ена бедствий покидала она безопасное жилище и шла к беднякам в Вудили, совсем как Христос покинул дом Отца во имя искупления грехов людских… Она гораздо лучше нас, и в Новом Иерусалиме она встанет столь близко к Престолу, что я буду счастлив, коли мне удастся хоть краешком глаза узреть ее.
Слова, которые позже начнут передавать друг другу как невероятное богохульство, в ту минуту оказали странное воздействие на слушателей. По залу пробежал шорох: многие отвернулись, словно не выдержав вида пророка. Даже Председатель опустил глаза, но Чейсхоуп с полуулыбкой на губах уставился на говорящего.
— Глупцы, глупцы! — звучал голос. — Я слишком долго молчал из-за немочи телесной. Человек нес вам учение Христово, а вы забросали его каменьями, как евреи изгнали градом камней первомученика Стефана из стен Иерусалима. Молю лишь, дабы он, как Стефан, узрел небеса отверстые и Сына Человеческого, стоящего одесную Бога… Глаголю вам, среди нас есть те, кто будет гореть в Аду за деяния сего дня. Слепцы, слепцы…
Мистер Фордайс задохнулся, лицо раскраснелось от прилива крови, он закачался и упал бы, не успей Дэвид подхватить его. Грозная речь стихла, и собрание начало приходить в себя. Люди перешептывались, Председатель наконец опустил руку и нашел силы заговорить:
— Сколь неуместная тирада. Наш брат болен, потому и забылся. Продолжим разбор дела судом.
Дэвид взял находящегося в полуобмороке мистера Фордайса на руки и поклонился Председателю со словами:
— Мое присутствие тут излишне. Сказать мне больше нечего, пусть решает Суд. А пока я позабочусь о друге.
Он вышел из кирки, неся пастора на руках.
Дэвид принес мистера Фордайса на постоялый двор в Норсгейте и уложил в постель. Хозяйка оказалась доброй душой и пообещала хорошо присматривать за священником; да он и не ощущал себя серьезно больным: возбуждение, негодование и непривычный взрыв эмоций подорвали его силы, но немного сна — и он придет в себя. Дэвиду удалось разыскать прихожанина из Колдшо, как раз отправляющегося на лодке домой, и передать с ним весточку для миссис Фордайс, сообщив, что муж вернется завтра. Он ушел, когда священник заснул.
Эти заботы задержали Дэвида до вечера, и он выехал из Аллерского прихода уже затемно. Совещание давно завершилось, и кирка на крутояре обезлюдела и была заперта. Все разъехались по домам, и двор «Скрещенных ключей», с утра напоминавший конный торг, теперь опустел. Ветер, весь день набиравший силу, стал почти ураганным, и лишь только Дэвид свернул за угол над тесниной, где холмы вокруг Аллера сменяются пойменными лугами, ему едва удалось удержаться на ногах. Молодой человек надвинул шляпу пониже и оглянулся. Городок, блеклый и серый в холодных апрельских сумерках, дымил всей своей сотней труб. Сердце Дэвида сжалось от горькой боли. Ему показалось, что он в последний раз смотрит на жизнь, с распростертыми объятиями принявшую его полтора года назад. На жизнь, из которой он отныне изгнан.
Постепенно он выходил из своего тайного мира, возвращаясь к холодной действительности. Пламенная речь мистера Фордайса на судилище пошатнула стены его отрешенности. Катрин была на Небесах, но сам он пока не покинул пустынные земные пути. Он чувствовал себя очень одиноким: отец умер, Марк Риддел в бегах, Риверсло не пришел ему на помощь, Церковь отринула; ему некуда приткнуться на белом свете, руки свободны от трудов, друзей не осталось. Он смотрел на окружающий мир, и тот казался столь же мрачным, что и умирающий свет хмурого апрельского дня… Сердце Дэвида растеряло силу чувств. Он не таил обиды на врагов, не питал ненависти и к Чейсхоупу; смирение его было глубоко, он будто отрекся от всего человеческого. Он так устал, что утратил волю сражаться. «Катрин, Катрин! — взывала душа. — Я никому не нужен на этой земле, стон неутешимый не обретет успокоения. Любимая, если б только я был с тобой!»
Близилась ночь, холодало; ветер, обычно радовавший Дэвида, пронизывал до костей. Поплотнее укутавшись в плащ, пастор пришпорил лошадь в надежде быстрее добраться до жилья. Но животное казалось таким же апатичным, как и наездник: оно двигалось с похоронной медлительностью, словно не стремилось из ненастья в родное стойло. В небе среди несущихся прочь облаков висела луна, и можно было разобрать петляющую меж черного лабиринта холмов дорогу, но тени сгустились, как только тропа нырнула под сень деревьев у реки.
В этой непроглядной тьме Дэвид услышал, что его нагоняет всадник. Вскоре они поравнялись, и во мгле пастору показалось, что он понял, кто это.
— Доброго вечерка, мистер Семпилл, — произнес почти неузнаваемый из-за шума ветра голос. Мужчины поехали бок о бок, а когда через минуту они оставили рощу позади, Дэвид увидел, что это Чейсхоуп.
— Что-то ты припозднился в пути, друг мой, — сказал он.
