Это значение фиксируется в словаре разговорной речи Василия Васильевича Химика.
Сука / сукой буду [— не забуду]!Угол. Груб. Заверение в истинности сказанного, «честное слово». В воровском мире — клятва, готовность признать себя предателем в случае нарушения обещания[47].
Еще один пример игрового употребления обсценных идиом из того же стихотворения Бродского:
И младенец в колыбели,
слыша «баюшки-баю»,
отвечает: «Мать твою!»
Игра в данном случае многоаспектна. Фонетическое уподобление в виде рифмы привносит идею коммуникативной связи между репликами «баюшки-баю» и «мать твою», притом что ни смысловая, ни прагматическая связь в данном случае невозможна. Дело в том, что реплика «баюшки-баю» не предусматривает ответа, тем более обсценного. Элементы абсурда в духе Эжена Ионеско иконически соответствуют абсурду мира, который поэт и имеет в виду. На этом приеме построено все стихотворение Бродского.
Языковая игра с нехорошими словами может основываться на чистой прагматике, то есть на том, что относится к ситуации общения. В приводимом ниже примере из романа Василия Павловича Аксенова дело не в нарушении семантических или грамматических правил, а в контрасте между вежливостью одного участника ситуации и вопиющим хамством другого, причем вежливый судит о коммуникативной направленности реплики собеседника, исходя из культурных норм человеческого общения.
Кристина улыбнулась ему и протянула руку, как бы заранее благодаря за любезность.
— Хуй тебе! — сказал мужчина и стал засовывать шланг в утробу своей машины.
— It’s my turn, sir, — улыбнулась она еще раз, но уже несколько растерянно, пожала плечами.
— Хуй тебе! — повторил мужчина свое не очень понятное приветствие.
Нарушение постулата вежливости в русскоязычной речевой практике не является чем-то из ряда вон выходящим и вряд ли может рассматриваться как игровой прием, но столкновение двух этических миров и упорное желание сторон оставаться в границах своих речевых привычек обнажает бытовое хамство. Осмысление идиомы хуй тебе как приветствия подчеркивает возникший коммуникативный провал. Появление обсценных слов — особенно при непосредственной адресации собеседнику — может переводить общение на уровень полуживотной агрессии, когда общепринятые нормы вежливости, присущие общению цивилизованных людей, теряют всякий смысл.
Для определенного типа дискурса нехорошие слова не только не нарушают коммуникацию, но и являются маркером, оформляющим его как таковой. Общение в этом случае, по крайней мере по форме, состоит из взаимных оскорблений, выражения недовольства собеседником и окружающей действительностью: по принципу «человек человеку — коммуникативный волк». Такой тип дискурса мастерски воспроизведен в романе Владимира Георгиевича Сорокина «Очередь», сюжет которого строится на разговорах людей, стоящих в очереди за каким-то дефицитом, причем эти люди сами не знают, за чем они стоят. Конфликтность — характерная особенность жизни «очереди».
— У вас какой номер?
— Никакой… пьяница чертов…
— Ты где так набрался-то?
— Отъебись…
— Чего — отъебись? Ты чего ругаешься?
— Пошел на хуй!
— Я вот пойду, пойду тебе!
— Пошшел ты… сволочь…
— Я вот… я вот… пойду…
— Эй, эй, ребята, вы что!
— Сука хуев… падла…
— Я вот…
— А ну, разнимите их! Сережа, разними их!
— Гандон, бля… сука…
— Успокойся… идиот пьяный…
— Разъеба, бля… ну, иди сюда, сука…
Роман «Очередь» — развернутая метафора советской жизни, бессмысленной, полной хамства, агрессии и общего недовольства. Именно поэтому ругательства людей, стоящих в очереди, не воспринимаются как нарушение коммуникации. Окажись в этой очереди человек из нормального мира, он почувствовал бы растерянность, как героиня Аксенова в примере, разобранном выше.
Сдвинутая система вежливости — где собственно от вежливости уже ничего не остается — особенно рельефно отображалась в советских больницах, поскольку одна из сторон по очевидным причинам занимала униженное и оскорбленное положение. Художественная гипербола Венедикта Васильевича Ерофеева, хотя и несколько преувеличивает степень хамства общения медсестры с пациентом, по сути, вполне реалистична:
Голос Тамарочки (по ту сторону ширмы). Ну чего, чего ты орешь, как резаный? Перед тобой — колола человека, — так ему хоть бы хуй по деревне… Следующий! Чего-чего? Какую еще наволочку сменить? Заебёшься пыль глотать, братишка… Ты! хуй неумытый! Видел у пищеблока кучу отходов? так вот завтра мы таких умников, как ты, закопаем туда и вывезем на грузовиках… Следующий!
Специфическая вежливость персонала хорошо известна тем, кто соприкасался с массовой советской медициной.
