[51]. Как известно, при жизни собирателя русского фольклора эти сказки выпущены не были. Первая публикация сборника относится к 1872 году, обозначенному на титуле как «Год мракобесия» в духе гоголевских «Записок сумасшедшего». В сказках обсценные слова представлены весьма широко — в самых различных дискурсивных режимах. Они появляются в формулах концовки волшебного повествования. Так сказка № 9 «Пизда и жопа» заканчивается формулой: Все это давно было, еще в то время, когда ножей не знали, хуем говядину рубили. Счастливый конец сказки № 46 «Чесалка» завершается формульной концовкой: …и доселева живет, дочку с матушкой ебёт!
Нехорошие слова встречаются и в присказке — еще одном структурном компоненте русской волшебной сказки, обычно расположенном в начале повествования (после зачина). В уже упоминавшейся сказке «Чесалка» рассказчик, предваряя развертывание сюжета, констатирует:
Не насытится никогда око зрением, а жопа бздением, нос табаком, а пизда хорошим елдаком: сколько ее не зуди — она все, гадина, не довольна! Это присказка, сказка впереди.
Обсценная лексика в русской сказке не обязательно занимает какое-то определенное место в структуре повествования. В «Заветных сказках из собрания Николая Евгеньевича Ончукова»[52] плохие слова используются как инструмент создания смехового мира — карнавала. Из известной работы Бахтина мы знаем, что карнавальное восприятие мира, характерное для Средневековья, предполагает перевертывание сакрального и профанного: то, что раньше было священным, осмеивается, делается абсурдным[53]. В сказке «Бабье пятно» работник отлынивает от работы у попа, ссылаясь на то, что он не может найти свою шапку. Абсурдность ситуации в том, что шапка висит на его эрегированном пенисе, что очевидно всем участникам.
Надо было поежжать на работу, а казаку неохота, он надел [на хуй][54] шапку и бегат, ищет.
— Батюшко, не видал ли шапки?
Поп говорит:
— Да ведь у тебя [на хую] веснёт.
Эта ситуация рекурсивно повторяется, усугубляя абсурд вполне в духе обэриутов[55]. Впрочем, это не мешает работнику достичь своей цели — дурить попа и не работать. В других случаях с помощью обсценной лексики создаются другие абсурдные ситуации, неизменно порождающие карнавализацию дискурса. Так, в сказке «Марфа-царевна — отгадчица» Иван — крестьянский сын и Марфа-царевна договорились не использовать плохие слова, о чем бы ни шла речь. При этом Марфа-царевна своей репликой во время соития с Иваном — крестьянским сыном нарушает запрет.
— Ну-ка покорми.
Он поводил у ей кругом [пизды] по шерсти и говорит:
— Вот и поел теперь.
— А где же он пьет? — спрашиват Марфа-царевна.
— А в ваших царских колодцях пьет.
— А ну-ка попой.
Он поить стал, ей и запихал.
Она и говорит:
— Ах, Иван — крестьянской сын, ты что делашь, [ебёшь]?
— Ах, Марфа-царевна, сама худых речей просила не говорить, а сама-то и сказала.
Очевидно, что в народной фольклорной культуре сам факт произнесения обсценных слов уже порождал смеховой эффект: нарушался культурный запрет на обсуждение сферы сексуального, особенно с использованием матерных слов. Никак не оценивая такой способ создания феноменов смеховой культуры, отметим, что он регулярно повторяется в фольклорных источниках. Сравните близкие смеховые приемы в «Скоморошинах» из собрания Кирши Данилова[56].
А в городе Руде нашла девушка [муде] приточала к [пизде] огленулася назад хорошо ли та висят.
А у нас на Дону черт [ебал] сатану прислоня ево к тыну запехал [хуй] в дыру сатана та де вертица у него жопа болит.
Матушка свекры ты не спораися всегды что твоя [пизда] велика моя больше твоей твоя с лукошко а моя с решето семеро телят под секелем стоят а сама свинья в [пизде] гнездо свила а ведь бык третьяк по колени вбрел.
Нанизывание образов телесного низа в гиперболизированной форме снимает натурализм описываемых сцен, порождая мир карнавала, в котором бывшее запретным становится допустимым и одобряемым в данном типе дискурса. Интересно, что эти приемы не находили сочувствия у Софьи Власьевны[57] — дамы строгой и непреклонной: даже в научном издании смеховая культура кастрировалась, что показывает истинное отношение власть имущих к народу и его традициям.
