– Ингрид Галлагер.
– Когда Ингрид пропала?
– Десять часов назад. – Потом я исправляюсь: – Прошлой ночью.
В голосе диспетчера наконец-то звучит эмоция. Но не та, на которую я рассчитывала, а изумление.
– Вы уверены? – говорит он.
– Да. Она ушла посреди ночи. Я узнала об этом только десять часов назад.
– Сколько лет Ингрид?
Я молчу. Мне нечего сказать.
– Она несовершеннолетняя? – допытывается диспетчер.
– Нет.
– В пожилом возрасте?
– Нет. – Я снова замолкаю. – Ей двадцать с небольшим.
В голосе диспетчера сквозит еще больше сомнения.
– Вы не знаете ее точный возраст?
– Нет. – И поспешно добавляю. – Извините.
– Значит, вы ей не родственница?
– Нет, мы…
Я колеблюсь, пытаясь выбрать подходящее определение. Ингрид сложно назвать подругой. Даже на знакомую она едва тянет.
– Соседи, – говорю я. – Мы соседи, и она не отвечает на мои звонки и сообщения.
– Где вы видели ее в последний раз?
Наконец-то вопрос, на который я могу ответить.
– В Бартоломью.
– Она там живет?
– Да.
– Присутствуют ли в квартире следы борьбы?
– Не уверена. – Жалкий, бесполезный ответ. Я стараюсь исправиться: – Насколько мне известно, нет.
На этот раз паузу в разговоре делает диспетчер. Когда он заговаривает снова, в его голосе звучит не только сомнение и изумление. Я слышу замешательство. И жалость. И каплю раздражения – он явно думает, что я попусту трачу его время.
– Мэм, вы уверены, что она не уехала куда-то на пару дней?
– Мне сказали, она съехала с квартиры, – говорю я.
– Это объясняет, почему ее там нет.
Я ежусь в ответ. В голосе диспетчера больше нет жалости. Как и замешательства. Осталось лишь раздражение.
– Я понимаю, это звучит так, будто она просто съехала, не предупредив, но она оставила мне записку, где просит быть осторожной. И еще она оставила пистолет. Мне кажется, у нее какие-то неприятности.
– Она упоминала, что ей кто-то угрожает?
– Говорила, что ей страшно.
– Когда? – спрашивает диспетчер.
– Вчера. А ночью она пропала.
– Больше она ничего не говорила? Может быть, до этого?
– Нет, но мы познакомились только вчера.
Вот и все. Диспетчер поставил на мне крест. И заслуженно. Я и сама слышу, как нелепо все это звучит.
– Мисс, я понимаю, что вы беспокоитесь о своей соседке, – говорит он, неожиданно мягким голосом, словно обращаясь к ребенку. – Но я ничем не могу вам помочь. Вы почти ничего не знаете. Вы ей не родственница. Простите за прямоту, но вы, похоже, едва с ней знакомы. Я могу лишь попросить вас повесить трубку, чтобы освободить линию для тех, кому действительно требуется помощь.
Я так и делаю. Он прав. Я толком не знаю Ингрид. Но я не та одинокая, охваченная паранойей женщина, какой могла показаться по телефону.
Здесь что-то не так. Но я не смогу выяснить, что именно, пока не найду Ингрид. И этот звонок ясно дал мне понять, что полагаться я могу только на себя.
20
Новая ночь, новый кошмар.
Я снова вижу семью. Они стоят на мосту Боу Бридж в Центральном парке, держась за руки и улыбаясь мне.
Однако в этот раз вокруг них полыхает пламя.
Я опять сижу на крыше, и Джордж обнимает меня своим крылом. Огонь поглощает моих родных одного за другим. Сначала отца, потом мать, а потом и Джейн. Их головы скрываются за языками пламени. Полыхающие силуэты отражаются в воде под мостом. Джейн машет мне горящей рукой, и отражение внизу делает то же самое.
– Будь осторожна! – кричит она, выдыхая дым.
Очень густой дым. Черный и клубящийся, такой резкий, что я чую его даже с крыши Бартоломью. Где-то внизу надрывается пожарная сигнализация.
Я перевожу взгляд на Джорджа, бесстрастно наблюдающего, как сгорают мои родители.
– Пожалуйста, не сбрасывай меня, – говорю я.
Его остроконечная морда не движется, когда он отвечает:
– Не буду.
И легонько толкает меня крылом прямо с крыши.
