Тем временем ветер стих, гул самолетов смолк. Одна из кошек вскочила хозяину на руки. Сейчас у нас нет никакого желания спорить. Моя жена отходит в сторонку — на ее глазах слезы.
Мы идем по владениям наших хозяев.
— Средний африканец, — просвещает нас миссис Пэрди (она любит говорить о «среднем» африканце), — наиглупейшее существо. Я хорошо к нему отношусь, ведь он не виноват в том, что его раса обречена тысячелетиями жить на уровне каменного века. Я могу указать ему на дерево и послать его к нему, а он даже не найдет туда дороги. Какой ему смысл ходить в школу, изучать английское средневековье и французские войны? Но мы, конечно, даем черным образование Они великолепно справляются со многими профессиями. У нас, например, много черных работают шоферами автобусов. А у меня в доме служил маляр, очень воспитанный. Утром я спрашивала его: «Как вы поживаете?». Он отвечал: «Отлично». — «А как семья?» — спрашивала я. «Тоже неплохо», — говорил он. Да, он всегда отвечал на все мои вопросы. Совсем как джентльмен, так что, вы понимаете, они не все одинаковы.
Таким образом, розги и розы раздаются по справедливости.
Мистер Пэрди поправляет подтяжки на своей голубой льняной рубашке и показывает на ласточек, устроивших гнездо под крышей скотного двора.
— Скоро они отправятся в Швецию. Вас еще не тянет домой?
В это время года перелетные птицы как раз готовятся к отлету на север. Правда, большинство птиц из Родезии отправляются в другие страны: аисты летят в Польшу, неприметные серые дрозды улетают в Китай и Монголию.
— Нет, — хочется мне сказать, — в Швецию нас не тянет. Нас притягивает Африка.
Нужные адреса
В первые дни пребывания в Родезии мы с женой чувствовали себя беспомощными, подавленными, бессильными что-либо сделать. В дороге нас обуревала жажда новых впечатлений, а теперь мы уже устали от всего, что нам пришлось увидеть и услышать. Какой смысл в этих условиях знакомиться с людьми, с природой? Зачем только я согласился на такой долгий срок пребывания в университете? Обещания и обязательства теряли всякий смысл, теперь они становились обузой и грозили задавить нас.
Сидя на кроватях, мы писали письма. Мы были ожесточены, но трусливо молчали. Доверить свои мысли было некому. Ведь только Пэрди знакомил нас с людьми, а все эти люди были похожи друг на друга и высказывали одни и те же мысли. К чему волноваться? — думал я. Они просто привыкли так говорить. Они не вкладывают в свои слова никакого смысла.
Но избавиться от этого было невозможно. Это была не та Африка, к которой мы стремились. Здесь ничего нельзя было понять с первого взгляда, привычные представления менялись.
Нас сбивала с толку и заставляла молчать ограниченность и наивность нашего хозяина. Он высказывал свои полные предрассудков взгляды как нечто само собой разумеющееся — ведь все окружающие разделяли их.
Часто люди поддаются искушению разбить чужие представления откровенным высказыванием своего мнения, а мы, наоборот, встречали его бьющую через край откровенность уклончивыми ответами. Все, что он говорил, он произносил таким авторитетным тоном, что нам не приходило в голову начинать дискуссию.
Вскоре мы нашли оружие и научились обороняться, но в первые дни наша неопытность была слишком велика. Мы поняли, что в Африке в споре с белыми нельзя прибегать к таким доводам, как интуиция, чувство, принципы. Все это не имело для них ровно никакого значения. Опыт — единственное, чем вы имели право обосновывать свою точку зрения, опыт же приобретается только со временем.
— Вы сами увидите, когда будете уезжать отсюда через год… Хотя тогда вы, пожалуй, захотите остаться здесь. Все будет совершенно иначе. Вы поймете, сколько предвзятых мнений было у вас.
Так сказала одна дама, которая пришла однажды утром, чтобы уговорить Салли Пэрди принять участие в благотворительном базаре. Выручка от базара предназначалась для подарков храбрым сынам, сражавшимся в горах Ньясаленда.
Мистер Пэрди взял меня с собой на ленч в клуб Гранд-отеля. Там я предполагал завязать нужные знакомства. Наше положение на ферме было двусмысленным. Мы пользовались гостеприимством хозяев, а оставаясь вдвоем, обсуждали вопрос, как долго сможем выносить жизнь на ферме. Воздух в саваннах, казалось, был сжат как внутри футбольной камеры. Нам нужна была рекомендация от кого-нибудь из сильных мира сего к агенту по продаже недвижимого имущества Солсбери.
Пожалуй, ни в одной африканской деревне я не чувствовал себя в большем одиночестве, чем в этом светлом зале с колоннами. Обычно я легко приспосабливаюсь к обществу, но представленный мистером Пэрди как человек, приехавший в Федерацию не ради асбеста или кукурузы, а ради приобретения знаний, я почувствовал себя неуверенно.
Я поздоровался с президентом клуба, выпил с ним. Президент начал представлять меня окружающим. Мистер Вестберг — мистер Фокс, мистер Вестберг — мистер Редберн, мистер Лоулер, мистер Хогард, мистер Вестберг — мистер Фокс… Народу было много, я совершенно запутался и в конце концов протянул руку президенту, с которым уже был знаком, и отрекомендовался: Вестберг.