Сорокин, будучи тонким стилистом, точно передает речевые особенности бытового дискурса советской эпохи, полного ненависти и оголтелого хамства. В письмах персонажа из социальных низов Мартину Алексеевичу из романа «Норма» концентрируются речевые практики этого типа дискурса. Хотя герой начинает свои эпистолярные опусы просторечной «куртуазностью», заканчивает он матом и потерей человеческого облика, причем с каждым письмом «куртуазный» фрагмент сокращается, а мат занимает все больше места. Вначале письмо носит доверительно-дружеский характер:
Парник я только что поставил и обтянул той старой пленкой, которая на чердаке была. Она хоть и прошлогодняя, а ничего — дырки я залепил пластырем и все в норме. И ничего что там покоробилась малость это не страшно. Главное парник вышел на славу. Завтра займусь огурчиками и все путем будет.
Затем тон письма довольно быстро переходит в недовольство, обвинения и угрозы:
…я молодым был не ленился не то что Николай. Он палец о палец не ударит. А мы бывало как заведеные с утра до ночи работаем. А они с Верой нальют глаза да на пляж и на танцы. А она жопой там вертит а ему хоть бы что — плюет на все. Вот теперь как. А раньше бы ее за волосы да об стену так бы и измудохал суку эту. <…>
Пашем как мудаки а вы чаи гоняете на нас и не смотрите вот как. Значит выходит что мы работай а вы с Николаем плевать на нас? Значит вы владельцы а мы никто? Так что ли? <…>Поджопник нам и уёбывай отсюда как тебя не было? <…>
Вы кулак и жена ваша — буржуйка, которая позорит и которую надо тоже приструнить как следует. А нас значит побоку? Мы работали сажали а кто туалет ставил? Кто доставал двадцатку тогда? Вы со своим Сашенькой хуяшенькой? Или может жена ваша эта барыня сударыня? Это я все на своем горбе делал я кровь с потом проливал а вы только посрать и поесть вот как. А что вам посрали поели и все а мы убирай подметай да сей опять чтоб вы срали и жрали. Вот как у вас получается а мы значит — побоку! <…> Вы вредный элемент вы анекдотики хуётики загинаете а сами вон как бы ученый и все. А вы не ученый вы хуеный вот вы кто. И дом иметь вы право не имеете потому что вы не ученый а хуй дрисный.<…> Вы не ученый а говно вот вы кто. Я такой же ученый и не вам учить меня как жить надо. Я почище вашего жизнь знаю Я посрать хотел я срать с вами рядом не сяду а не то что. И я про вас всем расскажу какой вы ученый. Вы не ученый а обдрисный мудак.
Наконец ремиссия и членораздельный конфликт завершаются, начинается серия «трудовых выкриков», иллюстрирующая ментальную деградацию и напоминающая трудовые выкрики САЛ, БЕР, ЙОН и РОШ по академику Николаю Яковлевичу Марру[48]. Сам персонаж приближается к идеалу человека идеологического, борющегося с рудиментами буржуазного мира, строящего теплицы, срезающего усы клубники, ставящего садовые туалеты и чуждого разговорам про науку и анекдотам.
Мы пахали а ты я ебал. Я тебя ебал гад ты и я. Я тебя ебал гад такой чтобы говно. Я тебя ебал гад не думаешь. Я тебя ебал гад сраный. Я тебя ебал гад сраный. Я тебя ебал ты не думаешь. Я тебя ебал говно гадский и заберут. Я тебя ебал гад ты хуесор а не то что. Я тебя ебал гад. <…> Чтобы не срать на гадский говна нас. Я готел срать гад и ебал гас. Я вас сгат и ебал могол. Я тег ебал гад могол. Я тег ебал гадо могады. Я гад ебалы год вас. Я гад ебыла гад магы.
Дискурс ненависти к образованному владельцу дачи органично сочетает в себе элементы советского бюрократического новояза с отборным матом.
Вы вон таблетки хуетки а меня и может и таблетки то не берут у меня вон голова гудит как мотор вон давление а от гадостей от ваших кровь к глазам подступает и не вижу ничего убил бы вас ебаных. Вы вон срете бляди гадские а мы тут с Машей два инвалида на вас работаем на блядей а вы только срете да жрете а мы горбатимся да ползаем тут как что. Я вас выведу бляди гадские! Я вам напишу во все края чтоб вас просветили! <…> Вы на нас совсем как не людей смотреть хотите а я не собака вам чтоб на меня срать я еще может почище вашего на вас напишу и все общественность на вас подниму. Я вам покажу как издевать над нами а мы не люди. Вы срать на нас а мы тоже напишем и общественность будет вас просветить.
Речевая практика советского новояза, требовавшая апелляции к «общественности» и «просвещению», органично соединилась в речевом поведении героя с матерным полуязычием.