Успокоиться.
Подумать.
Оценить ситуацию.
Причина, по которой Ингрид сбежала из Бартоломью, не столь важна. В первую очередь нужно найти ее и убедиться, что она в безопасности. Пока что меня гложут сомнения, что это не так. Моя, если можно так выразиться, интуиция, обострившаяся после исчезновения Джейн.
Я останавливаюсь на одиннадцатом этаже, чтобы достать телефон. Ингрид по-прежнему не прочла мои сообщения. Скорее всего, сообщение на автоответчике она тоже не слышала. Я действительно надеялась, что она ответит – хотя бы ради того, чтобы я отвязалась. Я предпочла бы такой ответ молчанию.
Положив телефон обратно в карман, я собираюсь продолжить путь, но тут открывается дверь в квартиру 11В, и выходит Дилан, еще один временный жилец Бартоломью. Он одет почти так же, как вчера. Те же самые мешковатые джинсы. Те же самые черные диски в ушах. Поменялась только футболка. На этой – логотип Nirvana.
При виде меня его глаза, спрятанные за длинной челкой, расширяются от удивления.
– Привет, – говорит он. – Заблудилась?
– Ищу кое-кого, – отвечаю я. – Ты знаком с Ингрид?
– Не особо.
Это странно, учитывая общительность Ингрид. Скорее всего, она решила, что на него нет смысла тратить время. Он явно не очень-то разговорчив. В ожидании лифта он слегка сгибает правую ногу и играет мускулами, будто спринтер перед забегом.
– Да? Вы жили по соседству и совсем не общались?
– Ну, мы здоровались в лифте. Если это считается за общение, то да, общались. А так – нет. Почему ты спрашиваешь?
– Она съехала, и я пытаюсь с ней связаться.
Глаза Дилана расширяются еще сильнее.
– Ингрид съехала? Давно?
– Прошлой ночью, – говорю я. – Я подумала, может, она поделилась с тобой своими планами.
– Как я и сказал, мы толком не общались. Едва знакомы.
– Тогда почему ты так удивился?
– Она едва успела приехать. Я думал, она пробудет здесь дольше.
– А ты здесь давно?
– Уже два месяца, – говорит Дилан. – Надеюсь, это все? Мне пора идти.
Вместо того, чтобы дождаться лифта, застрявшего где-то внизу, Дилан направляется к лестнице. Он либо сильно опаздывает, либо очень хочет от меня отделаться.
Я говорю ему вслед:
– Последний вопрос.
Дилан останавливается на площадке между одиннадцатым и десятым этажом и смотрит на меня, вопросительно наклонив голову.
– Ты не слышал ночью ничего странного? – спрашиваю я. – Какого-то шума из квартиры Ингрид?
– Ночью? – говорит он. – Нет, прости. Не припоминаю.
Он поворачивается и резво сбегает вниз по лестнице, лишая меня возможности задать еще вопрос. Я тоже направляюсь к лестнице, но иду медленней, чем Дилан.
Несколькими этажами ниже с лязгом закрывается решетка лифта. Звук эхом отдается от стен, и я вздрагиваю. Тросы в шахте лифта натягиваются, и кабина начинает подниматься. Внутри стоит Ник со стетоскопом на шее. Заметив меня, он приветливо машет. Я машу в ответ и поспешно преодолеваю оставшиеся ступени; двенадцатого этажа мы достигаем одновременно.
– Добрый день, – говорит Ник, выходя из лифта. – Как ваша рука?
– С ней все отлично. Спасибо, что, ну, что помогли.
Я ежусь от смущения. Почему мне так неловко? Наверное, все дело в ауре симпатичного врача, которую излучает Ник. И, возможно, в выпитом вине. Оно слегка ударило мне в голову.
– Навещали пациента? – говорю я, указывая на стетоскоп.
– Да, к несчастью. У мистера Леонарда случился приступ учащенного сердцебиения. Он уверен, что следующий инфаркт не за горами.
– С ним все в порядке?
– Надеюсь, – говорит Ник. – Это не моя специальность. Я дал ему аспирин и сказал вызывать скорую, если станет хуже. Но вряд ли он послушается. Мистер Леонард – тот еще упрямец. А вы откуда путь держите?
– С десятого этажа.
– Навещали соседей?
Я колеблюсь.
– А это против правил?
– Формально, да. Если вас не приглашали.
– Тогда я отказываюсь давать показания.
Ник смеется. У него очень приятный смех, и мне приятно, что я смогла его рассмешить. Когда-то я часто смешила Эндрю. Мне так нравился его негромкий, хрипловатый смех. Первые несколько месяцев, что мы провели вместе, он смеялся очень часто. Потом, когда мы съехались, – все реже и реже. Никто из нас не заметил, когда он вообще перестал смеяться. Если бы заметили, то, возможно, все сложилось бы иначе.
– Не волнуйтесь, я не скажу Лесли, – говорит Ник. – Она обожает эти глупые правила. Но большинству из нас все равно, чем занимаются временные жильцы.
– В таком случае признаюсь: я навещала Грету Манвилл.
– Вот так сюрприз. Грета, мягко говоря, не очень-то общительна. Как вам удалось ее очаровать?
– Никак, – говорю я. – Я ее подкупила.
Ник снова смеется – ему, похоже, нравится наш разговор. И мне тоже. Кажется, мы заигрываем друг с другом. Не уверена. Скорее всего, дело в вине. Обычно мне и в голову не пришло бы флиртовать с соседом.
– Похоже, у вас было к ней важное дело, раз вы прибегли к взятке.
