на хер, на хрен, на фиг, а также идиомы в жопу, к черту и другие.
Рассматриваемая идиома имеет и ряд значений, которые реализуются только в фигурном режиме.
«Хорошая идея, — согласился я, — но прежде вы мне командировку дайте на остров Сааремаа. Хочу собрать материал о труде наших советских эстонских рыбаков».
Главный редактор поморщился <…>: «Да ну вас на хуй, старик! Что вас туда тянет, в эту Эстонию?»
— Да отдам я ему, отдам. Через пару дней контракт с американцами подпишу, аванс получу и хотя бы часть отдам.
— Да ну его на хуй, Вадя! — взъярилась Лариса. — Подождет, не сдохнет. Хватит, забыли про него.
В этих двух примерах представлено одно из значений обсуждаемой идиомы: ‘выражение подчеркнутого нежелания принимать во внимание кого-либо/что-либо’. В данном значении идиома на хуй имеет обязательную семантико-синтаксическую связь (кого-либо/ что-либо) и не может быть опущена, хотя замена на синонимы допустима.
Рассматриваемая многозначная идиома имеет и другие фигурные значения.
— А из-за чего выгнали?
— Я просто перестал ходить на лекции и перестал ходить на семинары. И скучно было, да и незачем. Я приподнимался утром и думал, пойти на лекцию или семинар, и думаю: на хуй мне это надо, — и не вставал и не выходил.
— Сереж, на хуя ты отошел-то?
— А я тебя не дождался.
В приведенных примерах идиома на хуй (и ее вариант на хуя) используется в значении, сходном с семантикой вопросительного слова зачем. Изъятие идиомы из контекста в этом значении невозможно.
Игровые употребления хотя и не могут использоваться для иллюстрации значения описываемой единицы, тем не менее показывают потенциал развития семантики и возможности модификации формы. Иными словами, игровые употребления могут использоваться в словарных описаниях, но с обязательной маркировкой их статуса — режима употребления.
Метатекстовый режим не сочетается с другими, за исключением игрового. Разобранное выше стихотворение Баркова «Ебёна мать», кроме метатекстового режима, характеризуется и игровыми элементами.
Ориентация на материал при исследовании обсценной лексики неизбежно приводит к необходимости учета различных режимов использования указанных форм. Действительно, замещающее или фоновое употребление обычной лексики если и возможно, то не имеет регулярного характера и несущественно для теории и лексикографической практики. Более того, опора на замещающие употребления обсценных слов и идиом приводит к выделению несуществующих значений. Так, в словаре Алексея Юрьевича Плуцера-Сарно у слова хуй выделяются среди прочих значения: ‘любой объект, имеющий продолговатую форму и воспринимаемый как имеющий сходство по форме с частью тела мужчины, служащей для сексуальных контактов, расположенной посередине передней поверхности его тела и состоящей из цилиндроподобной части и конусоподобного окончания’, ‘пищевой продукт, абсолютно негодный к употреблению внутрь из-за каких-либо негативных качеств’, ‘неприятная ситуация’ и подобные[74]. Очевидно, что это не значения слова хуй, а предположения о возможной семантике этого слова в замещающих употреблениях.
В то же время игровой режим свойственен и обычным словам. Ориентация на реальные речевые практики использования нехороших слов в данном случае влияет на получаемый результат, причем это относится не только к дискурсивным режимам, которые мы рассмотрели, но и к составу обсценной идиоматики: выявить соответствующие идиомы можно только при последовательном анализе значительных корпусов употреблений.
