Еще отчетливее поняла Пилар, о чем толковала ей цыганка.
— Хорошо, — ответила она, — выпью. И тогда мы с ним уже не разлучимся?
— Тогда уже нет, вместе будете.
— А его мать? У него ведь есть приемная мать, и она его очень любит…
— Любит, они и сейчас вместе и вместе тебя ждут.
— А я с ней полажу? — робко спросила Пилар.
— Поладишь, поладишь, — пообещала цыганка.
«Что же это я спрашиваю такие глупости? — подумала Пилар. — Там-то ведь все друг с другом ладят. Уж они-то, наверняка, в раю. Неужели и я рай заслужила?»
— Легче тебе стало, красавица? — спросила цыганка.
— Легче, — ответила Пилар.
— А чего нерадая сидишь, ведь свидеться хотела, вот и свидишься. Или не веришь мне?
— Верю. Как такому не поверить?
— Ну то-то.
Цыганка встала и пошла в дальний угол к сундуку, зашуршала там чем-то, вернулась и подала Пилар крошечный пакетик.
— В воде теплой раствори и перед сном выпей.
Пилар взяла, подержала в руке, потом торопливо убрала в сумочку.
— Сколько я должна вам? — спросила она.
— За гадание не беру, а на бедность дай, сколько не жалко.
После того, как Пилар узнала свое будущее и даже подержала его в руках, ей ничего не было жалко, и она протянула цыганке, что подвернулось ей под руку. Подвернулось, видно, немало, потому что цыганка сказала одобрительно:
— Щедра, щедра, красавица. Но и радость у тебя будет немалая. А теперь пойдем, обратно отведу. А то, глядишь, заблудишься.
Они вышли за порог. Над зубчатыми виноградниками нежилась счастливая луна. Тянуло холодом с гор. И пахло последними осенними розами. Было тихо-тихо в этой маленькой уснувшей Вселенной, — ни звука, ни шороха. Темной тенью скользила впереди цыганка. И за ней неровными, неуверенными шагами спешила Пилар, прижимая к груди сумочку, как величайшее сокровище.
Скоро они уже шли по мощеной камнями улице. Улица вильнула раз, другой и вот — приветливо светится окошками деревенская гостиница.
А темная тень, что указывала Пилар дорогу, сгинула.
Пилар торопливо вошла, поприветствовала хозяйку, что сидела и считала выручку. Все здесь было привычно, обыденно, буднично.
— Поужинаете? — спросила хозяйка.
Пилар кивнула.
— Внизу или в номер принести?
— В номер.
— Разносолов нет. Хотите отбивную, а то творог и простоквашу принесу.
— Простоквашу, — ответила Пилар, — и отбивную, — добавила она.
— Сейчас принесу.
Пилар поднялась к себе в номер и огляделась — кровать, тумбочка, столик, ее вещи, сумка. А внизу стоит и ждет ее машина. Что за бред в конце концов?! Они же живут в двадцатом веке!
Но разве этот век избавлен от смерти?
Хозяйка постучала, внесла поднос под салфеткой, расставила на столе еду, прибор.
— Может, винца принести? У нас свое. Чудо что за вино!
— Принесите. Только простоквашу тогда не надо.
Пилар ела: мясо было сочное, вкусное, вино ароматное. Луна за окном поднялась повыше и побледнела.
«Завтра, — подумала Пилар, — нет, не завтра, еще послезавтра…»
Когда хозяйка пришла за посудой, Пилар уточнила у нее свой маршрут.
Флора сказала ей, до какой станции доехали сеньора Альварес с сыном. Оказалось, не так уж это и близко.
— А главное, дорога не слишком хорошая, — добавила хозяйка.
— Я не тороплюсь, — сказала Пилар.
— Будить вас?
— Нет-нет, я сама встану. Я не тороплюсь, — повторила она.
И уже раздевшись, сидя на кровати, взяла сумочку, раскрыла и достала пакетик. Посмотрела на свет, понюхала. Пахло чем-то пряным, острым.
— А он вас ждет, — услышала она голос цыганки.
«Отмучилась» — пронеслось в голове, и Пилар заснула.
Федерико Корхес имел все основания быть довольным собой. Мнение полицейских из Сан-Кристобаля, расследовавших дело о поджоге, сводилось к тому, что неведомые поджигатели, проникшие ночью через окно гостиной в номер Гальярдо, действовали исключительно в целях ограбления, поскольку никаких следов драгоценностей, принадлежащих Ирене Гальярдо, обнаружено не было.
Подозрение пало на одну террористическую группировку, пополнявшую свои средства за счет обыкновенного шантажа и бандитизма, которая орудовала где-то в Колумбии и имела базу неподалеку от границы; эту базу колумбийские власти до сих пор обнаружить не сумели. Ирена уверяла полицейских, что целью поджога было убийство ее мужа, Хермана Гальярдо, и те делали вид, будто отрабатывают и эту версию, хотя никто не поверил бедной женщине: ясно, в ту ночь она испытала такое потрясение, что ей могло померещиться самое невероятное. Полиция считала, что убийство не было преднамеренным: просто Херман вдруг увидел поджигателя или поджигателей, если их было несколько, ввязался с ними в драку, получил смертельный удар в висок и упал замертво, после чего убийца или убийцы, облив труп бензином, скрылись через окно гостиной.
