еть новые места. Но дети не любят менять школу.
У девушки на почте были усталые глаза. Прежде чем разложить открытки по полочкам, она прочитывала их. В Гранд-отеле, наискосок от почты, африканцы повесили над главным входом цветные лампочки: сегодня здесь состоится турнир игроков в вист.
Мы поспешили в гараж и попробовали поторопить с машиной. Не собираются же они дотянуть до вечера, чтобы заставить нас принять участие в игре? Передок машины был приподнят, задний мост снят. В Гвело за деталями послали человека.
Когда-то наш механик мыл машины в гараже в Лидсе, а в свободное время изучал мотор. В один прекрасный день он услышало Федерации, где на каждую семью приходилось по два автомобиля. Вот он и приехал сюда. Селукве в то время был цветущим рудничным городком. Здесь ему дали в обучение пятерых черных. А разве он не мог завести мастерскую в Англии? Может быть, и мог, но ведь там налоги…
— Работать приходится много, устаешь, — сказал он. — Воздух очень разреженный. И потом — шахты. В Англии одну угольную шахту разрабатывают несколько сот лет до тех пор, пока она не истощится, и только тогда переходят к другой Здесь же год-другой пороются в шахте, в городе масса людей настроят дома, а потом вдруг оказывается, что никто не хочет больше покупать руду. Тогда люди продают свои автомобили и переезжают в другое место. Ждешь, пока они вернутся, а ребятишки за это время подрастают. И мастерскую теперь продать некому. — Он сжал лоб пальцами.
— Здесь легко разориться, — сказал он. — Но с умом можно и скопить кое-что, если все пойдет хорошо.
Чтобы он поторопился с ремонтом машины, мы пригласили его в гостиницу на стаканчик холодного вина.
— Вы знаете, чего здесь не хватает? — спросил он. — Людей, которых мы не знаем. Такое проклятье знать каждого человека. А как было в Англии? Стемнеет — пойдешь в трактир, поболтаешь. Поглядишь на витрины, на людей Здесь же ничего нет. Разве что футбольные матчи по воскресеньям: двадцать два человека играют, остальные — смотрят. Ничего увлекательного, никогда не найдешь незнакомца, с кем можно было бы поспорить, заключить пари…
Механик был самым непатриотичным родезийцем из всех, с кем нам довелось встретиться. Он не хотел задерживать нас в Селукве. К вечеру наша машина была готова; мы надеялись добраться на ней до Солсбери.
Перед отъездом в вестибюле гостиницы мы нашли брошюру, дававшую советы «Путешественнику, ищущему приключений». В ней советовали, если сам по себе город не показался достаточно интересным, начать отсюда поездку по стране и непременно взять с собой носильщика, который будет разбивать палатку, носить воду и расчищать топором дорогу от поваленных слонами деревьев.
С нашей точки зрения, такому путешественнику, хотя его и восхваляет всячески государственное информационное бюро, грош цена. Ибо ему ничего не стоит написать книгу о стране, населенной самыми невероятными существами, и пройти мимо реальной будничной жизни. Весь смысл его книги свелся бы к тому, чтобы сохранить в представлении читателя Африку как загадочный континент, дающий пищу фантазии. Читателю было бы приятно воображать себя смелым путешественником, купившим входной билет в увеселительный парк «Африка».
Честно говоря, я благодарен и за такие книги: подделка и выдумка тоже могут пригодиться. Черный Джон в Африке, комиксы о Джиме из Конго и о Тарзане, Хэмфри Богарт в джунглях и Густав Болиндер среди всякой чертовщины — я рад, что познакомился с ними. В парке Грена Люнд в Стокгольме, возле «Канала влюбленных», у мальчишек есть потайная пещера. Детская фантазия, протестующая против будничной романтики взрослых, превратила ее в сторожевой пост у «истоков Голубого Нила». Через дыры в мешковине там можно наблюдать за теми, кто, обнявшись, катается за 35 эре в жестяных лодчонках.
Уже стемнело, когда мы отправились из Селукве на север. Скоро мы перестали различать колючие акации, камельдорн, из шипов которых делают превосходные патефонные иголки. В небе торчал рог молодого месяца и звезды мерцали, словно светящиеся пылинки. Один раз нам пришлось затормозить из-за совы, сидящей на дороге, другой — из-за ночной обезьяны галаго, разновидности большеглазого лемура.
Мы беспокоились не столько за себя, сколько за машину. Вокруг нас лежала незнакомая пустынная местность. Но она не была необитаемой: хотя мы ничего не видели, мы прекрасно ощущали это. Вокруг словно свершалось какое-то таинство, и чем ближе оно было, тем, казалось, труднее разгадать его.
После Африки я всюду чувствую себя как дома. Швеция, волею случая оказавшаяся моей родиной, всего лишь полустанок на моем пути. Дом человека там, где человеческие судьбы решаются в том же свете и под тем же знаком, что и его собственная.
Поэтому я не доверяю тем, кто разъезжает по свету в поисках различий. Ибо главное состоит в установлении сходства.
Жить в Африке — все равно, что сменить имя. Даже трудно представить себе, насколько сильно это тебя меняет. Знаешь лишь одно — что утрачиваешь либо реальность, либо нереальность. Вот почему так чудесно ехать ночью по бесконечному убаюкивающему плато. Призрачный лунный свет едва касается земли. И тебе кажется, что луна движется, а ты стоишь на месте или, наоборот, что ты летишь над вечно неизменным и неподвижным континентом.
