Ночные ласточки, запах гнилой древесины, еле слышное металлическое поскрипывание летучих мышей — кажется, будто никто не слышит этого, кроме тебя.
Вечерний туман окутывает землю — и сразу становится холодно. Над головой появляются стайки светящихся тропических жуков. Май — осенний месяц на плато — месяц их танца. Поймаешь одного такого, зажмешь в кулак и, приоткрыв большой палец, смотришь, как в темноте он зажигает свой маячок — слабый зеленый огонек. Всюду мигают эти печальные огоньки, бестелесные и безмолвные, как призраки.
Холмистая степь похожа на рельефную карту мира в школьном кабинете. Она коробится от вечернего ветра. Африканский можжевельник издает легкий запах хвои, колючие кусты колеблются в такт дыханию степи.
Причудливые нагромождения гранитных глыб напоминают остатки алтаря, воздвигнутого в честь неизвестного бога. При виде их вспоминаешь, что Африка — древнейший континент планеты. Горы здесь предшествовали жизни — в них нет окаменелых остатков живых существ. Но многие ученые полагают, что человек родился именно здесь, где был хороший климат и где ему не приходилось вести жестокую борьбу за существование.
Сверчки и цикады звонко стрекочут в темноте. Под кустом шевелится дикобраз, москитов мало, но какая-то муха оставляет на руке след в виде кровавой запятой, и я вдруг вспоминаю о свирепствующих здесь болезнях, но все обходится благополучно.
Ночь зеркально чистая, Африка словно переселилась в бездонную глубину неба. Древние, как мир, созвездия светят здесь так ярко, как они не светят в Швеции даже в январе Мы много раз тщетно пытались узнать их названия у здешних старожилов, никто не знал их. На севере у горизонта, ковшом вниз висит Большая Медведица.
Ветер затихает, успокаиваются тонкие длинные травинки, успокаиваешься и ты. Сам континент ни в чем не виноват. В этих краях я узнал новую поговорку: «Среди людей нет покоя; спокоен только лес».
Впечатления дня сглаживаются. Исчезают волшебные видения. На небе остаются лишь звезды, но свет их уже не режет глаза.
Гвело и его беспокойный заключенный
Один африканец в Гвело, которому мы должны были передать привет, обвинялся в том, что подбил толпу черных на оскорбление оратора от Федеральной партии. Сам же он утверждал, что прибыл на место происшествия слишком поздно, чтобы остановить толпу, и уж во всяком случае не мог быть зачинщиком.
Он внес залог и находился на свободе в ожидании повестки в суд. В городе он отыскал адвоката, предпочитая иметь своего защитника, а не того, кого ему подсунут в суде. Он рассказывал, как его приняли. Адвокат внимательно выслушал своего клиента, играя цепочкой от часов, а потом сказал:
— Я сочувствую вам, но я не могу взяться вести ваше дело. Как адвокат я завишу от своей клиентуры в Гвело, хотя на этом и трудно продержаться. Вы лучше поймете, почему я отказываюсь, если я скажу вам, что в течение многих лет моими клиентами были высшие круги Брайтона…
Передавая этот разговор, наш африканский друг нарочно растягивал слова, передразнивая адвоката. Адвокату, видимо, хотелось, чтобы отблеск былой славы озарял его деятельность и в Гвело.
Когда мы вспоминаем о Гвело, в нашем представлении возникает ресторан «Подкова», открытые до поздней ночи аптеки и запах поджаренной на свином сале картошки, доносящийся из маленьких, низеньких домиков. Кроме того, в Гвело — всегда пустующий кинотеатр, где при нас шла картина «Человек смотрит на проходящие поезда». Все удивлялись, как владельцу кинотеатра, куда не впускали африканцев, удавалось сводить концы с концами. В Гвело была и бакалейная лавка, на окне которой красовалось патриотическое стихотворение «Создатель» о Сесиле Родсе и унылая коллекция консервных банок с противозмеиной сывороткой. А еще в Гвело была гостиница «Мидлэнд». Там мы и заночевали. (Индийской торговой делегации обещали в гостинице обед при условии, что они не будут есть в присутствии белых.)
Воспоминания о Гвело неразрывно связаны с голосами и звуком шагов на Мейн-стрит в половине шестого утра — черные заключенные колоннами шли по улице, унося бачки с мусором. Они напоминали нам, что как раз в это время в Гвело находился человек, с которым мы больше всего хотели встретиться — доктор Хэстингс Банда.
Из всех политических заключенных Федерации он, вероятно, меньше всех удивлялся пребыванию в тюрьме. Ему не грозило забвение, он помнил, что Англия знает— без него для Ньясаленда нет будущего. А пока он изучал историю Америки, главным образом раздел о колониальных войнах. Все прочитанное он продумывал не менее глубоко, чем сэр Рой.
Мы думали о его жизненном пути. Здесь, в Гвело, в тюрьме с побеленными стенами, он получил некоторую передышку. Как и большинство вождей национально-освободительного движения в Африке, он посещал когда то миссионерскую школу, затем стал верным прихожанином пресвитерианской церкви. Двенадцатилетним мальчишкой он без копейки в кармане прошел 250 километров по саваннам и добрался до Иоганнесбурга, чтобы получить там образование. Несколько лет работал переводчиком с языка ньяса в Южно-Африканском Союзе, а в двадцатые годы приехал в CШA, где прожил пятнадцать лет и получил звание доктора медицины.