Федерико предложил Эстеле свои услуги по организации похорон, и получил на это согласие. Более того, Эстела предложила ему некоторое время пожить в ее доме, что, собственно, и входило в его планы. Ведь Карлос Гальярдо на похороны так и не приехал, а Федерико было поручено дождаться его и проследить за дальнейшим развитием событий.
…Стоя в скорбной толпе на кладбище и следя за тем, как могильщики бережно опускают гроб в землю, Корхес, сохраняя на лице выражение глубокой и искренней печали, про себя произносил насмешливый монолог:
«Прощай, мой товарищ, незадачливый Рикардо! Ты сослужил мне хорошую службу! Напрасно будет ожидать твоего появления окружной прокурор… Тебя заклали, как тельца, во имя Хермана Гальярдо… Уж не знаю, удастся ли мне утешить его мнимую вдову. Куда охотнее, Рикардо, я бы занялся утешением дочери хозяйки, Аны Росы, удивительной, надо сказать, девушки… Итак, прощай, дорогой товарищ, пусть земля тебе будет пухом! Ты уже, должно быть, на небе, там не жалуйся ангелам на меня: каждый из нас делает то, что ему поручили, и у кого-то это получается лучше, а у кого-то похуже, и тот проигрывает».
Итак, похороны прошли успешно, не считая того, что Ирена Гальярдо все время находилась в полуобморочном состоянии, а другая женщина, некая Пелука, пыталась прыгнуть в свежевырытую яму с криком: «Закопайте нас вместе!»
Итак, Федерико мог бы быть доволен собой… В том, что он вызвал доверие у Эстелы, сомневаться не приходилось. Эстела ди Сальваторе за эти дни привыкла держать с ним совет по всякому поводу: как лучше организовать похороны, не следует ли к Ирене Гальярдо вызвать врача-психиатра, ее старинного приятеля Альберто, посылать ли детей в школу или дать им немного отдохнуть от пережитого потрясения. Она показала ему принадлежащий ей гостиничный комплекс. Федерико заявил, что в ранней молодости занимался дизайном и дал ей действительно несколько весьма ценных советов.
Добиться любви обоих детей было делом непростым, но Федерико преуспел и в этом. Он сразу взял с ними единственно верный тон. Той же ночью, когда произошла трагедия, он объяснил Мартике и Хермансито, что их святая обязанность — держаться мужественно и постараться удержать слезы в своей душе: хуже всех сейчас Ирене, и от них, детей, во многом зависит, насколько быстро она придет в себя. А кроме того, Федерико тонко почувствовал потребность детей в частых разговорах об их отце Хермане, и сам охотно расспрашивал Мартику и Хермансито об их папе, выслушивал воспоминания, ласково утешая детей. В их обществе он проводил в основном свое свободное время, облегчая Эстеле задачу по уходу за Иреной, которая после похорон продолжала находиться в очень тяжелом душевном состоянии.
Привязалась к Федерико и Милагритос. Он сумел найти подход к этой некрасивой девушке, для чего ему понадобился всего один-единственный доверительный разговор с глазу на глаз: Корхес сумел убедить девушку в том, что на ней теперь лежит огромная ответственность за Мартику и Хермансито. Эстела занята гостиничными делами и Иреной, а дети предоставлены сами себе…
— Я чувствую, — сказал Федерико, — ты, Милагритос, много пережила в этой жизни такого, о чем лучше не вспоминать. Я тоже знал горе, а те, кто однажды познал горе, — люди сильные, закаленные бедою, и они должны помогать другим. Ведь мы с тобой не покинем детей, заключил он, пожимая Милагритос руку. — Ведь мы сделаем все, чтобы они скорее забыли те страшные минуты?
— Да, — преданно глядя на него, прошептала Милагритос.
Ничего не стоило завоевать доверие парализованной старухи Фьореллы. Сначала, увидев перед собою Корхеса, которого представила ей невестка, Фьорелла вдруг отпрянула и некоторое время, наморщив лоб, пристально вглядывалась в гостя, точно пытаясь припомнить, где она могла видеть его раньше… Но Федерико, заметив разбросанные на ее постели пластинки, тут же заговорил о музыке, и спустя час Эстела, отлучившаяся по хозяйственным делам, нашла их оживленно беседующими о Верди, причем старуха утверждала, что самое выдающееся произведение композитора — это опера «Силы судьбы», а Федерико бескомпромиссно заявлял, что по методическому богатству «Трубадур» и «Аида» превосходят «Силы судьбы». Зато оба сошлись на том, что глубочайшая часть «Реквиема» — это «Dies irae» («День гнева»).
Даниэля Корхес разгадал сразу, с первой же минуты знакомства.
Он сразу увидел, что этот человек испытывает мучительное раздвоение личности, и заговорил с ним о себе, о своей юности. Федерико, осененный наитием свыше, поведал Даниэлю о том, что в юности его преследовали многочисленные комплексы, в том числе он был уверен, что никогда не сможет быть близким с женщиной…
— И вы преодолели этот комплекс? — с жадностью спросил его Даниэль.
— Я влюбился. Мне было двадцать пять лет, когда я впервые увидел свою жену, ныне, к несчастью, покойную. Влюбившись, я позабыл обо всем. Любовь вылечила меня.
Впоследствии они часто возвращались к этому разговору. Федерико обладал даром убеждения, и спустя несколько дней Даниэль считал его своим лучшим другом.
Ана Роса… Ее Федерико разгадал не сразу. Но он верно почувствовал, что самое главное — не только не навязываться этой девушке, но и пореже попадаться ей на глаза. Ана Роса, без