— Над Ньясалендом и Северной Родезией витает дух Ливингстона. Там много миссионеров, мало стремления вперед. Мы часто задаем себе вопрос: «Как поступил бы Сесиль Родс на нашем месте?» И мы делаем то, что, как нам кажется, сделал бы он. А каким бы он ни был, сентиментальным его не назовешь.
Подрядчик из Китве сказал, что ему недостает контраста между роскошью и дикостью Южной Родезии. В музее искусств в Солсбери не висит ни одной из картин великих импрессионистов, а вот в домах директоров в так называемом Медном поясе их можно увидеть; там можно встретить и «Ролле Ройсы» и «Ягуары».
Дженнифер было скучно. В клубе не было молодежи, за исключением Одного юноши с застывшим, невыразительным лицом. Он лишь прислушивался к тому, что говорили его родители, и утратил потребность сказать что-нибудь сам.
Женщины говорили о последней жертве энцефалита и о псарне, где они оставили своих собак, пока сами ездили купаться в Дюрбан, — кстати, сборы с бала журналистов должны были пойти на постройку дома для бездомных собак. Социальная помощь начиналась здесь с животных.
Один инженер показал фильм о строительстве огромной электростанции Кариба «на величайшем в мире искусственном озере». Для белых это был символ единства и силы Федерации, для черных — символ ее самодовольства и гнета. Кто-то высказал сожаление о том, что погибло так много африканцев после их выселения из Карибы: они заболели странными болезнями, хотя земля, куда их переселили, была, говорят, более плодородная, чем в Карибе.
Мой сосед пил в полутьме виски, пока мы смотрели фильм, а потом обратился ко мне:
— Кариба — это наше чудо. Это лучше пирамид. Мы рождены, чтобы здесь жить. Мы не поедем обратно в Англию, не поедем ни в Польшу, ни в Италию. Там, в Европе, никудышные люди. Они помешаны на войне, падки на развлечения. Пусть себе выдумывают что хотят. Атомные бомбы и ракеты полетят с востока на запад и с запада на восток. На север и на юг они не полетят. Экватор — каменная стена. Если они запустят ракету на нас, она не пойдет по орбите, а поднимется прямо в атмосферу и взорвется там. А мы останемся целехоньки.
Многим было достаточно небольшой дозы виски, чтобы приобрести такую уверенность в себе. Другие боялись, но не показывали виду. Между боязнью, виски и самоуверенностью существовала какая-то странная связь. Экватор — конечно, своего рода стена, но, казалось, не все, кто собирался остаться в живых, были уверены, что им следует находиться именно по эту сторону стены.
— Останьтесь у нас еще ненадолго! — сказала мне одна дама, которую миссис Пэрди уговаривала пойти с ней в клуб любителей бриджа, — Не осуждайте нас! Нужно, собственно говоря, прожить всю жизнь в Африке…
Здесь применяют аргумент, непригодный в других странах. Будьте такими, как мы, и нас будет больше! Но тот, кто входит в душную комнату, острее ощущает недостаток воздуха, чем те, кто находится в ней долгое время.
Душная комната, в которой живут эти люди, называется Африкой.
На ферме рано ложатся спать, и мы возвращаемся домой. В машине мы слушаем радио: Пэт Бун поет о Блуберри Хилл. По дороге к португальской Восточной Африке[8] снуют машины. На неровной дороге, ведущей к усадьбе, мы раздавили какое-то животное. Вокруг низкого белого дома бесшумно носятся летучие мыши, и ночной ветер доносит с поля запах турецкого табака. Черные слуги молча выступают из темноты и открывают дверцы машины.
Посланец доброй воли
Джордж Пэрди всячески старался развлекать нас. Он рассказывал анекдоты, иногда о евреях, чаще о шотландцах— ведь сам он был из Шотландии. Рассказывал их медленно, с каменным лицом, но под самый конец не выдерживал, фыркал, мы не улавливали заключительной реплики — соль длинного анекдота так и не доходила до нас. Наступала неловкая пауза, его бегающие носорожьи глазки суживались, становились пустыми.
Мы были не в его вкусе. Мы были вежливы и не обнаруживали ничего, кроме удивления, когда он рассказывал о черных, которым по своей «природной тупости» туго приходилось в университете, куда их принимали из соображений пропаганды. Мы и правда не были похожи на тех бойких студентов, каких он ожидал встретить, и поэтому не стали баловнями их семьи; кроме того, мы плохо играли в английский бильярд, нам не везло в игре в кегли, нам не доставляло удовольствия скакать на сумасшедшей кобыле Дженет. Мы смотрели акварели тещи мистера Пэрди и обучали адвоката из Кейптауна и его жену играть в крокет на шведский манер.
В те дни, когда мы занимались поисками квартиры в Солсбери, мы выезжали утром с мистером Пэрди и возвращались вечером с ним или его женой. Во время этих поездок меня охватывало жадное любопытство. Мне хотелось обо всем расспросить своего хозяина, заставить его обнажить душу — я замечал, что в других случаях, как ни странно, он был гораздо сдержаннее, чем в разговоре со мной.