Глава 3. Дискурсивные практики использования мата
Печатный мат много обиднее мата непечатного[58].
Кто, когда и как использует запретные слова, до сих пор остается загадкой для исследователя. Социология мата существует только в отдельных изысканиях, дающих неполные и часто обескураживающие ответы[59]. Собственно, не вполне понятно, как обсценный дискурс можно изучать методами социологических опросов: носители языка, которые выступают в роли респондентов, в таких случаях обычно врут.
В лихие девяностые авторы книги, которую вы читаете, выпустили словарь обсценных идиом Василия Буя «Русская заветная идиоматика». Часть тиража украли по пути из типографии в пункт назначения, но кое-что все же доехало до нас. В одно из посещений оптовой базы мы были свидетелями такой сцены: женщина бальзаковского возраста, ознакомившись со словарем «гениального ученого, величайшего лингвиста всех времен и народов» (как Василий Буй сам себя называет), ругалась самыми скрепными словами. Милую даму страшно возмутил «письменный» мат, хотя обильное устное употребление тех же слов ее никак не смущало.
Одно очевидно: мат — феномен устной речи, а не письменной. Определение непечатный часто используется по отношению к обсценной лексике: непечатные слова, непечатная игра слов, непечатное ругательство, изысканный непечатный вокабулярий, непечатная брань, непечатные выражения, непечатный диалог, непечатная идиома и так далее. В нормативных толковых словарях обнаруживаем:
НЕПЕЧАТНЫЙ. Разг. Грубый, непристойный (о словах, брани и т. д.). На ругань не обращалось внимания <…>, так как бранное непечатное словцо было для всех обыкновенным. Решетников, «Подлиповцы»[60].
НЕПЕЧАТНЫЙ (разг.). То же, что нецензурный. Непечатная ругань[61].
Впрочем, непечатный поэт, непечатная проза, непечатные СМИ — это уже про другое.
Сейчас уже можно сказать, что обсценные слова легко перенеслись в Рунет — в социальные сети и интернет-сообщества, организующиеся по профессиональным, политическим, возрастным и прочим признакам. Понятно, почему это происходит: общение в интернете представляет собой зеркальное отражение устной речи — кривоватое, но вполне функциональное, отвечающее потребностям российского общества.
К чему все это? А вот к чему: записей устных форм общения с «матизмами» (термин, известный нам из трудов русского лингвиста Валерия Михайловича Мокиенко — спасибо ему!) и «обсценизмами» до обидного мало. Есть богатый источник — результаты оперативно-розыскных мероприятий, или ОРМ; проще говоря, прослушки по делам о взятках, вымогательстве, деятельности преступных сообществ и подобным правонарушениям. В них много мата, но одновременно много и уголовного или профессионального жаргона. Кроме того, эти записи часто плохого качества и почти недоступны обычному исследователю. Между тем интернет-общение и отчасти современная художественная литература (например, художественные произведения Саши Соколова, Владимира Георгиевича Сорокина, Виктора Олеговича Пелевина) — в той мере, в какой писатели пытаются (и часто небезуспешно) воспроизвести реальную русскую разговорную речь, — могут послужить материалом для исследования форм бытования русского мата в реальном речеупотреблении: в дискурсе. Формы бытования речи называют в науке о языке дискурсивными практиками, то есть принятыми способами выражения определенного смысла. Дискурсивные практики мы будем также для разнообразия называть коммуникативными режимами.
Общеизвестно, что обсценный дискурс не кодифицирован, то есть нет какого-либо регулятора обсценной или просто грубой, неприличной лексики. Не существует, например, государственной инстанции или академической организации, которая в рамках национальной языковой политики определяла бы правила, обычаи и нормы ругани. Но это вовсе не значит, что мат лишен норм. Это хорошо осознают носители языка, владеющие соответствующими дискурсивными практиками. Так, идиома ёб твою / вашу мать используется в разных значениях, но допускает сокращенную форму ёпт только в значении маркера истинности[62].
— Сидит и пихается. Хам!
— Сама ты хамка. Из-за пустяка разоралась…
— Хам!
— Дура ты,