– О ком? – спрашивает Грета.
– Временный жилец. В квартире прямо над вами. Она съехала прошлой ночью. Прямо посреди ночи. Никто не знает, куда она подевалась. А в инстаграме она упомянула, что знакома с вами, и я подумала: вдруг вы знаете, где она.
Грета наклоняет голову, в ее голубых глазах читается любопытство.
– Милая, я не поняла ни единого слова из того, что вы сказали.
– Вы не знакомы с Ингрид?
– Вы про ту девушку с ужасным цветом волос?
– Да.
– Я видела ее дважды, – говорит Грета. – Это едва ли тянет на знакомство. Лесли представила нас друг другу, когда я проходила через лобби. Под «представила» я подразумеваю «накинулась на меня». Кажется, миссис Эвелин пыталась впечатлить девушку, чтобы та согласилась остаться.
– Когда это было?
– Недели две назад, кажется.
По-видимому, это случилось во время собеседования Ингрид. Дата совпадает с тем, что она рассказывала мне.
– А второй раз?
– Два дня назад. Она пришла ко мне, – Грета указывает на открытую бутылку на стойке, – но без вина. Очко в вашу пользу.
– И какой у нее был тайный мотив?
– Вот, вы начинаете понимать, – Грета одобрительно кивает. – Она спросила меня про Бартоломью, потому что я написала об этом здании книгу. Хотела знать о некоторых событиях из его прошлого.
Я наклоняюсь вперед, опираясь локтями о столешницу.
– Каких событиях?
– Якобы темных и зловещих. Я ответила, что все это давно в прошлом, а если она интересуется сплетнями, то пусть зайдет в интернет. Сама я им не пользуюсь, но наслышана, что там этого добра хватает.
– И это все? – спрашиваю я.
– Разговор занял не больше двух минут.
– И с тех пор вы с ней не говорили?
– Нет.
– Вы уверены?
Грета моментально мрачнеет. Озарившее ее глаза любопытство было подобно лучу света между грозовых облаков – мимолетному и обманчивому.
– Я стара, дорогуша, – говорит она, – но еще не выжила из ума.
Я пристыженно бормочу, утыкаясь в стакан вина:
– Я не это имела в виду. Я просто пытаюсь ее найти.
– Она пропала?
– Возможно. – Я сержусь на себя за то, что ответила так расплывчато, и добавляю: – Я весь день пытаюсь с ней связаться. Она не отвечает. И меня беспокоит, что она так неожиданно съехала.
– Почему? – спрашивает Грета. – Она имеет право уходить и приходить в любое время. Как и вы. Вы временные жильцы. Не заключенные.
– Просто… Вы не слышали ночью ничего подозрительного? Из квартиры над вами?
– Что вы имеете в виду?
Крик. Вот что я имею в виду. Но не говорю, в надежде, что Грета упомянет его сама. Тогда я буду знать, что мне не послышалось. Ингрид действительно кричала.
– Любой необычный шум, – говорю я.
– Я ничего не слышала, – отвечает Грета. – А вот вы, похоже, слышали.
– Мне так казалось.
– А теперь?
– Теперь я думаю, что ошиблась.
Но я знаю, что это невозможно. Да, иногда людям могут мерещиться странные звуки, особенно в незнакомом месте. Шаги на лестнице. Стук в окно. Мне и правда послышалось что-то, когда я проснулась – тот ползучий, беззвучный шум. Но мне не мог почудиться чей-то крик.
– Прошлой ночью я почти не спала, – говорит Грета. – Бессонница. Чем старше я становлюсь, тем меньше сна мне требуется. И благословение, и проклятие, как по мне. Так что, если бы наверху раздался какой-то шум, я бы его услышала. А что касается вашей подруги…
Она резко замолкает, и ее ладонь ударяется о столешницу с громким стуком.
Я опускаю бокал.
– Миссис Манвилл?
Грета закрывает глаза, и ее бледное лицо совсем сереет. Она наклоняется всем телом. Сначала медленно, потом быстрее, наваливаясь на кухонный островок под опасным, неустойчивым углом. Я бросаюсь к ней и подхватываю, оглядываясь в поисках стула. Замечаю один возле двери в столовую и осторожно сажаю Грету на него.
Движение приводит ее в сознание. Она резко поднимает голову, глаза вновь загораются. Узловатой от старости рукой с темными венами под полупрозрачной кожей она цепко хватает меня за запястье.
– Боже мой, – говорит она, словно слегка оглушенная, – как же неловко.
Я стою рядом с ней, не зная, что делать. Меня сотрясает мелкая дрожь.
– С вами все в порядке? Я могу сбегать за доктором Ником.
– Все не так плохо, – говорит Грета. – Ничего особенного. Просто один из моих приступов.
– Приступов?
– Я называю их «внезапный сон». Потому что больше всего они похожи на сон. Я неожиданно отключаюсь. А потом резко возвращаюсь к жизни, как будто ничего и не было. Никогда не старейте, Джулс. Старость – это ужасно. И никто не предупреждает об этом заранее.
Я понимаю, что пришло время отойти в сторону. Если Грета говорит колкости, значит, с ней все в порядке. Все еще охваченная дрожью, я возвращаюсь к своему бокалу вина. На этот раз я делаю большой глоток.
– Если хотите, можете задать мне один вопрос насчет той книги, – говорит Грета. – Вы его заслужили.