Перед самой войной он перебрался в Англию, стал практиковать в Лондоне, где имел четыре тысячи белых пациентов. Дом доктора Банда превратился в место встречи черной интеллигенции. У него бывали Нкрума из Ганы, Кениата из Кенни, Нкумбула из Северной Родезии… Сам же он казался обывателем, не имевшим ни грехов, ни страстей. Но оттуда, издалека, он руководил деятельностью Национального конгресса и поддерживал его материально. Когда возникла Федерация, он заявил:
— Ньясалендцев обманули люди, которых они считали честными христианами, и предало правительство, которое они шестьдесят лет почитали как своего благодетеля.
В 1958 году он прилетел в Южную Родезию, подвергся там унизительному допросу и преследованиям прессы, затем прибыл в Ньясаленд как официальный руководитель Конгресса. Таким популярным, как он, мог быть только человек, которого ненавидят белые.
— Я похож на Моисея, вернувшегося к своему народу, — сказал он, чувствуя себя мессией, и похлопал по сумке с медицинскими инструментами. — Мой народ думает, что я ношу самостоятельность в этой сумке. Он не понимает, что за свободу нужно бороться.
Доктор Банда не придерживался крайних взглядов, хотя его нельзя назвать и умеренным политиком. Он не предаст свой народ «за чай и виски в домах белых людей». Он никогда не настаивал на насилии, но считает, что его заставляют прибегать к крайним мерам: «Белые слушают нас только тогда, когда их заставляют слушать». За день до своего ареста он заявил:
— Что бы вы ни услышали обо мне, ни я, ни партия Национальный конгресс никогда не были враждебно настроены к европейцам. Иначе я не прожил бы большую часть своей жизни среди белых. Все, чего мы хотим — это выйти из Федерации и образовать собственное правительство, в котором смогут принять участие европейцы доброй воли. Европейцам, желающим быть соседями, гостями или гражданами нашей страны, нечего бояться, что их выбросят в море. Мы только не хотим иметь дело с европейцами, владычествующими над нами. Тех же, кто согласен жить на равных правах с нами, мы приветствуем. Мы не собираемся отбирать у них чайные плантации и мешать белым обогащаться в Ньясаленде. Но любой ценой мы должны освободиться от господства Южной Родезии.
В глазах сэра Роя доктор Банда и его сподвижники— «гангстеры, не имеющие представления о демократии, полные безудержной ненависти, готовые вернуть Африку к мрачным дням XIX века».
Еще тогда в Гвело мы размышляли, сколько месяцев или лет пройдет, пока доктор Банда вернется в Ньясаленд в качестве премьер-министра африканского государства. Я заговорил об этом с одним человеком в баре гостиницы «Мидлэнд». Он рассмеялся, будто услышал веселую шутку, и заявил, что этот безумец сидит за решеткой и не может угрожать миру на земле. А потом добавил: «Вот послушайте, как умер мой приятель: он сидел в уборной у себя на ферме и вдруг вскочил, увидев змею. Он умер, но, вероятно, не от укуса змеи, а от шока. Священник, хоронивший его, сказал, что мы, живущие в Африке, всегда должны быть готовы к неожиданностям, уготованным для нас господом — и не только к радостным, но и скорбным…»
За сетной от москитов
У нас было рекомендательное письмо к мистеру Райдеру от нашего общего друга. Однако мистер Райдер не стал нам другом. Прочтя письмо, он сказал:
— Добро пожаловать!
Мистер Райдер с трубкой во рту и пластмассовой табакеркой в руках сидел на низенькой веранде. Его лицо защищала сетка от москитов; небо, должно быть, теряло для него яркость красок, словно он смотрел на него через цветное стекло автомобиля. Он велел слугам подать напитки.
— Здравствуйте! Удивительно приятный сегодня день, — услышали мы женский голос и негромкий смех. Это была жена Райдера.
Они держались так, словно долго ждали нас и наше появление было настолько естественно, что и говорить-то не о чем, как в семье, где все всегда вместе и все знают друг о друге. А между тем, за минуту до нашего появления, они и не подозревали о нашем существовании — у них не было телефона, и никто не мог сообщить им о нашем приезде, да и мы завернули к ним на минутку, по пути.
Мы пили мартини, а мистер Райдер — виски, которые почему-то никому не предложил. Веранда выходила в сад, где бурно разрослись дикие растения. В саду пытались выращивать ирис и африканскую цинию, лук и капусту, но их существованию угрожали буйно разраставшиеся кусты и одичавшие чайные деревья, вымахавшие метров в восемь. Откуда-то доносились приятные запахи европейской кухни.
Мы наблюдали за осами с крылышками, отливающими металлической синевой. От жены Райдера мы узнали о необыкновенных вещах. Самка осы отыскивает крупного паука, оглушает его жалом и перетаскивает свою жертву в специально вырытую в земле ямку. На теле потерявшего сознание паука она откладывает одно-единственное яичко. Потом оса заполняет ямку землей и хорошо маскирует ее. Через несколько дней вылупится ее чадо, и так как паук жив, то для молодой осы будет вдоволь свежей пищи.