— Дел было невпроворот, — последовал ответ. Фермер, пребывающий в отличном настроении, напевал себе под нос. — А вот вас нынче потрепало, мистер Семпилл, — продолжил он. — Воспротивилися вы закону Божьему да людскому и пали так, что не выкарабкаться. Но я зла не держу, хычь и мог бы, ежели б Господь не одарил меня благодатью прощения. Все, что я деял, творил через силу, токмо за-ради исполнения долга христианского. Но и страшные грешники могут быть прощены, и такого, как вы, тоже не отринут, тем паче служили вы Христу в кирке. Тот, кто ищет, да обрящет милости, мистер Семпилл.
Фермер частил, будто пьяный, но был он трезвенником и говорил, вероятно, так быстро лишь из-за охватившего его волнения. В темноте Дэвид не мог рассмотреть его лица, но понимал, что за огонь горит сейчас в его глазах, ибо уже видел его.
— От всей души молвлю, — не унимался Кэрд. — Ежели вы Избранный, то судьба нам столкнуться у Престола. Я же завсегда готов подать руку споткнувшемуся брату.
Дэвид промолчал, но это не остановило излияний Чейсхоупа: у того много чего накопилось на душе и просилось на уста.
— И чего вы добилися, сыпля поклепами? Поразмыслите сами, мистер Семпилл. Что сталося с вашим Риверсло, не чтящим ковенанта, иль с Весельчаком Марком с его ведовством, иль с вашей пригожей невестой? Один сгинул, аки побродяжка, другого того и гляди вздернут, третья в сырой землице.
Наконец заговорил Дэвид, и имей Чейсхоуп уши, дабы услышать, он бы не преминул заметить необычную нотку в голосе пастора:
— Ты прав. Я и впрямь одинок и заброшен.
— Одинок и заброшен! Так оно и есть. А с чего бы, мистер Семпилл? А с того, что кинулися вы грудью на незыблемую твердь Избранного народа, пребывающего под Божьей сенью. Как там молвил достопочтенный Председатель опосля вашего ухода? Он уподобил Церковь камню краеугольному, о коем писано у Матфея: «Тот, кто упадет на этот камень, разобьется, а на кого он упадет, того раздавит»[135].
— Но было и еще одно пророчество: среди нас есть те, кто будет гореть в Аду за деяния сего дня.
Чейсхоуп, редко позволявший себе смех, мерзко хохотнул.
— Вот умора, человече, то ж был просто-напросто бедолага мистер Фордайс, он всем ведом. Как бы то ни было, имеется в нем искра благодати, но тело истерзано хворями, в чем токмо душа держится.
— Однако он говорил правду. Кое-кто будет гореть в Аду, возможно, сегодня же ночью.
И вновь Чейсхоуп рассмеялся.
— Никак Саул[136] затесался меж пророками? — спросил он. — Да кто ты такой, пастырь отвергнутый и изгнанный, да-бы пророчествовать?
— Бог дарует глас малым и сирым, чтобы объявляли они Его волю. Глаголю я, Эфраим Кэрд, сегодня ночью возмездие настигнет тебя.
На этот раз фермер не засмеялся, а чуть отъехал от пастора.
— Ты смеешь грозить мне?
— Я никому не угрожаю, но Бог гневается на тебя.
— Да ладно! Вера моя неколебима. А ежели посмеешь поднять на меня руку…
— Успокойся. Рука моя не поднимется.
Чейсхоуп, кажется, пришел в себя, приблизился и заглянул в лицо Дэвиду.
— Ты разом меня возненавидел. Я это смекнул ажно в первый день в твоем дому.
— У меня нет и не было ненависти к тебе. Сегодня я рад любому спутнику. Я люблю тебя так сильно, что спасу твою Душу.
— Тебе ли молвить о спасении души! — начал Чейсхоуп, но смолк. Что-то в Дэвиде напугало его даже в эту секунду крайнего волнения. Спокойный, властный голос словно ножом отсек его дикую болтовню. Если фермер и был безумен, пастор оказался безумнее: остатки слабости слетели с Дэвида, как ветхие лохмотья, и он запылал гневом. Такое палящее пламя горит ровно, но жжет так, что начинает пожар.
Больше Дэвид не произнес ни слова, однако Чейсхоупа затрясло. Он кичился и бахвалился. Токмо гляньте, сколь он уверен в праведности своего следования узкому пути! Он стенал. Смертное тело уязвимо, но Искупитель справедлив, спасение грядет. Он схватил Дэвида за рукав, будто страстно желал подтверждения своим разглагольствованиям. Но тот промолчал, что еще больше выбило Кэрда из равновесия. Голос его срывался от страха, он принялся цитировать Писание, точно оно могло пробить брешь в каменной невозмутимости спутника. А когда его лошадка споткнулась и чуть не подмяла священника, Чейсхоуп вскрикнул от испуга.
Они пересекли Адлер в полумиле ниже Рудфута, и здесь их дороги должны были разойтись. Облака поредели, и выглянувшая из-за них луна осветила раскинувшийся впереди Меланудригилл. Лес колыхался, подобный океану тьмы. Дэвид направил лошадку прямо туда, но Чейсхуп, едущий слева, остановился поперек тропы.
— Тебе тут короче, но мне ближе чрез Виндивэйз… Окаянство, ну и ветрище.
— Это ураган гнева Божьего.
— Доброй дорожки, да пошлет Господь тебе раскаяние! — К Чейсхоупу перед расставанием словно вернулось мужество.
Дэвид положил руку на узду его пони.
— Ну нет, не здесь нам прощаться. Мы поедем дальше.
— Умом тронулся, парень? — закричал Чейсхоуп, вновь обретя силу голоса. — Да кто ты таков мне приказывать? — Голос фермера окреп, однако его пронзительность выдавала беспокойство.