Европейцы приезжают в Родезию из стран, где эта система обычна. Но вместо пяти десятков акров земли в Англии или Голландии здесь они получают — с помощью государственного займа — тысячи акров. При этом они переходят на систему многополья, которую запретили африканцам. Гай Клаттон-Брок, лучший знаток сельского хозяйства и расовых отношений в Родезии, сказал как-то, что хорошего сельского хозяйства в стране не может быть просто потому, что в распоряжении африканцев слишком мало земли, а у европейцев ее слишком много.
Комиссаром по делам аборигенов, управляющим одной или несколькими резервациями, может быть восемнадцатилетний европеец, даже не имеющий высшего образования. Иногда такой комиссар совсем не соответствует своей должности, иногда он отлично справляется с ней, но почти всегда он относится ко всему с отеческим превосходством. Африканцы редко идут к нему с жалобами, так же редко они обращаются к наместнику резервации, чаще всего несведущему человеку, находящемуся под непосредственным контролем правительства; многие утверждают, что те из них, кто успешно ведет работу против Национального конгресса, получают в месяц тройную заработную плату. Именно поэтому африканцы идут к руководителям Конгресса, ведь только они полностью сознают все опасности для будущего в связи с нынешним положением в стране и только они уберегают страну от отчаяния, в которое нетрудно впасть, когда видишь, как африканцы постепенно превращаются в безземельных бродяг.
Закон о хозяйственных землях туземцев ограничивает не только наличие скота, полей и выгонов. До пятидесятых годов любой коренной житель резервации имел право возделывать землю. Теперь это право предоставляется только тем, кто официально зарегистрирован фермером. Цель этого мероприятия — вынудить африканцев переходить на работу к европейцам, на белые предприятия и фермы. Так обеспечивается постоянный приток рабочих рук в белые области.
Белые работодатели не испытывают недостатка в рабочей силе и могут держать расценки на очень низком уровне. Ведь заработок сельскохозяйственного рабочего равен 37 кронам в месяц, то есть составляет около половины самой низкой заработной платы рабочего в Солсбери.
Вне резерваций африканцам разрешается жить только в миссиях, университетском городке и локациях. Но практически каждый африканец, живущий в городе или работающий на фабрике или руднике, может быть в любой момент выселен из дома и выслан — ведь он полностью находится во власти местной администрации. При этом большинство из них теряют все, поскольку город не дал им никаких прав. Такого рода дискриминация ведет к еще худшим последствиям, чем та, которая заметна даже обычному туристу. Распадаются семьи, разрушается традиционная жизнь в деревне «во имя экономического развития», создаются трущобы и лагеря для холостяков в городах.
В Северной Родезии и Ньясаленде не было такой сегрегации. Потому-то африканцы этих стран и были против объединения в федерацию. Они считают, что у них достаточно оснований бояться, что Южная Родезия как доминирующее государство может перенести апартеид и за реку Замбези.
Африканцы мрачно смотрят на будущее своих детей, ведь молодежь утратила желание работать, так как она не уверена, что не будет лишена своих хозяйств. Если правительство намерено уничтожить «тупость» населения резерваций, то ему следовало бы прибегнуть к более гуманным методам, чем изгнание людей из собственного дома: например, улучшить систему здравоохранения и образования и дать африканцам возможность распоряжаться своим урожаем. Если государство хочет всегда иметь рабочую силу в промышленности и сельском хозяйстве, оно должно увеличить заработную плату, улучшить жилищные условия и условия труда.
Но вместо этого страна, входящая в Британское содружество наций, пытается решить свои проблемы введением репрессивных законов, отнимающих у человека свободу.
Он купил уединение
Ричардсон, Хьюз, ван Рин — фантазия начинает разыгрываться при виде всех этих имен на круглых жестяных вывесках и красных камнях витой лестницы, ведущей к уединенной фермерской усадьбе.
Адрес фермы дал нам один американец из Каира во время нашего переезда из Умвума в Гвело. Мы провели много часов у ее владельца, не похожего ни на кого из встреченных нами ранее. Американца из Каира он, конечно, не помнил.
— Если через несколько лет вы пришлете кого-нибудь, — сказал он, — я и вас не буду помнить.
Он сбросил с себя бремя Европы, приехал сюда и арендовал «кусочек уединения», немного позже он купил еще одно «уединение» диаметром в несколько миль. Только тогда он увидел здесь чистый горизонт и легко вздохнул. Он приехал в Африку не для того, чтобы найти там людей, а чтобы избежать их. Он насаждал цивилизацию в диком крае, но не желание быть пионером заставляло его делать это, а желание бежать от культуры, которая преследовала его по пятам и гнала прочь из старого мира.
Его тянуло в пустое пространство, где можно отдохнуть от расписаний и беспокойных дорожных перекрестков. И Африка была для него последней возможностью найти такое уединение.
Это был маленький, неряшливый человечек, с клочками волос на затылке и загрубевшей коричневой кожей. Мы сидели в открытой побеленной гостиной с вентилятором на потолке и пили виски. Термиты беспрерывно атаковали дом, и, казалось, никакие химикалии не могли им противостоять. А между тем пол у книжных полок и в кладовой был пропитан скипидаром, ножки кроватей предусмотрительно были поставлены в консервные банки с керосином.