В клубе собрались крупные дельцы Солсбери и служащие министерств. Мужчина, предложивший мне на аэродроме звать его Томом, спросил меня, как я поживаю.
В Родезии всегда все превосходно, и я ответил, что чувствую себя как нельзя лучше. Том рассмеялся — он так и думал!
Директор страхового общества спросил меня:
— Вы заметили какие-нибудь признаки чрезвычайного положения? Видели ли вы хоть одного солдата в Солсбери? Мои родственники пишут тревожные письма. Я отвечаю им, что у нас никогда не было так хорошо.
Объявление чрезвычайного положения — мальчишество, авантюра. Правда, газеты и политические деятели думают иначе, но многие из тех, с кем мы говорили, уверены, что молодая страна разыгрывает сейчас свой самый грандиозный спектакль. Сэру Рою Беленскому, премьер-министру Федерации, с улыбкой отводят в этом спектакле роль первого национального героя после Сесиля Родса. Прямодушный шахтовладелец из области Шабани хлопнул меня по спине:
— A-а, вы пишете! Передайте, что здесь все спокойно. Нельзя чувствовать себя в большей безопасности даже в запертом гардеробе.
Его смех прозвучал бы загадочно, если бы не был таким громким.
Вокруг меня говорили о Джоне Стоунхаузе, члене английского парламента, которого несколько дней назад выдворили из страны. Сэру Рою нанесла визит депутация белых, готовая вывалять Стоунхауза в дегте и перьях; а поскольку полиция была занята другим — она усмиряла интеллигенцию и африканских политических деятелей, премьер-министр не мог гарантировать члену парламента безопасность. На рассвете Стоунхауза спешно вывезли на самолете, чтобы на него не могли напасть.
Среди посетителей клуба были люди двух типов. Некоторые, казалось, прибыли прямо из лондонского Сити — узкие жилеты, черные сюртуки, прямые усики. Это были закаленные управляющие, для которых в любом уголке мира — климат Итона и Хэрроу. Другие были южноафриканского типа: белые рубашки с рукавами, подхваченными резинками, яркие шелковые галстуки, мягкий диалект, близкий кокни[2]. Некоторые из них — худые, угловатые, со взъерошенными рыжими волосами. Они хохотали над своими собственными шутками, не очень понятными окружающим.
Какой-то человек произнес речь о необходимости радиорекламы. Потом приветствовали гостей из братских клубов Южно-Африканского Союза, высчитали процент присутствующих, а затем эти люди — люди одной расы, одних политических убеждений и одного общественного положения — с удовлетворением отметили, что у них много общего.
Получив несколько нужных адресов, я отправился на поиски квартиры. Мы хотели поселиться там, где могли бы делать все, что нам вздумается, и общаться с кем хотим. Прочитав столько брошюр для эмигрантов, мы думали, что это будет легко. Мы хотели снять дом на полгода. Агенты ничего не могли предложить на такой короткий срок. Тогда мы решили действовать иначе.
После обеда мы отправились домой, на ферму, в автомобиле Дженнифер. Ферма находилась в нескольких милях от города. Вдоль дороги тянулись длинные желтые бараки. В них поселились эмигранты: чтобы скопить деньги на приобретение дома в Европе, здесь они живут в тесноте. Потом мы ехали мимо гигантской фабрики искусственных удобрений, мимо ферм европейцев. Поля фермы, носящей название «Счастливой» — «Fortune Farm», выглядели неприглядно: табак прибило градом, листья кукурузы пожелтели и поникли.
Когда мы приехали домой, миссис Пэрди шила. Повар испек к чаю лимонное печенье. Нам подали его с ежевичным вареньем. В саду вдоль дорожек росли кусты ежевики с синевато-коричневыми и приторно сладкими ягодами. Хозяйка показала нам альбом с этюдами, написанными акварелью. Этюды, сделанные ее матерью, изображали Шотландию девяностых годов, приход, где жила их семья. Мы спросили хозяйку, не хочется ли ей вернуться к этим постоялым дворам, замкам, стадам овец, вересковым пустошам и паркам. Нет, все это было очень давно, люди все изменили, так что сейчас трудно что-нибудь узнать.
Почему семья Пэрди эмигрировала? Мы так никогда и не узнали, какие трагические, эгоистические или героические обстоятельства заставили их это сделать. Нам казалось, что первое время они чувствовали себя здесь неуверенно, но гораздо сплоченнее, чем в Европе. Мы понимали, что в них, в сущности, нет ничего исключительного. Когда-то в Шотландии они были такими же порядочными, как и все. У большинства людей предрассудки дремлют, а расцветают пышным цветом они только тогда, когда находят поддержку. А когда все разделяют эти предрассудки, они начинают казаться хорошими качествами. Причины отъезда из Европы могли быть разные; цель переселения в Африку обычно одна — материальная выгода. Это девственная страна, где легко нажиться. И в блеске денег поселенцы забывают о людях, населяющих Африку, о тех, кто только и может обеспечить безопасность и спокойствие белых в этой стране на долгое время.