Мне хотелось спросить, сколько звездочек поставят перед моей фамилией, расценивая мои политические прегрешения — одну, две или три. Но вместо этого сказал, что не слышал, чтобы других журналистов вызывали на допрос. Нет, в большинстве случаев они уезжали, но сэр Рой собирался привлечь к ответственности одного из них. Какое наказание ждет меня? Об этом еще не было речи. Но так или иначе они дадут знать о себе.
В министерстве внутренних дел сказали, что они сообщили клубу Ротапи в Солсбери о моем поведении. Я, по мнению министерства, предал идею этого общества о международном понимании и доброй воле и слишком вольно истолковывал условия моей стипендии. С этим, очевидно, согласились в клубе, так как с того момента они не подавали никаких признаков жизни.
Международный центр Ротари в США, предоставивший мне стипендию, обошелся со мной более великодушно, но к тому времени я уже покинул страну.
А тогда я шел домой, тротуары были устланы лепестками тюльпанов, которые прилипали к подошвам. Казалось, будто идешь по свинцовому сурику. Когда я подходил к дому, хлынул дождь, он смял кусты гортензии, росшие у балкона. Помойка наполнилась водой. Через косой дождь с трудом пробивались африканцы на велосипедах. Собаки на этот раз не нападали на них — они попрятались в свои конуры.
— Нас выслали или мы можем еще пообедать? — спросила жена.
— Мы успеем поесть, — ответил я. — Пожалуй, им больше всего хочется, чтобы мы уехали отсюда без лишнего шума.
В комнатах стало душно, освещение было скудное — сестра хозяйки дала нам маленькую лампочку, и мы переносили ее от письменного стола к обеденному, потом к кровати. У нас не было телефона, мы вполне удовлетворялись телефоном в моей университетской комнате, но сейчас мы вдруг почувствовали себя одинокими.
У нашего дома остановился мотоцикл. Из него вышел полицейский и направился через сад. Мы переглянулись— он мог идти только к нам. Высылка?! Сердце начало биться от страха и бешенства. Мы слышали долгие звонки к соседу, но никто не открыл. Полицейский пошел обратно к калитке. На конверте в его руках было написано: «Именем ее Величества».
Обед остыл. Дождь лил сплошным потоком, как бы склеивая небо и землю. Из леса, напротив дома, выбежали две африканки. Одна, в красном платье, прилипавшем к телу, побежала вперед, другая, с зонтом, пошла сзади.
Мы вдруг заметили, как равнодушны стали к тому, что происходит в Швеции и в Европе. Сейчас там весна, почти лето, а здесь времен года нельзя различить. И все же нас не тянуло туда. Как там наши друзья? Какие вышли книги? Какие ставились спектакли? Обо всем этом мы редко говорили, хотя за границей часто испытываешь чувство страха, словно что-то теряешь навсегда.
Причина этому — не любовь к Родезии, мы покинули бы ее без сожаления. Здесь мы впервые в жизни столкнулись с работой государственного механизма, с тем, как кучка обычных, часто приятных, а нередко и полных предрассудков людей пользовалась своей властью. Мы встречались с ними, слушали сплетни, видели их за кофе, разглагольствующими о свободе других людей — словно они с удовольствием воздвигали собственные виселицы. Они властвовали над всем, кроме самих себя.
Неизбежность столкновений с событиями делает жизнь в Федерации захватывающей и интересной. В этом ее заманчивость. В молодой стране предприимчивый человек, будь то дурак или идеалист, демагог или реалист, всегда имеет редко встречающуюся возможность оставить после себя какой-то след.
Никогда раньше проблемы другой страны не волновали меня так глубоко, как здесь, в Африке. Я чувствовал себя так, как бывало в детстве, когда, заигравшись, засыпал где-нибудь на заднем дворе, а после не мог понять, что происходит. Вдруг я начал различать те вещи, те цвета, которые раньше не замечал. Теперь я занял определенную позицию, от моих сомнений и колебаний не осталось и следа. За короткое время вы здесь можете приобрести друзей на всю жизнь. Если у вас никогда раньше не было настоящих врагов, то здесь вы поймете, как сильно люди умеют ненавидеть. Раньше вам было легко сохранять хорошие отношения со многими, но вот вы делаете решительный шаг — и мир раскалывается надвое. Люди начинают относиться к вам по-другому, иногда вовсе не замечают вас; во многих домах вы больше не появляетесь. Но вы чувствуете облегчение.
Страх и равнодушие, словно путы, обвивающие вас в вашей собственной стране, здесь исчезают. Поймите разные стороны нашей проблемы! — взывали к нам в министерстве. Но ведь понимание может быть и обманчивым, когда всё понимают и поэтому всё прощают. Дойти до всепрощающего понимания — значит, впасть в детерминизм, слепо распределяющий добро и зло между людьми.
Пребывание в стране расового угнетения — тяжелое бремя для чувств. Невозможно дольше довольствоваться собственным благополучием и событиями личной жизни. Вас охватывает жажда деятельности. Но, вместо того чтобы писать, агитировать, раздавать хлеб, вы вдруг становитесь бездеятельным от охватившего вас бессилия. Вас окружают мелкие узколобые люди, тогда как время и чувство огромны и их не охватить взглядом; терпимость, переходящая в усталость, горечь, изнуряющая и доводящая до изнеможения. Ничего не сделано, все только предстоит. Впереди ждут все нерожденные, позади — все, кому пришлось умереть.