— Мы вправе желать, чтобы они считали, что все блага исходят от белых. Все, что они имеют, — они получают в дар от людей, на которых им следует смотреть снизу вверх. Но ничего не должно делаться за счет повышения налогов. Чем больше мы делаем для них, тем определеннее нужно проводить грань между нами и ними. Мы должны защищать их от нас самих. Представь себе, что будет совершено насилие. Тогда белые линчуют сотни черных…
— Сельское хозяйство и армия — лучшие точки соприкосновения между белыми и черными. Черный нуждается в руководстве и ждет его. У черного джентльмена есть чувство такта. Он знает, что по закону имеет право прийти на любое богослужение, но он понимает, что, если его увидят в церкви, многие прихожане встанут и уйдут. Конечно, бывают случаи, когда где-нибудь позади в церкви они могут стоять — ну, например, когда хоронят их хозяина.
— А разве вы не заметили этого? Женщины испытывают отвращение к черным, и оно становится все сильнее. Это интуитивное чувство, что можно с ним поделать? Они чувствуют, что черные угрожают будущему их мужей и детей. Справедливая сегрегация становится, таким образом, единственно…
Мистер Пэрди не соглашался с тем, что те, кого насильно сегрегировали, вправе считать это несправедливым актом. Он говорил о «туземцах», «этих обезьянах, способных только подражать», с непререкаемым авторитетом человека, не привыкшего выслушивать возражения. Но дальше этого мы обычно не шли. Анна-Лена не хотела слушать его суждений даже ради приобретения опыта: ради того, чтобы своими ушами услышать то, о чем много раз читали, но что выглядит совсем иначе, когда слышишь и видишь сам.
Как-то раз мы возвращались на ферму с миссис Пэрди. Она рассказывала: Джордж заседал в одном государственном комитете вместе с адвокатом африканцем. После заседания адвокат предложил подвезти его на своей машине. Джордж отказался — как можно, чтобы белого вез на машине черный, если это не его шофер. Да, времена и в самом деле изменились. Подумайте только, а если бы нам пришлось пригласить этого адвоката на обед? Сколько хлопот с фарфором, стаканами и столовыми приборами-все это пришлось бы отдать слугам, ведь нельзя же самим пользоваться посудой после него. А потом, уборная, ему, разумеется, пришлось бы пользоваться их уборной, что поделаешь? Он мог бы занести в семью любую заразу.
В первый раз я пришел в ужас от таких разговоров. В следующий раз меня охватила чуть ли не ненависть. Слышать эго в третий раз было не так страшно, у меня появилось даже сочувствие к людям, искусственно сужающим свой мир, стремящимся отгородиться от всего живого, развивающегося, чтобы любой ценой сохранить этот мирок в неизменном виде..
А потом — как и теперь, когда я пишу эти строки, — я опять ощутил в себе непримиримость. Я думаю о своих африканских друзьях, о том, как сразу же погасли бы их улыбки, в глазах появилось бы беспокойство, а в руках дрожь, если бы они услышали бесчувственные и жестокие ноты в голосе моего хозяина. А ведь об этом человеке иногда говорили как об известном либерале. Либо он обладал непостижимо двуличной натурой, либо этому слову в Центральной Африке придавали не тот смысл, какой мы привыкли вкладывать в него.
Почту не доставляли на ферму. Пэрди получал ее в Солсбери. Чаще всего давало о себе знать отделение Ротари в Америке — они посылали письма и брошюры. В этой обстановке они казались ужасно наивными. В «Adventure in service» мы читали:
«Там, где живет дух Ротари, там живет и свобода. Она освобождает нас от оков предрассудков и лицемерия и соединяет узами взаимопонимания и братства. Дух Ротари — это благодатный дождь с небес. Он смывает эгоизм, разрушает стены, разделяющие людей, превращает диссонансы в гармонию, а конкуренцию — в сотрудничество, открывает красоту жизни и величие, присущее каждому человеку».
В одной брошюре меня провозглашали послом, призванным действовать во имя международной доброй воли, и давали указания, как вести себя:
«Поспеши похвалить, но не торопись с критикой. Прислушивайся — и ты многому научишься. Держи глаза и чувства открытыми — и черпай как можно больше от людей, которых встречаешь. Спрашивай, читай, узнавай! Ты представитель молодого поколения твоей страны. Не предпринимай ничего, чего бы ты не хотел видеть напечатанным на первой странице газеты твоего родного города. По твоим поступкам и по твоему поведению будут судить о твоей стране».
Посол доброй воли, но в какой стране? В той, где правят 300 тысяч европейцев, или в той, где живет семь с половиной миллионов африканцев? Кто будет судить мою страну? Международное понимание — но для кого и между кем?
Мы часто думали, что злоупотребляем гостеприимством семьи Пэрди; мы ведь не знали заранее, куда попадем; из незнакомой страны в Швецию пришло письмо: какая-то семья обещала приютить нас, пока мы не найдем квартиры в Солсбери. Мы горячо благодарили их за еду и жилье, но благодарность — далеко не все.
Мы не знали, что они думают о нас; позднее нам не раз приходило в голову, что мы могли бы быть более откровенными с ними, но в то время нашей откровенности мешал не страх, нет, мы были охвачены чувством беспомощности. Мы, пожалуй, были как раз такими тихими, ко всему прислушивающимися и приглядывающимися, как предписывала брошюра. Может быть, нас выдавал тон — выбирать слова легко, но голос часто считается только с действительным настроением человека.