Не следует думать, что матерщина в русской речи — признак речевой агрессии. Довольно часто обсценные формы сопровождают и дружеский дискурс, выполняя функцию доверительности и искренности. Повесть Юза Алешковского «Маскировка» построена как письмо брату героя, в котором нет и намека на конфликтность. Между тем в речи героя повести обсценная лексика смотрится совершенно естественно.
Вот ты, Гриша, хоть и генерал-лейтенант, брательник мой, и если ты не веришь мне, если не прекратишь погонами трясти и орденами брякать от хохоту, то я тебя и за хер собачий считать не буду, не то что за генерала. <…> Ты знаешь, что ты — паразит с окладом, с дачей, с машиной, блядь, с филе тресковым и так далее. Ах, разъяснить тебе, почему ты паразит, если целыми днями орешь «смирно-о!» Пожалуйста! На тебя никто нападать не собирается. Вот и все. На хуй ты кому нужен! Вот помалкивай тогда и слушай, как твоего родного брата в жопу выебли. Нет! Не в треугольнике, не в спортлото, а в буквальном смысле, и куда в этот момент смотрела наша милиция, я не знаю.
Отметим, что идиомы за хер собачий не считать кого-либо, на хуй нужен кто-либо кому-либо и выражение в жопу ебать кого-либо использованы в фигурном режиме употребления, то есть не для связки слов — как слово блядь в том же отрывке, — а как полнозначные выражения, передающие соответствующую семантику. Более того, первые две идиомы адресованы собеседнику, при этом конфликтная семантика отсутствует.
Дружеский характер общения подчеркнут игровой составляющей словоупотребления. Метафоры трясти погонами и орденами брякать от хохота свидетельствуют о шутливой модальности, исключающей конфликтность и агрессию. В выражении в жопу выебать кого-либо передается намек на соответствующую идиому с широкой семантикой ‘насилия’, ‘обмана’ и прочими, притом что реализуется буквальное значение (как отмечает герой повести, «в буквальном смысле»).
Появление обсценной лексики в художественном тексте не всегда объясняется стремлением автора отразить реальное словоупотребление. Сорокин обращается к обсценному дискурсу как к художественному приему, позволяющему показать стилистическую несостоятельность языка официально признанной советской прозы. В этом смысле матерная брань в художественном тексте дает возможность противопоставить правдивый, хотя и грубо-непристойный язык выхолощенному русскому языку, на котором говорили типичные персонажи советской прозы.
Создаваемый контраст между обсценными и необсценными репликами позволяет показать, что сладкоречивый дискурс персонажей, расцвеченный смачными матюгами, столь же аномален, как фальшивая советская проза, не имеющая к реальности никакого отношения. Девушка в обычном регистре речи не может сказать своему возлюбленному в ответ на его вопрос «Когда я тебя увижу?» нечто малопристойное:
— Завтра, — поспешно выдохнула она и добавила: — Завтра я пососу твою гнилую залупень… и мы поедем опять на косу… хорошо?
Противоречие между обсценными выражениями и слащавыми описаниями подчеркивает лживость и искусственность последних:
Они прошли в большую комнату. Здесь было просторно, чисто и светло: солнечные лучи искрились в круглом аквариуме, стоящем на подоконнике, в правом углу рядом с письменным столом поблескивало черное пианино, слева по всей стене теснились книжные полки.
В ее быстрых глазах блеснули слезы.
Владимир бежал, радуясь силе и ловкости своего тела, бежал, улыбаясь прохладной темноте, в которой уже начинал угадываться свет наступающего дня.
Такие «красивости» могут быть только порождением псевдолитературы, основанной на идеологии, предписывающей выдуманные нормы мысли и речи.
Неожиданное появление обсценных форм среди благостного дискурса создает эффект остранения (по Виктору Борисовичу Шкловскому[49]), позволяющий взглянуть со стороны на ставший привычным советскому человеку язык советской прозы XX века.
Вероника вошла, неловко протянула лилии:
— Нина Ивановна, это вам.
Пухлые руки громко всплеснули:
— Ох, красота какая! Да где ж вы насобирали?
— На косе, мама, — ответил Владимир. — Там их столько, в глазах рябит…
Нина Ивановна осторожно приняла букет, восторженно качая головой:
— Чудо, чудо… Да проходите в большую комнату, что ж вы в коридоре… Вася! Иди сюда, посмотри какие лилии! Ведь это усраться сушеными хуями!
