Один помещик, член правящей Объединенной федеральной партии, наклонился ко мне. Он изрядно выпил и искал сочувствия:
— У нас в Родезии, конечно, есть апартеид; хоть он и на пользу туземцам, мы не говорим о нем. Беда Южной Африки в том, что они слишком много болтают о вещах, которые мы считаем само собой разумеющимися.
Да, если бы Федерация не была страной хорошо поставленной пропаганды, страной, где о многом умалчивают, меня не заманили бы сюда на такой долгий срок. Я думал, что здесь царит согласие, сотрудничество между белыми и африканцами. Я не смог заставить себя улыбнуться союзнику сэра Роя.
— В Лондоне забывают, что у нас здесь жены и дети, — продолжал он. — Пусть-ка мальчики с Уайтхолла приедут сюда и займутся чайными плантациями в Ньясаленде. Посмотрим тогда, не утратят ли они вкуса к этнографическим экспериментам в области самостоятельности черных.
— Ужасно много об этом болтают, — сказала миссис Пэрди. — Если хотя бы год не говорили о расах, было бы гораздо лучше. Несколько лет тому назад все было иначе. Каждый занимался своим, и белый и туземец точно знали, что им надо делать.
— Столько говорят о пользе хороших отношений между расами. Опыт показывает, что лучше обходиться без всяких отношений, — утверждал мистер Пэрди.
Тема всем, видимо, надоела, и разговор оборвался, наступило неловкое молчание. Женщины завели негромкую беседу о новом клубе для игры в бридж, о соревнованиях по плаванию, где отличились их дети, о сыне, которому снизили балл по поведению за то, что он подложил в школьный гардероб осиное гнездо. Тогда мужчины тоже заговорили на другую тему — вспомнили состоявшееся на той неделе соревнование по крикету на старом заросшем ипподроме и танцы после соревнований под оркестр Расти Лэнгли в отеле «Скайлайн».
Абрахам подал в гостиную кофе. Заперли на ночь двери. Миссис Пэрди полулежала на диване, вытянув ноги, и опять что-то шила. Она была самой обыкновенной хозяйкой дома. Она легко примирялась со всем. Какой глупый фарс, казалось, говорила она. Люди болтают и упиваются сплетнями. Газеты врут. Вышивать, шить, присматривать за животными — вот все, что нужно, чтобы чувствовать себя прекрасно. Со слугами надо обращаться твердо, они терпеть не могут равенства.
В другой обстановке она бы нам могла нравиться. Даже тогда мы с женой чувствовали к ней некоторую симпатию.
— А как твой Абрахам, Салли? — спросила одна из дам.
— Он старательный и честный. Я могу сосчитать по пальцам, сколько раз он напился в рабочее время.
Когда миссис Пэрди хвалила слугу, было ясно, что его заслуги опа приписывает себе, но в его плохих качествах она не считает себя виновной — пороки были врожденными.
— Ты ведь не прибавляла ему жалованья? Иначе он похвастался бы моему Мозесу.
— Нет, это ни к чему, — ответила миссис Пэрди. — Они, собственно, и не хотят получать больше. И все же мне приходится каждый вечер запирать чай, сахар и мыло.
— У них, может быть, большие семьи, — предположила Анна-Лена.
— Сколько им ни давай, они все равно крадут, — сказала миссис Пэрди.
— Я знаю поваров, которые не крадут, — высказалась одна дама.
— Значит, они боятся, что их поймают. Мы живем здесь не первый десяток лет и видим их насквозь.
Один из гостей, полковник, раньше служивший в Индии, перевез свою семью в Родезию потому, что здесь дешевые слуги и низкие налоги, да к тому же запрещена иммиграция индийцев. Он был очень похож на банального полковника колониальных войск из кинофильмов. Полковник заявил, что белому приходится нести все более тяжелое бремя, а когда кто-то сказал, что с плеч полковника спала огромная ноша — Индия, он оскорбился.
— Но ведь есть же воспитанные индийцы, — заметила дама, сравнившая сэра Роя с Георгом Вашингтоном.
— Воспитанные и ставшие коммунистами, да, такие есть, — ответил полковник.
— Однажды, когда мы жили в Солсбери, на нашей улице появился индиец. Он был верховным комиссаром, послом, а его жена имела университетский диплом. Сначала нам казалось невероятным жить на одной улице с индийцем. Почти все жители нашей улицы писали петиции и грозили переехать. Но он и правда был порядочный человек, и в конце концов его дети стали ходить в одну школу с нашими.
— Это, пожалуй, единственный случай в Федерации, — сказал земледелец. — Вы были с ним поистине великодушны, Салли.
Наша хозяйка грелась в лучах проявленной ею снисходительности. Полковник вертелся на стуле. На стене над ним висела картина: первые поселенцы втыкают флажок на Сесил-сквер, закладывая Солсбери. Картина напоминала старые шведские олеографии, изображавшие возвращение ополченцев.
Когда речь заходила о проблемах труда, субсидиях на табачные плантации и о только что пущенной фабрике химикалиев, которая не оправдывала себя, так как люди предпочитали покупать импортные удобрения, то родезийцы, бывавшие в гостях у Пэрди, говорили примерно так:
— Попробую завтра увидеть Эдгара в клубе, тогда уж я как-нибудь улажу дело.
— Я переговорю с Хэмфри в кулуарах парламента. Завтра позвоню и сообщу как дела.