Мы задали обычный вопрос, почему он уехал из Англии?
— Чтобы не думать о респектабельности и месте в обществе, — объяснил он, — Я не люблю заниматься хозяйством. Я управляю фермой довольно плохо, но это никого не волнует. Кроме моей жены.
Его жена выглядела довольно грустной и несчастной. Она и дочь вышли, чтобы поздороваться с нами, но фермер делал вид, что не замечает их. Они сели в сторонке, принимая, очевидно, нас за его деловых знакомых.
Все время, пока мы находились на ферме, они сидели на веранде в плетеных креслах, подобные «вечным существам» — норнам: мать, полусогнувшись над пряжей и вытянув толстые ноги, возле нее дочь, с большой грудью и огромной охапкой каштановых волос; полузакрыв глаза, она вязала, время от времени обращаясь к рисунку. Они доверительно шептались, очевидно, это были сплетни или совет, затем длинная пауза и опять ответное слово — казалось, они никогда не отнимали от уха невидимой телефонной трубки.
Мы ходили осматривать владения. Табака он выращивал вдвое больше, чем кукурузы, имел тридцать коров, белого надсмотрщика и около сотни работников африканцев. Таково было его «уединение». Двор занимал пять тысяч акров земли и был огорожен со стороны проезжей дороги.
— Иногда бывают хорошие урожаи, иногда — плохие, — сказал он. — Счастье зависит от случая. Я ведь не специалист. В тридцатые годы я торговал железом в Ноттингеме. Я никогда не читаю сельскохозяйственную страницу в «Родезиа геральд», где пишут о картофеле на ферме Девидсонов в Гвинея Фоул, о турецком табаке у Брэдлей в Энкельдорне, о чьих-то экспериментальных курсах по свиноводству…
В нем не было ни респектабельности, ни честолюбия; он приехал в Африку не для того, чтобы стать агрономом, он приехал сюда для того, чтобы быть никем.
Мы осмотрели жилье для рабочих, оно было похоже на то, что я видел и раньше. Одеяла прямо на влажном земляном полу, тут же кухонная посуда, и хотя хижина новая, весь потолок в копоти. В большинстве хижин — низкий стол, иногда рядом коровья шкура, но нигде я не видел ни одного стула. Если не считать лохмотьев, висящих на гвозде, личных вещей вообще не было. Перед хижинами груды калебасов — сосудов для питьевой воды, стеблей сахарного тростника и сушеных диких фруктов.
В сарае при ферме была школа. Учителю хозяин платил несколько фунтов в месяц. В этом сарае дети сельскохозяйственных рабочих сидели на деревянных скамейках, которые они сами сколотили. Когда мы вошли, дети обрадованно закричали:
— Добрый день, сэр! Добрый день, мадам!
Каждый из них хотел подойти к потрескавшейся лоске и написать несколько букв. Они едва могли спокойно усидеть на месте. Одной девочке нужно было написать «sky» — небо, но она сделала ошибку и написала «ski». Другая девочка бросилась вперед, чтобы исправить, но не смогла дотянуться до доски и чуть не расплакалась. Тогда длинноногий мальчик почувствовал, что может показать себя, стер букву «i» и под диктовку самой маленькой девочки написал «у».
Учитель был очень молод и серьезен, около него стоял ящик с камешками, на которых он учил ребят считать. Помещение пропитано запахом табака, маисовой каши и куриного помета. Дети здесь занимаются во второй половине дня, с трех до шести часов. С утра до двух часов дня они укладывают в пачки табачный лист и затем в виде вознаграждения им разрешается идти в школу. Даже «не умеющий хозяйничать» фермер получал таким образом деньги.
Когда мы уходили, дети стоя прощались по английски:
— Good-bye, sir! Good-bye, madam!
Когда побываешь в африканской школе, невозможно остаться равнодушным. Хочется, чтобы и ты сам, и другие научились этой детской радости и усердию, чтобы эти дети жили в стране, которая до неузнаваемости отличалась бы от той, в которой они живут сейчас.
Через табачные поля мы вернулись к стоявшей на пригорке белой фермерской усадьбе. Мы стали доверчивей друг к другу. Мимо жены и дочери хозяина, все так же сидевших на веранде, мы прошли в рабочий кабинет, чтобы выпить по стаканчику виски. Только здесь мы познакомились с настоящими интересами хозяина. Подобно всем одиноким людям, он был всезнайкой.
Каждый день один из его пяти слуг отправлялся на велосипеде на бойню и в почтовое отделение, расположенные в пятнадцати километрах от фермы. Из Солсбери на его имя приходили иностранные газеты и книги из магазина Кингстона и Шеферда. Он вырезал заметки о поступлениях в зоопарки мира, о строительстве новой плотины в Сибири или о сносе домов на площади Пиккадилли и даже о ценах на железнодорожные билеты по линии Булавайо — Лоренсу-Маркиш.