Очевидно, что форма усраться сушеными хуями авторская, что позволяет достичь существенно большей силы остранения. Действительно, понятная большинству реплика Ведь это же ёб твою мать! при сильном читательском воображении могла бы интерпретироваться как невольно проскользнувшая в речи даже такой достойной пожилой женщины — хранительницы советского очага и традиционных семейных ценностей. Однако авторская идиома усраться сушеными хуями лишает читателя даже такой возможности: речевой маразм советской прозы рельефно выделен фантасмагоричностью акробатического этюда матерного языка.
Еще один современный писатель, тексты которого своеобразны с точки зрения стиля, — Виктор Олегович Пелевин. Лингвистам особенно интересны его эксперименты с речью. В его рассказе «День бульдозериста» обсценные формы заменены эвфемизмами — словами из советского идеологического конструктора. Выбраны самые выдающиеся: мир, труд, май (краеугольный лозунг майских советских праздников) — и добавлены деды, отцы и матери материалистической философии и революционного движения: Фейербах, Клара Цеткин, Коллонтай, а также категории марксистской мысли: базис, надстройка, слабое звено, переход количества в качество — и специфические советские артефакты-символы (серп и молот, горн пионерского отряда, пионерский галстук и другие).
Идиомы хуй его знает, какого хуя и слово однохуйственно чудесным образом преобразуются с помощью замены нехорошего слова хуй на хорошее май. Известный императив отъебись становится эвфемизмом отмирись. Фразеологизм через хуй — выражением через Людвига Фейербаха и Клару Цеткин.
— Вы как, по какой модели собираетесь?
— А май его знает, — ответил, подумав, химик.
Я ей кричу: какого же ты мая, мать твою, забор разбираешь… <…>
— Ну так и отмирись от меня на три мая через Людвига Фейербаха и Клару Цеткин, — равнодушно ответил Валерка.
— По-моему, — ответил Валерка, — одномайственно.
Персонажи рассказа легко опознают преображенные формы как отборный мат, который следует пресечь:
— Ну и успехов в труде, — сказал мальчик, повернулся и побрел к помойке. <…>
— Я тебя сейчас догоню, — заорал Валерка, забыв даже на секунду о своей бутылке, — и объясню, какие слова можно говорить, а какие — нет… Наглый какой, труд твоей матери…
Многоэтажный мат конструируется с использованием слов идеологического лексикона:
— Точно, есть у нас ветераны, — не сдавался химик, — да ведь у вас традиция соревнования глубже укоренилась, вон вымпелов-то сколько насобирали, ударники майские, в Рот-Фронт вам слабое звено и надстройку в базис!
Культ свободного безвозмездного труда — важнейшая мифологема советской идеологии — формирует новые ругательства, неведомые обсценному дискурсу, но легко понимаемые персонажами рассказа и читателями как таковые. Похабень переходит на новый уровень и усиливается.
— Давай, трудячь, в партком твою Коллонтай! — закричал оттуда пьяный голос Валерки, и захохотали какие-то бабы.
— Сейчас, — повернулся он к Ивану, — будет тебе эпифеномен дегуманизации. Аккордеоном по трудильнику. — Он потянулся к футляру.
Советские символы — серп и молот, горн и галстук, гипсовая статуя Павлика Морозова, — а также формулировки законов марксистской диалектики и принципов социализма оказываются эффектной заменой матерной лексики.
— Какого молота ты там высерпить хочешь?
— Лучше бы о материальных стимулах думали, пять признаков твоей матери, чем чужие вымпела считать, в горн вам десять галстуков и количеством в качество, — дробной скороговоркой ответил Валерка, — тогда и хвалились бы встречным планом, чтоб вам каждому по труду через совет дружины и гипсового Павлика!
Обучение марксизму в советской средней и высшей школе строилось на лапидарных дидактических приемах, основанных на перечислении признаков, событий, действующих лиц и так далее. Все это надо было выучить и рассказать на экзамене: три составных части марксизма, пять признаков империализма по Ленину, десять сталинских ударов и прочее. Тем самым в приведенном примере пять признаков твой матери появляются совсем не случайно, художественно оттеняя карнавализацию (по Михаилу Михайловичу Бахтину[50]) обсценного дискурса.
Художественная цель языкового эксперимента Пелевина — показать похабность и непристойность советского новояза, идеологический лексикон которого хуже любой матерной брани.
После знакомства с традицией использования мата в русской художественной литературе возникает вопрос о том, насколько эта традиция естественна для русской речевой культуры: не усматривается ли здесь чуждое влияние интеллектуалов, стремящихся сжить русский язык со свету? Увы, мы вынуждены разочаровать читателя: происки врагов России и иноагентов не обнаруживаются. Чтобы убедиться в этом, достаточно заглянуть в «Русские заветные сказки» Александра Николаевича Афанасьева