Судя по таким разговорам, можно было подумать, будто Джон, Рой, Эдгар и Мэл со всеми своими министрами самые рядовые граждане. Петиции, аудиенции, письма местным членам парламента — все это непостижимые разуму обходные пути демократии. Или еще: «Встреча в клубе была полезной, мы нашли общих друзей в Кардиффе и Шрусбери; у Тома, наверное, есть более близкие друзья, которые ему больше по сердцу, мы отдалились друг от друга, проклятая бюрократия заедает нас. Черт побери, я уеду в деревню».
«Блестящие возможности для настоящих людей», говорится в брошюре «А New Life in the Federation»[6]. «Настоящие люди» — это несколько человек. Все они хорошо знают друг друга, их совсем немного, иначе им не было бы так приятно быть вместе. Но не надо забывать, что есть много миллионов людей, не знакомых с Роем и Эдгаром. Некоторые из них пытались познакомиться со своими правителями. Эта попытка многому научила их. Во время моего пребывания в Федерации они сидели в лагерях.
Но есть и другие, они долго молчат, затаясь. И тут уж не помогут ни полиция, ни клетки для заключенных, которые так старательно оплетают стальной проволокой. Для постройки этих клеток в феврале и марте 1959 года нашлось много добровольцев. В Африке «других» всегда больше, чем «нас», хотя мы считаем, что «мы» — это все.
Я сидел и пил ореховый ликер, отдающий лыжной мазью. На бархатной подушечке возле моих ног лежала Паула, собачка с белками величиной с соусник. На улице было темно. Над горизонтом, словно сорванные вихрем ветки, промелькнули молнии. Африканцы, рывшие яму под уборную, вероятно, ушли домой, не закончив работы. Миссис Пэрди наклонилась к собачонке и потрепала ее.
— Ваффер, дружок, сегодня ты будешь спать в моей постели.
Собаку впустили в дом после деятельного дня, проведенного ею в мусорных кучах и тинистых прудах с лягушками. Ей дали торт и кусок рокфора в награду за то, что она существует. Глисты, паразиты, дурной запах — привилегия черных, а не собак.
Я подумал: если дорога, ведущая от бархатной подушечки для собаки к испуганным людям у выгребной ямы, — единственная, то оставаться долго в этой стране мы не сможем. Нельзя ходить по этой дороге взад и вперед, ничего не делая.
Иногда кто-нибудь в гостиной улыбался мне, как бы оправдываясь — видите, как мы живем. Я улыбался в ответ. И по большей части молчал. Они явно хотели сказать: нужно долго прожить здесь, чтобы понять нас. В наших отношениях с семейством Пэрди тоже было что-то неладно. Они называли нас по имени, а мы величали их мистер и миссис.
Вот так же, когда я был ребенком, мне разрешали посидеть в обществе взрослых, только надо было молчать и слушать, а потом встать, поклониться и идти спать. А взрослые продолжали свое.
Утренняя дорога
Рассвет — лучшее время дня в Африке. Лучи солнца проникли в столовую и рассыпались снопом искр по стоявшему на буфете серебряному блюду для ростбифа. Блюдо и много другого серебра Пэрди привезли из Шотландии.
Я успел встать до того, как появился слуга с чаем. Воздух был чист, словно прозрачная вода с звенящими в ней пузырьками. Он нес с собой массу запахов: сладковатый запах смолы, едкий запах выжженной травы, аромат крапивы и леса, запах крепких напитков. На садовой ограде, сложенной из поставленных друг на друга камней, сидела похожая на зимородка синяя птица с длинным клювом. Осанкой она напоминала педантичного школьного учителя. Выпустили лошадь, с громким ржанием она понеслась по загону.
Я перепрыгнул через ограду, вспугнув серую ласку. Идти, собственно говоря, было некуда. Вокруг лежали табачные и кукурузные плантации, пастбища — туда нельзя. Есть только две дорожки: одна ведет к конюшне, другая, сливаясь с широкой дорогой, уводит к Руве.
В некоторых местах трава низкая, по ней можно пройти к кустарнику, обогнуть несколько огромных каменных глыб и вернуться назад. Я сел у мелкой речонки. Неподалеку от меня умывался африканец. Некоторое время он неподвижно стоял и смотрел на меня, потом убежал.
Прозрачная вода тихо струилась. Но я не доверял ее чистоте. Я часто слышал о том, что в водоемах Африки водится страшная бильгарция, и не решился опустить в воду руку — личинки могли проникнуть через кожу. В Федерации купаться можно только в озере Ньяса да еще в бассейнах для плавания. Я слышал, как кто-то сказал: «Уничтожим сначала бильгарцию, а потом можно заниматься туземцами».
Из окон фермы не видно никаких жилищ. Рабочие и прислуга живут в стороне от белых, их хижины скрыты деревьями мсаса и мнондо. Стволы этих деревьев у самой земли расщеплялись на три части. По дороге к Руве встречались дома, построенные в последние годы; на стыке дороги с шоссе, ведущим в Солсбери, стояла бензоколонка.
Вокруг поднимались стебли алоэ. Перед глазами расстилалось плато с низкими синими холмами, кое-где прерываемое болотистыми низинами, поросшими папирусом, орхидеями и красавкой. А я чувствовал себя как человек, попавший в западню. Я был вынужден возвращаться тем же путем.