Но то оказался не повелитель стихий, а Лауро Фоскарини, и не дождавшись ответа, он просто зашел в гостиную.
— Оплакиваете свою несчастную жизнь, сеньорита? — бодро спросил он.
— Все равно я сейчас для вас бесполезна, дон Фоскарини.
— О, я не собираюсь вас донимать, Рената. Всё, то нужно, я узнал от Рихтера. Наоборот, хочу немного поднять ваше настроение. Во-первых, чек лично от меня. — Он вытащил его из кармана, и небрежно кинул на стол. — Не спорьте, вы пострадали, помогая нам. Конечно, с грейдорца это обязательств перед вами не снимает. А во-вторых, я хочу вам кое-что показать.
— Приличное? — ляпнула я. — Ох, простите!
Фоскарини посмотрел на меня не без интереса, и добродушно хмыкнул.
— Если я покажу вам что-то неприличное, боюсь, это испортит мои отношения с Рихтером. Более того, вы окончательно разочаруетесь в моем гостеприимстве. А мне бы этого не хотелось. Ну же, сеньорита. Прогуляйтесь со мной. Можете захватить выпивку с собой.
Я вспыхнула от смущения и неловко улыбнулась. М-да, хорошо же я себя показала перед дожем Конте. Хорошо, что он, кажется, благожелательно ко мне расположен.
Мы спустились на первый этаж и оказались в странном зале. Сначала я приняла его за небольшой домашний театр. С десяток кресел, стоявших в два ряда, смотрели на небольшую сцену сейчас скрытую за тяжелыми портьерами. Рядом на столике стоял граммофон. Дож потянул за веревку, и портьеры раздвинулись, открыв большое белое полотно.
— Что это?
— Синематограф, — довольно сказал Фоскарини. Он поднял руку, махнув кому-то. Я оглянулась. Оказывается, здесь еще была одна комнатка, из которой открывалось окошко под самым потолком. Оттуда полился свет, падая на полотно.
Патриций поставил пластинку и завёл граммофон, и только затем потушил свет.
— Садитесь. Это стоит увидеть своими глазами.
— Это ведь всё без магии? — взволнованно спросила я, не отрывая взгляда от мелькавших на экране черно-белых картинок.
— Да. Это комедия. Ставили актеры нашего театра. Голоса мы записывать так и не научились, пока еще, так что приходиться использовать только музыку. Вам нравится?
— Да.
И я не соврала. Хоть звук мне показался сначала громковатым, вскоре я привыкла, и уже не могла отвести взгляд от чуда, созданного лишь руками людей. Синематограф оказался очень потешной штукой. Актеры кривлялись, попадали в смешные и нелепые сцены, взлетали и исчезали на глазах. Вскоре я уже улыбалась, и даже тихо хихикала.
«Кино» длилось минут двадцать, и когда музыка заглохла, я разочаровано вздохнула.
— Наверное, вскоре маги совсем не будут нужны. Ваше «синематограф» так многое может!
— Это лишь умелая работа механиков, — снисходительно сказал дож. — Мне, к сожалению, пора. Но вы можете здесь остаться и посмотреть все картины, что мы успели создать. Некоторые даже еще не появились в столичном синематографическом театре. Просто дайте знать оператору, что вы хотите посмотреть. Все пластинки подписаны и пронумерованы. Граммофоном вы же умеете пользоваться?
Я не смогла отказаться от предложения.
— А можно завтра привести сюда Лучиано?
— Дети уже всё посмотрели — два дня отсюда не вылезали. Вашему племяннику очень понравилось, а Сандро просто распирало от гордости, что он может удивить своео нового друга.
Ах, вот почему вчера вечером Лучи был так взволнован. Если бы я не была так погружена в свои проблемы, то знала бы, как он проводит время.
— Спасибо, — только и смогла сказать. — Вы очень добры к нам.
— Мне то ничего не стоит. А вы, если верить Рихтеру, практически спасли Ценасси от разрушения.
— Едва ли до этого бы дошло.
— Не спорьте. — Дож склонился над моей рукой, целуя её. — Рад нашему сотрудничеству, Рената.
Мне показалось, что таким образом Фоскарини прощается и даёт мне понять, что моя работа завершена.
— Я тоже, мой сеньор. Завтра я навещу повелителя стихий.
— Да, стоит удостовериться, что с ним все в порядке перед отъездом.
Я кивнула. Что же, ладно. Все же во дворце дожа мне понравилось, и он сам оказался не таким уж коварным, как мне показалось. И его сегодняшний подарок как-никогда кстати. В темноте домашнего театра я могла расслабиться и отвлечься от своих мыслей, сконцентрировавшись на незамысловатых историй, воплощенных благодаря чуду современной техники.
И я не сразу заметила, что больше не одна. Когда очередное «кино» кончилось, я включила свет, чтобы выбрать новую музыкальную пластинку, и только тогда заметила, что в одном из кресел развалился Рихтер.
Я так и застыла, молча на него смотря.
— Сеньорита, что вам поставить? — донесся сверху глухой голос оператора синематографического театра.
— Ничего. Я уже ухожу! — громко сказала я, убирая пластинку обратно в стопку. Льющийся свет из окошка над головами потух, и по глухому стук я поняла, что оператор ушёл.
Глава 38. Дуракаваляние?
Я же сбежать не успела. Рихтер загородил мне дверь.