Всего один? У меня есть сотня вопросов. Но формулировка не ускользнула от моего внимания. «Та книга». Не «моя книга». Похоже, ей не очень-то хочется обсуждать «Сердце мечтательницы».
– Почему вы бросили писать?
– В первую очередь потому, что я ленива. Мне не достает мотивации. Деньги у меня есть. Моя семья была состоятельна. Книга сделала меня еще богаче. По сей день она обеспечивает мне вполне комфортное существование.
– И не где-то, а в Бартоломью, – говорю я. – Вы давно здесь живете?
– Вы хотите знать, здесь ли я жила, когда писала «Сердце мечтательницы»?
Именно это я и хочу знать. Я нервно отпиваю еще немного вина.
– Ответ на ваш незаданный и непрошенный вопрос – да, – говорит Грета. – Я жила в Бартоломью.
– В этой же квартире?
Она качает головой.
– Нет.
– Это автобиография?
– Скорее, пустые мечты, – отвечает Грета. – В отличие от Джинни, я жила в квартире родителей. Я выросла здесь, съехала после замужества и вернулась после развода. У меня не осталось никакой цели в жизни, зато было предостаточно горечи и свободного времени. Я решила занять себя описанием того, как бы я хотела прожить свою жизнь. Дописав книгу, я снова съехала.
– Почему? – спрашиваю я, все еще не в силах понять, почему кто-то по доброй воле может захотеть уехать из Бартоломью.
– А почему люди вообще переезжают? Мне хотелось перемен. Я устала жить с родителями. Разве не потому люди ищут свое жилье?
По большей части, да. Но не я. Мне не оставили выбора.
– Вы потому ненавидите книгу – из-за того, в каких обстоятельствах она была написана?
Грета смотрит на меня с возмущением.
– С какой стати вы решили, что я ее ненавижу?
– Мне так показалось.
– Нет, вы именно решили. Это совершенно разные вещи. Что касается книги, не могу сказать, что ненавижу ее – скорее, я в ней разочаровалась.
– Но она принесла вам такой успех. И тронула стольких людей.
– Я была совершенно другим человеком, когда писала ее. Вспомните себя в детстве. Свои вкусы, привычки, свое поведение. С тех пор вы изменились. Стали новой версией себя, как и все мы. Скорее всего, вы ненавидите некоторые аспекты своей бывшей личности.
Я киваю, вспоминая маму и дешевые хлопья на завтрак.
– Когда я писала книгу, я слишком увлеклась фантазиями и забыла о главном предназначении хороших писателей – рассказывать правду, – говорит Грета. – Я лгала, и та книга – моя величайшая ложь.
Я допиваю вино, собираясь с духом, чтобы сделать кое-что немыслимое – оправдать книгу в глазах ее автора.
– Вы забываете, что читатели тоже нуждаются в фантазиях, – говорю я. – Мы с сестрой часто лежали на кровати, читали «Сердце мечтательницы» и представляли себя на месте Джинни. Ваша книга показала нам, что за пределами нашего крохотного, умирающего городка лежит целый мир. Она подарила нам надежду. Теперь я потеряла эту надежду, но я по-прежнему люблю «Сердце мечтательницы» и благодарна вам за то, что вы его написали. Да, Манхэттена, который вы описали, не существует в реальности. И мало у кого жизнь в конце концов складывается счастливо, как у Джинни. Но книга дает нам шанс ненадолго сбежать из реальности – именно для этого нам нужен выдуманный, приукрашенный Нью-Йорк. Он уравновешивает настоящий город – перенаселенный, жестокий, разбивающий людям сердца.
– Но что насчет реальной жизни? – спрашивает Грета.
– Я упомянула свою сестру. Она пропала, когда мне было семнадцать. – Я знаю, что пора замолчать. Но вино развязало мне язык. – Мои родители погибли, когда мне было девятнадцать. С меня довольно «реальной жизни».
Грета прижимает ладонь к щеке, и около десяти секунд пристально на меня смотрит. Я замираю от смущения, понимая, что наговорила слишком много.
– Вы, похоже, нежная душа, – говорит она.
Я никогда не думала, что я нежная. Скорее, хрупкая. Ранимая.
– Не знаю. Наверное.
– Вам следует быть осторожней, – говорит она. – Здесь нежным душам приходится нелегко. Это место их пережевывает и выплевывает.
– Нью-Йорк или Бартоломью?
Грета по-прежнему смотрит на меня в упор.
– И то, и другое, – говорит она.
15
Слова Греты продолжают звучать у меня в голове, пока я поднимаюсь по лестнице с десятого этажа на двенадцатый. Не только слова про нежные души, но и причина, по которой Ингрид пришла к ней. Почему Ингрид спрашивала про Бартоломью? И про его, как выразилась Грета, «якобы темное и зловещее» прошлое.
Оно… оно меня пугает.
Вот что Ингрид сказала про Бартоломью. И я ей поверила. Меня убедила именно эта небольшая запинка. Словно Ингрид боялась говорить вслух. Я отмахнулась от ее слов вслед за ней, решив, что дело в жестких правилах, ограничивающих ее свободу.
Теперь же я подозреваю, что она была действительно сильно напугана.
Человек не станет сбегать посреди ночи, никого не предупредив, только потому что чего-то опасается.
Так поступит только тот, кто охвачен ужасом.