На филологической почве двоемыслие хорошо иллюстрируется сентенцией, приписываемой Ивану Александровичу Бодуэну де Куртенэ, относительно отсутствия в словарях слова жопа: «Жопа есть, а слова нет», что уже упоминалось выше.
Начнем с «нашего всего» — с Александра Сергеевича Пушкина. «А наш француз / Свой хвалит вкус / И матерщину порет» — сообщалось в одной из лицейских песен про Пушкина[41]. Многие эпиграммы Александра Сергеевича содержат нехорошие слова, что вполне отвечает стилю этого поэтического жанра, в котором основная идея должна быть выражена кратко и хлестко:
В Академии наук
Заседает князь Дундук.
Говорят, не подобает
Дундуку такая честь;
Почему ж он заседает?
Потому что жопа есть.
Эпиграмма двусмысленна. Неподготовленный читатель поймет этот краткий текст в том смысле, что Дундук глуповат и единственная причина его участия в работе Академии наук — это способность сидеть. Такая интерпретация хорошо вписывается в систему образов, свойственную русскому языку. Жопа легко осмысляется в языковом сознании носителя как нечто связанное с глупостью, идиотизмом, как что-то неправильное, ошибочное и тому подобное. Сравните: делать все через жопу; думать жопой; у кого-либо одна извилина — и та на жопе; у кого-либо жопа вместо головы.
Современники легко считывали еще более неприличный и очень обидный для Дундука и Уварова смысл. Известно, что после появления эпиграммы министр просвещения и одновременно президент Петербургской академии наук Сергей Семенович Уваров вызвал Пушкина для объяснений, задав прямой вопрос об авторстве эпиграммы, ходившей в списках. Пушкин формально ответил, что признает авторство только тех стихов, под которыми указано его имя. Столь болезненная реакция Уварова связана с другим пониманием этого текста. Дело в том, что молва приписывала успех академической карьеры Дондукова-Корсакова его интимной близости с Уваровым. Отметим, что и это понимание жопы как сексуального объекта поддерживается образной системой русского языка: давать в жопу; еще не родился хуй на мою жопу; крутить жопой и так далее.
К кратким поэтическим формам принадлежат и эпитафии, которые обычно сочинялись в высоком стиле и предполагали восхваление усопшего. Пушкин и здесь остается верен себе, привнося в этот жанр новый взгляд. В эпитафии самому себе он пишет:
О слава тщетная! о тленья грозный вид —
Хуй твердый Пушкина здесь в первый раз лежит.
Для тех читателей, которые не знают ни хуя, поясним: Александр Сергеевич отдавал должное любовным утехам. Та же тема, но с другой стороны представлена в эпиграмме на генерала Михаила Федоровича Орлова:
Орлов с Истоминой[42] в постеле
В убогой наготе лежал.
Не отличился в жарком деле
Непостоянный генерал.
Не думав милого обидеть,
Взяла Лаиса микроскоп
И говорит: «Позволь увидеть,
Чем ты меня, мой милый, ёб».
Кроме малых форм, нехорошие слова встречаются у Пушкина и в произведениях более значительных по объему, например в балладе «Тень Баркова». Авторство этого текста вызывает у некоторых пушкинистов сомнения, однако многие авторитетные исследователи с уверенностью приписывают «Тень Баркова» Пушкину[43]. В 2002 году появилось издание этого произведения с академическими комментариями[44]. Приведем пример в старой орфографии.
Кто всѣхъ задорнѣе ебётъ?
Чей хуй средь битвы рьяной
Пизду курчавую деретъ,
Горя какъ столбъ багряной?
О землемѣръ и пиздъ и жопъ,
Блядунъ трудолюбивой!
Хвала тебѣ, разстрига попъ,
Пріапа жрецъ ретивой![45]
Отметим, что Пушкин придерживается фигурного употребления нецензурных слов, то есть обсценные выражения выступают не как фон — слова, которые могут быть без ущерба для смысла и связности текста опущены, — а как полнозначный компонент текста. Сравните фоновое употребление идиомы ебёна мать в стихотворении Ивана Семеновича Баркова:
— Эй, ебёна мать, возница, —
Гаркнул он, и колесница,
Подняв пыль над мостовой,
Понесла его стрелой.
Фоновое употребление нехороших слов распространено и в современной поэзии. Характерный пример такого рода обнаруживается в песне Александра Лаэртского «Rolling Stones — это славно!»:
Я люблю вокзалы очень,
Мне б уехать, блядь, отсюда.
