет жить белым, — вдоль границы с Южной Африкой и по соседству с Мозамбиком. Школы плохие, дороги отвратительные. Из-за отсутствия хороших дорог африканец не может сбывать свой урожай. Лишь по соседству с городом есть смысл выращивать овощи.
По традиции, африканцы придерживаются многополья. Земля содержится, таким образом, в хорошем состоянии долгое время. Когда земля отдыхает от зерновых, ее засеивают травой. Современная наука говорит, что песчаная почва лучше всего сохраняется, если она занята травой столько же лет, сколько находится под посевами.
В конце пятидесятых годов африканские крестьяне вынуждены были перейти на так называемый «интенсивный севооборот». Семья, располагающая лишь 2–6 акрами земли, не может позволить полю лежать под паром. Она вынуждена сеять каждый год, а так как искусственных удобрений нет, то земля вскоре становится неплодородной. Естественного удобрения тоже не хватает, так как количество скота ограничено до минимума, и он пасется на выгонах, принадлежащих общине. Кукуруза, бобы, рапоко — такова схема многополья в Южной Родезии.