– Я хотела спросить ее про Ингрид Галлагер.
Ник хмурится.
– А, наша беглянка.
– Вы уже в курсе?
– Слухи здесь быстро расходятся.
И тут я понимаю, что Ингрид совершила ошибку, когда начала расспрашивать о Бартоломью Грету Манвилл. Ей следовало спросить кого-то еще. Кого-то более дружелюбного. И симпатичного. Кого-то, кто прожил здесь всю свою жизнь.
– Наверное, вы много знаете о Бартоломью, – говорю я.
Ник пожимает плечами.
– Слышал кое-что.
Я прикусываю нижнюю губу, и сама не верю тому, что собираюсь сказать.
– Не хотите выпить кофе? Или перекусить.
Ник смотрит на меня с удивлением.
– Что вы задумали?
– Выбирайте лучше сами. Вы ведь знаете район.
И я надеюсь, что он немало знает и о Бартоломью.
16
Вместо того, чтобы идти куда-то, Ник приглашает меня в свою квартиру.
– У меня есть пицца и холодное пиво, – говорит он. – Прости, что все так банально.
– Банально – это хорошо, – говорю я.
И бесплатно – у меня нет лишних денег на то, чтобы угощать соседа ужином, расспрашивая его об истории Бартоломью.
Ник дает мне бутылку пива и возвращается на кухню, чтобы подогреть пиццу. Оставшись в одиночестве, я потягиваю пиво и прохаживаюсь по гостиной, разглядывая многочисленные фотографии на стенах. На некоторых снимках запечатлен Ник в щегольских костюмах на фоне разных далеких мест. Версаль. Венеция. Африканская саванна, озаренная светом восходящего солнца. Мне становится любопытно – кто сделал все эти фотографии? Может быть, женщина? Возможно, они путешествовали вместе, и она разбила Нику сердце?
На кофейном столике лежит фотоальбом в кожаном переплете. У моих родителей был похожий, но теперь он утрачен, как и большинство их вещей. Я вспоминаю фотографию в рамке, стоящую на прикроватном столике в квартире 12А. У меня не осталось других семейных фотографий – и меня самой даже нет в кадре. Я завидую Нику, у которого сохранился целый альбом.
Первая фотография в альбоме, судя по коричневому оттенку, самая старая – молодая пара стоит у входа в Бартоломью. Женщина выглядит несколько потрепанной – слишком много солнца и слишком мало косметики. Зато мужчина рядом с ней – настоящий красавчик. И со знакомыми чертами лица.
Я беру альбом и иду на кухню, где Ник достает из духовки подогретую пиццу. Уроборос на стене смотрит на меня своим немигающим, пламенным глазом.
– Это твоя семья? – спрашиваю я.
Ник наклоняется, чтобы рассмотреть фотографию.
– Прадед с прабабкой.
Я разглядываю снимок, обращая внимание на сходства между Ником и его прадедом – одинаковая улыбка, та же самая твердый челюсть – и на различия, например, глаза. У Ника более мягкий, не столь суровый взгляд.
– Они тоже жили в Бартоломью?
– В этой же квартире, – отвечает Ник. – Как я и говорил, она принадлежит моей семье уже много лет.
Я листаю альбом, разглядывая хаотично расположенные фотографии. Калейдоскоп разных форм, размеров и эпох. Цветная фотография малыша, выдувающего мыльные пузыри – по-видимому, Ника, – соседствует с черно-белым снимком пары, жмущейся друг к другу на фоне заснеженного Центрального парка.
– Мои бабушка с дедушкой, – говорит Ник. – Тилли и Николас.
На следующей странице я вижу прекрасную фотографию еще более прекрасной женщины. Она одета в атласное платье. На руках – длинные шелковые перчатки до локтей. У нее иссиня-черные волосы и кожа белая, как алебастр. Острые черты ее лица соединяются в завораживающее неотразимое целое.
Она смотрит прямо в объектив своими странными, но знакомыми глазами. Ее взгляд словно бы устремлен прямо на меня. Я уже видела этот взгляд. Не на фотографии, а в жизни.
– Она так похожа на Грету Манвилл, – говорю я.
– Это ее бабушка, – объясняет Ник. – Ее семья несколько десятилетий дружила с моей. Они жили здесь много лет. Грета, как здесь говорят, потомственный жилец.
– И ты тоже.
– Да, пожалуй. Последний из длинной череды.
– У тебя нет братьев или сестер?
– Нет. А у тебя?
Я гляжу на фотографию бабушки Греты. Она похожа на Джейн. Не столько внешне, сколько своей аурой. У нее беспокойный взгляд. В нем сквозит жажда перемен.
– У меня тоже, – говорю я.
– А родители?
– Они скончались, – тихо отвечаю я. – Шесть лет назад.
– Мне очень жаль, – говорит Ник. – Это тяжело. По себе знаю. В детстве нам кажется, что родители будут жить вечно, а потом вдруг оказывается, что это не так.
Он кладет куски пиццы на тарелки и ставит их на круглый столик в столовой. Мы садимся рядом, так, чтобы видеть, как на Центральный парк опускаются сумерки. Все это очень напоминает свидание, и я начинаю нервничать. Я так давно не ходила ни с кем на свидания. Успела забыть, каково это – быть нормальным человеком.
Вот только в этом нет ничего нормального. Нормальные люди не ужинают с видом на Центральный парк. И не наслаждаются обществом симпатичного врача, живущего в одном из самых знаменитых зданий Нью-Йорка.