— Рената, нам нужно поговорить.
— Завтра.
— Почему-то мне кажется, что завтра я тебя одну уже не застану.
— Кто тебе сказал, что я здесь? — с досадой спросила, усаживаясь в одно из кресел. Все же нужно было воспользоваться предложением дожа, и принести вино.
— Лау. Предложил поспешить, пока ты в хорошем настроении.
Все же Фоскарини меня подставил! Рихтер развернул соседнее кресло в мою сторону и уселся непозволительно близко. Наши колени почти соприкасались. Я отвела взгляд, не в силах смотреть в его серьезное лицо.
— Корбин, ты… вы что-то от меня хотите?
— После того, что между нами было, глупо сохранять вежливую дистанцию.
— Между нами ничего не было!
— Не думал, что ты решишься заняться самообманом. Тебе пришлось познакомится с той моей частью, которую я едва ли хотел бы ком-нибудь показывать. А ты, кажется, узнала о себе больше, чем хотела. Таковы уж стихии — они выворачивают наизнанку, делают скрытое явным, и не позволяют лгать.
Я до боли сжала подлокотники кресла.
— Тогда я — на самом деле такая? Похотливая и жестокая?
Маг поморщился от грубости моих слов и покачал головой.
— Скорее — полная ярости, которой ты никогда не давала воли. Как и другим своим желаниям. Если игнорировать свои чувства, то они имеют весьма неприятную особенность — возвращаться в самый неподходящий момент, и в таком виде, что справиться с ними невозможно. По крайней мере в одиночку.
— Хочешь помочь? — не удержалась от вопроса.
Видимо, одна единственная ночь меня в самом деле изменила. Никогда не была столь язвительной и дерзкой. Но Рихтер неожиданно серьезно кивнул.
— Да. Потому что тоже через это проходил. И я не про срыв, а про ту боль, что тебя мучает, которую ты скрываешь за фальшивым смирением. Хотя больше всего на свете хочешь… вернуть её тому, кто сделал тебе больно.
— Ты ничего не знаешь!
— О том, кто тебя обидел — ничего, — неожиданно согласился маг. Он сжал мою ладонь в своих, и я, неожиданно для себя, не стала вырываться. Ровное сухое тепло его рук успокаивало. — Во время мнемоскопии я провалился в воспоминания гораздо глубже, чем мне хотелось. И вспомнил те ужасные времена, когда так же сгорал от такой же беспомощной злости. Мой отец избивал мою мать. Он поколачивал и меня с братом, но это я мог стерпеть, но вот то, что он обижал маму… самое ужасное, что она ничего не делала, и запрещала мне вмешиваться. Даже когда я обнаружил в себе магические способности, и мог защитить её, забрать из этого ада, она все еще была на его стороне. А затем мама умерла.
— Он… убил её?
— Может, и не напрямую, но это точно была его вина. Первым моим желанием было уничтожить его, развеять по ветру, сжечь заживо, превратить все внутренности в… — Рихтер оборвал себя, криво усмехнувшись. Было видно, как сложно Корбину говорить об этом. — Мне бы ничего за это не было. Может, посадили бы на годик под замок, для острастки, но не больше. И вот, уже всё для себя решив, я вернулся домой, и обнаружил эту свинью валяющейся под крыльцом, пьяную и едва ли что соображающую. И пока приводил его в сознание, передумал. Не стоило оно того.
— Хочешь сказать, что жизнь сама его наказала?
— О нет, я определенно не привык в мести полагаться на свои силы, а не надеяться на небеса. Так что я его все-так избил, без всякой магии. Чуть не сжег мельницу, что принадлежала нашей семье, но вовремя одумался. Не стоило оставлять брата без наследства. Но убивать не стал. Понял, что это не успокоит мое горе, и не примирит со случившимся, а лишь сделает отцеубийцей.
— Ты все еще его ненавидишь?
— Не знаю, — признался маг. — Самое глупое, что даже когда он умер, без какого-либо моего участия, я все еще варился в свое жалости к себе, злости к отцу… и себе, наверное. Что так долго всё терпел и позволял матери терпеть. Что не смог ничего сделать. Понадобилось много лет, чтобы оставить прошлое в прошлом. Насколько это возможно.
— Прошлое должно оставаться в прошлом, — задумчиво повторила я.
— Я не говорю о всепрощении или смирении. Лишь о том, что тот, кто тебя обидел… не достоин влиять на твое будущее и отношения с другими людьми.
Мы действительно были похожи. Раненные, прячущие свою слабость. Только он смог вернуть свою целостность, а я — нет. Слезы текли по моим горячим щекам против воли. И я совсем не возражала, когда маг перетащил меня на свои колени и позволил спрятать лицо у себя на плече. Он не просил меня рассказать о своей беде, понимая, что я не готова, и просто давая выплакаться. Молча гладил по волосам и спине, мягко укачивая, как ребенка. Может быть, Корбин тоже нуждался в утешении, но вместо этого щедро делился со мной своим душевным теплом, ничего не прося взамен.
Предложенный мне платок оказался весь в бурых, плохо застиранных пятнах и подозрительно пах порохом. Вышитый вензель «К.Р» почти полностью выцвел.
— Это подарок моей подруги и хороший артефакт. Жалко выбрасывать, — смущенно пояснил Рихтер. — Не бойся, он чистый.