— Джошуа уверен, что есть особая африканская психология, — сказала Эснет и засмеялась.
— Да, — подтвердил Джошуа, — возможно, я ошибаюсь. Но если мне хоть раз удастся побывать в другой стране, лучше всего в Европе, это будет счастливейший день в моей жизни.
Мы вернулись в город. Это была наша последняя поездка на нашем «Моррис Оксфорде» модели 1950 года. Оставаться в стране в качестве «свободного» писателя с моими взглядами не стоило.
В редакции африканских газет нас ждал Хэй Малаба, школьный учитель из местечка Маранделас, лежащего за много миль от Солсбери. Джошуа уговорил его купить наш автомобиль.
— Вы долго ждали? — спросил я.
— Восемь часов, — ответил он с кроткой улыбкой.
Кто-то из нас перепутал время, и его выходной день пропал. Он заверил нас, что это ничего не значит, он с удовольствием посидел в редакции. Нам это было знакомо: для нас скука — это время, которое некуда девать, для африканцев время — союзник, которым нельзя злоупотреблять.
Хэй Малаба только посмотрел на машину, он не заглянул в мотор и не захотел опробовать ее на ходу. Он решил, что ни к чему показывать ее и дорожному инспектору.
— Джошуа мой очень хороший друг, а вы его хорошие друзья, и этого достаточно, — заявил он. — Я знаю, что Джошуа не посоветует мне купить то, что он считает плохим.
Но Джошуа ничего не понимал в машинах, он бросил взгляд на кузов и начал хвалить автомобиль, а может быть нас.
— В машине может быть сколько угодно недостатков, я все равно возьму ее, — объявил Хэй Малаба. — Я сразу же решил это сделать, как только Джошуа позвонил.
Стоимость автомобиля была равна его учительскому жалованью за три месяца.
— Вот наш адрес в Швеции, — сказал я. — Если обнаружится какой-нибудь страшный дефект, который мы не заметили, мы вернем часть денег.
— Я буду писать вам о том, как хорошо быть вашим другом. О недостатках машины я никогда не напишу.
Мы направились в страховое общество. В воротах мистера Малабу задержал грубый сторож. На лифте было написано: «Только для европейцев». Потом мы были в бюро регистрации автомобилей. Пока все эти процедуры не кончились, Хэй Малаба все время будто опасался чего-то. На его месте мы, как все белые, не доверились бы заверениям прежнего владельца машины и прислушивались бы к каждому звуку, проверяли бы все болты и уж обязательно осмотрели бы мотор. Для него же это было делом чести.
Когда в редакции произошел обмен бумагами и деньгами, всем стало весело. Все были довольны. Мы — потому, что получили деньги, Джошуа — потому, что совершил хорошую сделку между друзьями, а Малаба — потому, что Джошуа передал наше предложение именно ему. Вошел редактор газеты «Африкэн дейли ньюс», попытался в шутку стащить пачку денег и сказал Малаба:
— Поздравляю тебя с покупкой автомобиля, который, по мнению Джошуа, так хорош!
Рядом с нашей комнатой сидели журналисты за высокими ремингтонами. Африканцы писали и редактировали газеты на английском языке, на шона, синдебеле и ньяньа, расходившиеся затем по всему континенту. Эта форма партнерства теряет свое значение оттого, что газетами владеют и определяют их политическое лицо европейцы из правительственной партии. Газеты сообщают сведения познавательного характера, они слегка идейно окрашены и допускают немного социальной критики, но политические события, такие, как чрезвычайное положение, не обсуждаются на их страницах так подробно, как в белой прессе. Родезийские газеты, как африканские, так и европейские, подогнаны под одну мерку даже больше, чем в Южно-Африканском Союзе.
Другое дело, что журналисты, работающие в редакции африканских газет, редко думают так, как пишут. Это всем известно, и во время операции «Солнечный восход» шестерых из них забрала полиция. Среди них много наших друзей. Журналисты вышли, чтобы взглянуть на проданный автомобиль. Они пытались внушить бедному учителю, что его здорово надули. Когда мы уезжали, я видел в зеркале их оживленные лица: можно было подумать, что они дерзко смеялись, бросая вызов будущему.
Те, кто остаются
Мы шли по улицам Харари.
По мнению большинства людей, это мрачные трущобы. Но здесь есть и своеобразная, таинственная красота. Может быть, она заключалась в смехе детей, в их веселых играх между лачугами, в свете керосиновых ламп в дверях, а может быть, в чувстве свободы, в полной уверенности, что люди здесь владеют чем-то драгоценным, чего многие никогда не сумели и не смогут обрести. И во многом другом, что следовало бы выразить проще и прямее.
У Вилли есть манго,
А у Джо есть шар,
А у меня нет ничего.
Я никогда не видел игрушек у африканских детей, не замечал, чтобы они вырезали лодки или зверей. Но у них было множество песен, танцев и замысловатых игр с кусочками стекла и камнями.
Вот мальчик собрал горсть опилок у столярной мастерской и натер ими свои курчавые волосы так, что они стали желтыми.