Только денег, сука, нету,
Я вообще интеллигентный,
Даже чересчур, пожалуй,
И от этого страдаю —
То ли дело пролетарий,
Молодой крестьянин с плугом,
Бороной он землю пашет,
Плугом сеет он пшеницу,
Я же, блядь, интеллигентный,
Я вам, блядь, не чукча сраный,
Я привык носки менять, блядь,
И не реже раза в месяц.
Характерная особенность поэзии Лаэртского состоит в художественном преломлении сознания и речевых практик полуграмотного человека, наслышанного о феноменах культуры, музыки, искусства, но совершенно лишенного элементарных знаний о мире: лирический герой приведенного стихотворения не знает, например, что плугом не сеют пшеницу. Он, будучи совершенно уверен в своей интеллигентности, полагает, что настоящий интеллигент меняет носки не реже раза в месяц и этим отличается от пролетариев, крестьян и чукчей. Фоновое употребление мата характерно для полуязычия — неспособности использовать полнозначную лексику для выражения своих мыслей и чувств (подробнее о полуязычии — в главе 3).
Появление мата в художественных текстах часто сопровождается языковой игрой. Малые поэтические формы типа эпиграммы основаны на игровом коммуникативном режиме (подробнее о коммуникативных режимах использования обсценной лексики — в главе 3). Однако и в других жанрах нехорошие слова естественны в игровом контексте, поскольку игра как культурный феномен ослабляет запрет на появление в речи мата, ругани, брани и прочих нецензурных элементов.
Сергей Донатович Довлатов, рассказывая о своем детстве, вспоминает в одной из глав книги «Наши» своего деда по материнской линии, который был суров и в минуты раздражения употреблял загадочное слово абанамат. Как пишет Довлатов: «Это таинственное слово буквально парализовало окружающих. Внушало им мистический ужас». Герой рассказа, лишь учась в университете, догадался, что это ругательство ебёна мать, изменившееся почти до неузнаваемости в речи грузина, говорившего по-русски с сильным акцентом. Юмористический эффект основан здесь на неожиданном узнавании матерного ругательства в речи человека, от которого никто не ожидал подобного. Языковая игра и в этом случае позволяет снизить табуированность обсценной лексики.
Стихотворение Иосифа Александровича Бродского «Представление» построено на игре штампов и шаблонов, которые переосмысляются и причудливо сочетаются между собой:
«Ты смотрел Дерсу Узала?»
«Я тебе не все сказала».
«Раз чучмек, то верит в Будду».
«Сукой будешь?» «Сукой буду».
Общий контекст языковой игры стихотворения дополняется внутренней языковой игрой почти в каждой строфе. Реплики в последней строке представляют то, что в лингвистической прагматике называют иллокутивным самоубийством. Так называют ситуацию, в которой содержание произносимого высказывания противоречит коммуникативному (иллокутивному — в теории речевых актов) намерению самого говорящего[46]. Сравните: Я голословно обвиняю…; Я лгу…; Я ложно утверждаю… В обычном речевом поведении такие реплики как минимум неуместны, поскольку нарушают основные принципы общения. Между тем в поэзии Бродского речевой акт сукой буду (не в смысле клятвы истинности высказывания) используется в процессе художественного переживания советского Вавилона: шедевров кинематографа («Дерсу Узала»), семейной распри и неустроенности («Я тебе не все сказала»), ксенофобии, настоянной на полуобразованщине («Раз чучмек, то верит в Будду»), пьянства и уголовщины («Сукой будешь?» «Сукой буду»). Действительно, в уголовном жаргоне слова сука и ссучиться указывают на заключенных, сотрудничающих с администрацией колонии, тюрьмы и так далее. Предложение стать сукой означает стать предателем, доносчиком или стукачом, а согласие «сукой буду» самоубийственно и тем самым невозможно в соответствующем дискурсе. Между тем обмен репликами «Третьим будешь?» — «Третьим буду» в дискурсе советских времен легко прочитывался носителями языка и типичен для ситуаций, обозначенных идиомой соображать на троих. Кроме того, реплика «сукой буду» представляет собой идиому с семантикой клятвы, а вовсе не ответ на предложение стать сукой в указанном понимании:
Вага заметно занервничал. Подняв на Гурова голубые глаза, он с волнением сказал:
— Я не наркоман, начальник! Было дело — баловался, но уже год как завязал — сукой буду, начальник!
— Такие страшные клятвы! — покачал головой Гуров.