Несправедливость так велика и так осязаема, что мне кажется, будто я мог взять ее, слепить в огромный снежок и запустить в лицо виновным, если бы у них было только одно лицо. И в то же время африканским проблемам трудно придать осязаемый вид. Обычно они принимают форму избитых фраз о том, что африканцам не разрешается делать того-то и того-то. Но само по себе запрещение ходить в кино или ресторан еще не так много значит. Самое страшное — это внутренние раны. Удар хлыстом не столько повреждает кожу, сколько ранит душу.
Существование слепых расовых границ наносит людям неизлечимые раны. Мы не можем требовать, чтобы те, кто живет в таких условиях, выступали и рассуждали бы так, как мы.
«Моих детей заставят ходить в школу вместе с черными?» — когда много раз слышишь этот вопрос (даже от шведов, эмигрировавших сюда), начинаешь думать, что перед большинством стран нашей земли стоит совсем другая проблема. Там ничего не знают о будущем. Но белым в Родезии, определяющим свою жизнь мелкими расовыми вопросами и из ограниченности требующим, чтобы и другие смотрели на это так же, как они, можно спокойно ответить: «Для вас нет будущего».
Дождь прекратился. Далеко отстоящие друг от друга фонари освещали дорогу красным светом. С дерева над нашим окном сползла серебристая кора. На земле валялись ее кусочки. Будто взволнованный чем-то художник разорвал и разбросал свои наброски. Мы знали, что здесь, в Солсбери, нам не придется платить квартплату за следующий месяц, даже если не поступит приказ о высылке.
Мы чувствовали себя так, словно прожили в Африке несколько лет. Мы не могли больше жить в стране, где действительность постоянно заставляет страдать. Теперь, когда нельзя сделать ничего полезного, лучше всего уехать.
Раздел имущества
В последние дни, когда мы уже знали, что уедем, мы чувствовали себя очень одинокими в «белом» городе. В винной лавке напротив гостиницы Джеймсона я продал пустые бутылки, скопившиеся за последний месяц. Я заметил, что люди, увидев нас, ускоряли шаг. Может быть, они это делали не потому, что не одобряли нас, а потому, что им казалось бессмысленным разговаривать с людьми, собирающимися уезжать. Они не хотели иметь дела с чем-то чуждым, не ставшим для них своим. Они жили по расписанию, у них было время только для тех, кто был лоялен. На нас они попусту растратили свои заботы, напитки и ростбифы.
Однажды, когда Эснет, жена Джошуа Мутсинги, была свободна от дежурства в больнице, мы выехали после обеда на озеро Макилвейн. Мы говорили о том, что африканцам некуда деться во время отпуска. Южная Африка закрыта для небелых, а у Карибского водохранилища и в национальных парках мало гостиниц для африканцев. Недавно одному преподавателю африканцу не разрешили даже записать свои впечатления в книге отзывов у руин Зимбабве, чтобы не нарушить порядка в статистике.
Эснет не была за городом целый год. Мы остановились и вылезли из машины на сжатом поле, напоминавшем небритую щеку великана. Кое-где торчали низкие колючие кусты шиповника. Сухой мерцающий воздух делал расстояние обманчивым: деревья и гранитные глыбы вдвое увеличивались в размерах, горизонт надвинулся, трава переливалась неясными отблесками.
Как всегда, мы ощущали легкое волнение перед природой Африки. Здесь, на берегу озера Макилвейн, мы однажды переехали огромную мамбу. Ядовитая зеленая змея лежала с переломленным хребтом на дороге. Эснет сбросила свою обычную застенчивость и в восторге захлопала в ладоши.
— Вот если бы начался дождь. Сколько красок! Тогда мир будет похож на яркую ткань.
Джошуа срезал несколько веток и развел костер. Клещами, которые мы достали из ящика с запасными частями, мы захватили несколько кусков мяса, поджарили их над огнем, потом с удовольствием съели, накапав на мясо ананасного сока и сильно поперчив его.
Эснет рассказывала о своей работе в больнице в Харари. В то утро одна женщина родила ребенка. Ребенок был некрасив, и говорили, что он никогда не будет видеть. А мать производила впечатление здоровой. Другая родила близнецов и пришла в ужас, не оттого, что одного из них убьют — теперь этого не делают» а оттого, что у нее и без того много детей.
Мы сидели вокруг пылающего костра. На гладкой земле лежал упавший кактус, похожий на сложную монограмму на простыне. Эснет потирала свои озябшие темные руки. Джошуа, как всегда, был задумчив.
— Мы, африканцы, надеемся, что лучше сработаемся друг с другом, чем вы, европейцы. Личность, индивидуальность не так уж много значат для нас. Только колдун бродит в одиночестве. Вам важно сохранить индивидуальность. Мы же ценим то, что делает нас похожими друг на друга, что объединяет наши семьи и не оставляет нас одинокими. Если я буду другим, то я надеюсь, что другие захотят стать похожими на меня, и опять я не буду отличаться от них.