— Ты африканец, — сказал он, показав на мои черные волосы, — а я — швед.
Более сложной игры нельзя было придумать. Никогда раньше я так плохо не знал, как мне вести себя в окружающей меня действительности; но она жила и существовала, правда, не для того, чтобы за ней подсматривали. Вот некоторые картинки этой действительности.
Девушка, настолько плохо одетая, что не знает, прикрыть ли ей своей тряпкой живот или грудь. Шумно разговаривающие старики около дома. Старая женщина молча протягивает руку, шершавую, как высохший табачный лист.
Во всем этом не было ничего экзотического, ничего от красочности и сутолоки городов Нигерии. Часто в этом было что-то трагическое и волнующее; забыть о своей принадлежности к белым здесь было труднее чем в центральной части Западной Африки. Но пребывание здесь наполняло душу покоем и счастьем, как бывает, когда исполняется какое-нибудь заветное желание.
Мы бродили по локации в один из последних дней без — разрешения. Мы не встретили ни одного белого Мы видели человека, красившего стену дома — Конгресс призывал население самим заниматься улучшением своих лачуг. Встретили девушку, мечтавшую о революции, и девушку, читавшую книжку «Как произносить речи». Одна из них каждый вечер была королевой рок-н-ролла в Харари, а каждое утро, одетая в платье служанки, ездила в дома белых и одевала детей; вторая была самым красивым манекеном Родезии, позировала в журналах «Парейд» и «Африкэн Уикли», но никто не узнавал ее в страховом обществе, где она мыла полы.
Трое ребятишек играли в игры, сопровождаемые танцами. Они были одновременно учителями и учениками Один писал на черной доске, другой стучал по кафедре, третий произносил непонятную ученую фразу, а потом все размахивали руками. Они могли ответить на любой вопрос, только бы нашелся охотник спросить.
Мы обратили внимание на то, что люди здесь полны жизненной энергии. Мы, наверное, не заметили бы этого, если бы не ощущали ее недостатка в себе.
Возле одного дома сидел мужчина, полузакрыв глаза.
— Ты не можешь остановить нас, бормотал он, покачиваясь. — Попробуй, если хочешь! Скоро, скоро мы перережем тебе горло. Мы убьем полицейских. Мы вольем в ваши глотки яд.
— Успокойся! — сказал Джошуа, который был с нами, — ведь ты же порядочный человек, не желающий людям зла. Что о тебе подумают?
— Я вовсе не порядочный человек. Я перережу телефонные провода.
Джошуа увел его в дом.
— Вы знаете, что написано на ковре у него в комнате? — спросил он нас, выйдя из дому. — «Иисус — молчаливый свидетель всех разговоров».
— Да, если бы его подслушал кто-нибудь из шпиков уголовной полиции, — сказал я, — завтра утром здесь были бы полицейские машины. А послезавтра мы прочитали бы в газетах, что революцию удалось задушить в зародыше.
— Мне надоело все это. Однажды я уже был свидетелем такой штуки.
Джошуа часто возмущался африканцами, которые вели себя недостойно. Тогда он превращался в моралиста, осуждавшего нерешительных и любителей посетовать на свою судьбу. В локациях, где жизнь была ненадежной и гнетущей, особенно для вновь прибывших, дисциплина необходима. Джошуа часто говорил молодым людям, чтобы они не работали рассыльными в конторах и слугами, а поступали бы на фабрики: там они могли сплотиться и стать организованными рабочими.
Джошуа был закоренелым националистом и в то время добрейшим и миролюбивейшим из людей. Он часто давал в своих статьях полезные советы и, если его советам следовали, то только потому, что он стоял на стороне тех, кого поучал. Он знал, что время «мудрых» советов прошло, хотя белые не уставая твердили африканцам: наберитесь терпения! Сначала воспитайте себя! Не торопитесь!
Белый, уверенный в непогрешимости прописных истин, спокойно спал в своей постели, а Африка не собиралась ждать того дня, когда он проснется, услышит шум на улице и пошлет своих слуг выдать бунтовщикам еще несколько монет свободы.
У старшего поколения разговоры об образовании, может быть, и нашли бы поддержу, но в то время никому не приходило в голову призывать к такому излишеству. У молодых националистов другое Евангелие, другая мечта о наследстве, которое им предстоит получить, мечта, за которую стоит жить и умирать. В мире есть что-то, что принадлежит только им. Мы не можем это понять.
Мечтать об Африке без тихой ночи в Харари — привилегия бессильных.
Флейта
Вечером накануне отъезда мы в последний раз побывали в Харари. Небо окрасилось в зимний шафрановый цвет, дым очагов казался на этом фоне ярко-синим. Дети плясали вокруг костров, женщины перебирали свои стеклянные бусы, портной склонился над швейной машиной и продолжал работу при свете карбидной лампочки.
В такой вечер Харари кажется родным домом, а не локацией, порожденной бесчеловечными законами. Держась за руки, прошли две девушки-подростка, впервые в своей жизни надевшие туфли на высоких каблуках. На ногах их напрягались жилы. Чтобы не потерять равновесия, они напряженно смотрели перед собой.