Дорога становится все уже, нам кажется, что мы заехали в кустарник и потеряли направление Мы стараемся отыскать ее, эту ясную дорогу — кратчайшую для Африки и для нас.
ОТЪЕЗД
Второй репортаж из Солсбери
— СЭР, — сказал Милтон, когда мы вышли из автомобиля у дверей нашей кухни, — ваши ботинки хуже моих. Дай бог, чтобы они не развалились через неделю.
Я посмотрел на свои ноги: ботинки не почищены, подошва сносилась.
— А разве что-нибудь не в порядке?
Тут я взглянул на его ноги и все понял. Оказывается, таким способом он хотел обратить мое внимание на свои новые ботинки.
Они были замшевые, их украшали блестящие колечки из латуни.
— Поздравляю, — сказал я, — они стоят, наверное, фунта три.
— И два шиллинга, — добавил он с гордостью.
Это было чуть поменьше его месячного жалованья.
— О, их надо носить только по воскресеньям, — сказала Анна-Лена.
— Мадам, с этой минуты я не сниму их целую не делю — ни днем, ни ночью.
Домик на склоне Копьена, где живет индийская семья, пропитан сладковатым запахом кэрри и манговым чатни — острыми индийскими пряностями. Эта местность теперь не пользуется популярностью у европейцев: участок земли, купленный индийцем, тотчас же падает в цене.
Мы встречаемся с индийским промышленником, женатом на девушке из Лондона. Они ждут ребенка, и после его рождения собираются вернуться в Англию. Их не особенно волнует расовый барьер, так как они в основном общаются с людьми либеральными, но не хотят, чтобы их ребенок рос в Родезии. Жить в Родезии — значит, называться «неевропейцем», ходить в кино «Нэшнл», куда пускают только выходцев из Азии и не пускают африканцев, отдавать детей в плохие школы, испытывать трудности при устройстве на работу, постоянно терпеть неудачи, повсюду наталкиваться на презрение.
Больше всего нам нравится старая часть Солсбери: Моника-роуд и улицы, ведущие в промышленный район. Низкие дома затенены колоннами с натянутыми на них маркизами. Здесь разместились индийские лавки: велосипедный магазин, химическая чистка. Перед магазином мужского готового платья стоят африканцы, разглядывая элегантные жилеты и пятнистые, как шкура леопарда, рубашки за 20 крон. Новый Солсбери пустеет в десять часов вечера, когда закрываются кинотеатры. Но здесь всегда можно зайти в кафе, где подают рыбу с жареным картофелем, в бильярдный зал Шалета, где к услугам игроков восемь столов, в любое время там можно встретить людей, которые спорят, расхваливают старый автомобиль и играют в шахматы.
Трубы электростанции проступают на сером небе, как кляксы на промокашке. Где-то здесь, где кончается Резенде-стрит и начинается степь, прячутся могилы, забытые дорожные знаки, закрытые фабрики. Чудесно бродить здесь без всяких дум, ощущая полную безмятежность, как бывает обычно в безветренный пасмурный день.
В часы, когда уже запрещено ходить по улице, кое-кто из африканцев остается у железной дороги, в тени товарных вагонов, возле грязных луж между колесами. В небе висит ржавый месяц, иногда вспыхивает неоновая лампа. Африканцы сидят между буферами, тихо переговариваясь. Голоса их звучат тише, чем жужжание москитов.
В кафе на улице Моника-роуд мы разговорились с пятидесятилетним европейцем. Он был десятником в бригаде каменщиков. О своей жизни он говорил так же откровенно, как и большинство тех, с кем мы встречались. Он зашел сюда в обеденный перерыв. Англию он покинул в тридцатые годы из-за безработицы и депрессии. Был социалистом. Сначала он поселился в Северной Родезии, помог создать на одном руднике профсоюз и затем вступил в Рабочую партию, где познакомился с Роем Беленским.
Это был профсоюз белых, и наш знакомый разделял взгляды товарищей: своим врагом он считал не капиталистов работодателей, а африканцев, которые своей многочисленностью и низкими требованиями угрожают сделать белых безработными. Рабочая партия была самой реакционной и расистской партией в стране. Но вскоре она прекратила свое существование — белые рабочие стали причислять себя к господствующему классу. Человек, встретившийся мне в кафе, был несчастлив. То, за что он боролся в Англии, приобрело здесь другой смысл. Чтобы не обмануть своих белых товарищей, ему пришлось отречься от идей братства, провозглашаемых социализмом. В качестве вознаграждения он получил дом и машину, но денег было недостаточно для того, чтобы бросить все и вернуться домой.
По воскресеньям он писал воззвания, призывающие вносить деньги в фонд благотворительности для больных и бедных белых рабочих. Он жаждал вернуться в Англию. Но в стране свободного предпринимательства некапиталисту приходится туго. Здесь налоги невысокие; сам он совсем не платит их. Но если он потеряет работу, то не получит почти никакого пособия. Надо крепко стоять на ногах, а к своим ногам он не питает особого доверия: — ощущение такое, будто в них поселилась его совесть, лишавшая его уверенности и покоя.