Сфера обсценной лексики — как фразеологизмов, так и обычных лексем — изучена удивительно слабо для мирового языка с такой богатой традицией научного описания, ведущей свое начало со времен Михаила Васильевича Ломоносова. Это объясняется многими причинами. Очевидно, что почти исключительно устная форма бытования обсценного дискурса затрудняет сбор необходимого материала. Отсутствие академической словарной традиции также оказывается препятствием для исследований этого пласта лексики русского языка. Но самое существенное препятствие — негативное отношение научного сообщества к данной проблематике. Среди редких исключений можно назвать серьезную статью известного филолога Бориса Андреевича Успенского, посвященную исследованию мифологического происхождения запретов, накладываемых на употребление матерных слов[75]. Согласно его теории, табуирование обсценной лексики объясняется ее связью с языческими ритуалами. Борьба с язычеством была частью деятельности православной церкви на Руси. В настоящее время запрет на мат в секуляризированной части российского общества уже не ассоциируется с религиозными ограничениями.
Перестроечная демократизация речевых практик общественного дискурса не затронула собственно научное исследование обсценной лексики. Вряд ли эта ситуация изменится в ближайшем будущем. Иными словами, эта область обречена на периферийный статус, граничащий с маргинальностью.
Глава 4. Новое в обсценном дискурсе
Язык постоянно меняется по разным причинам и с разной скоростью. На наших изумленных глазах глаголы, управляющие винительным падежом, получают новую модель управления — с предлогом о: вместо считать что-либо мы регулярно слышим считать о чем-либо.
Многие источники считают о том, что…
…Апелляционный суд считает о наличии оснований для изменения решения суда.
Вместо полагать что-либо — полагать о чем-либо.
Можете ли вы про себя сказать, что понимаете женщин, как долго полагал о себе ваш герой?
Из-за того что современные птицы и крокодилы размножаются путем откладывания яиц, ученые полагали о существовании неизвестного биологического препятствия для этого.
При этом самые быстрые изменения происходят в лексическом составе языка — в его словаре.
Понятно, что вопрос новизны относителен: новое для носителей русского языка почтенного возраста — это одно, а для молодых — совсем другое. Для нас (авторов этой книжки) порогом новизны в русском мате естественно считать девяностые годы. Экономические, политические и социальные преобразования сказались на лексической системе русского языка весьма существенно. Демократизация русской речи — в самом широком понимании — привела к частичному ослаблению табуирования нехороших слов. Весьма вероятно, что это могло стимулировать изменения и на уровне грамматики, и на уровне лексики в речи людей с низкой социальной ответственностью, хотя и скрепной в определенном смысле.
В русской (точнее, советской) традиции лексикографии новые слова фиксировались в серии словарей новых слов, регулярно выходивших в Словарном отделе Ленинградского отделения Института языкознания РАН, который в те годы был подразделением Института русского языка[76]. Понятно, что таких материалов по обсценным словам нет и не могло быть. Единственная возможность — включенное наблюдение, то есть изучение исследуемых явлений в естественной речевой среде. Мы — как носители нехорошей речи — только и можем оценить тот или иной «матизм» как новое или старое. Будем руководствоваться этим точным методом познания, не отказывая себе ни в чем, по возможности проверяя информацию по существующим корпусам текстов — прежде всего по Национальному корпусу русского языка (НКРЯ), — а также по различным электронным библиотекам (например, Google Books) и текстовым источникам Рунета.
Начнем с лексического состава области «матизмов» и «обсценизмов». Одна из очевидно новых для нас форм — слово заебца, используемое в функции различных частей речи (частицы, междометия, наречия) со значением ‘хорошо, отлично’.
Пистолет и обойма отправились в багажник, под запаску. Патроны пересыпал в подлокотник. Заебца. Теперь хоть никого не пристрелит ненароком.
— Заебца волына! Как в кино. Тяжелая.
— Толян! Какие люди! Как жизнь, братан?
— Да все заебца, сам-то как?
В НКРЯ это слово отсутствует, однако обнаруживается довольно много примеров в Google Books, в основном в произведениях начала XXI века. Не давая никаких оценок качеству этих текстов, отметим, что они, судя по всему, отражают общепринятое употребление, и форма заебца типична для дискурса определенного социума — малообразованного, криминального и полукриминального, склонного к насилию.
С точки зрения словообразования слово заебца, видимо, возникло от глагольной формы