Я дергаюсь и просыпаюсь; в гостиной, на алом диване, окутанная липкой пеленой кошмара. Мне все еще мерещится запах дыма и пронзительный визг сирены. Как будто я не проснулась, а провалилась в другой похожий сон. Потом дым начинает разъедать мне нос и горло. Я кашляю.
И затем понимаю.
Это не сон.
Это реальность.
Бартоломью горит.
В квартиру просачивается запах дыма. Снаружи доносится звук пожарной сигнализации. Сквозь него пробивается и другой звук – глухих ударов.
Кто-то колотит в дверь.
Я слышу голос Ника.
– Джулс? – кричит он. – Где ты? Надо уходить отсюда!
Я распахиваю дверь и вижу Ника в футболке, спортивных штанах и шлепанцах. Его волосы растрепаны. Глаза полны страха.
– Что происходит? – спрашиваю я.
– Пожар. Точно не знаю где.
Я срываю с вешалки курку и надеваю ее, пока Ник тянет меня наружу. Я закрываю за собой дверь, потому что читала, что так следует делать при пожаре. Что-то насчет воздушных потоков.
Ник тащит меня за собой в холл, где в свете аварийных ламп клубится полупрозрачный дым. Я кашляю. Два резких звука, теряющихся в вое сирены.
– Здесь есть пожарный выход? – мне приходится кричать, чтобы Ник меня услышал.
– Нет, – кричит он в ответ. – Только лестница на том конце здания.
Он ведет меня мимо лифта и главной лестницы к двери в дальнем конце холла. Ник толкает ее, но дверь не открывается.
– Проклятье, – говорит он, – кажется, заперто.
Он снова толкает дверь, потом упирается в нее плечом. Та остается неподвижна.
– Придется по главной лестнице, – говорит он и тянет меня назад.
Мы возвращаемся к лифту и главной лестнице, из проема которой идет дым, словно из трубы на крыше. Это зрелище наводит на меня такой ужас, что я замираю на месте, хотя Ник по-прежнему тянет меня вперед.
– Джулс, нам нельзя останавливаться.
Он дергает меня за руку, и я против своей воли иду к лестнице. Мы начинаем спуск. Ник движется быстро и решительно. Я нервничаю и то ускоряю, то замедляю шаг.
На одиннадцатом этаже дым еще гуще – словно сплошная стена тумана. Я прижимаю к носу и рту воротник куртки. Ник делает то же самое с краем футболки.
– Иди дальше, – говорит он. – Я проверю, не остался ли здесь кто-то еще.
Я не хочу идти одна. Я не уверена, что смогу. На меня снова накатывает парализующий страх. Ужас будто просачивается в мои поры вместе с дымом.
– Я с тобой, – говорю я.
Ник мотает головой.
– Слишком опасно. Тебе нужно идти.
Я неохотно подчиняюсь и неровной походкой спускаюсь на десятый этаж. Там я останавливаюсь и щурюсь, пытаясь разглядеть дверь в квартиру Греты Манвилл через заволакивающий лестничную клетку дым. Возможно, Грета уже выбралась из здания. Но если нет? Я представляю, как она лежит, охваченная своим «внезапным сном», и не слышит сирены.
Эта мысль тащит меня вперед так же неотвратимо, как до этого тащил Ник. Я колочу в дверь, и она тут же открывается. На пороге стоит Грета в просторной фланелевой рубашке и тех же самых тапочках. Вокруг рта и носа она повязала бандану.
– Мне не нужно, чтобы ты меня спасала, – говорит Грета.
На самом деле, нужно. Она идет по холлу со скоростью черепахи, даже медленней, чем я. Хотя в ее случае причина скорее в состоянии здоровья, чем в страхе. Мы не успеваем дойти до лестницы, когда она начинает задыхаться. После первой же ступеньки у нее подкашиваются ноги.
– Одна есть, – говорю я.
Осталось около двухсот.
Я заглядываю вниз, в проем лестницы, и не вижу ничего, кроме клубящегося дыма.
Я кашляю. Грета тоже кашляет, и бандана колышется у нее на лице.
Я сжимаю ее руку. Мы обе знаем, что не сможем спуститься по лестнице. Грета слишком слаба. Я слишком напугана.
– В лифт, – говорю я, и тащу ее вверх, на ту одну-единственную ступеньку, которую мы смогли преодолеть.
– При пожаре нельзя пользоваться лифтом.
Я знаю. Точно так же, как знала, что надо закрыть дверь в квартиру.
– У нас нет другого выбора, – отрезаю я.
Я иду к лифту и тащу за собой Грету так же, как Ник тащил меня. Она пытается вырвать руку из моей хватки. Я не останавливаюсь. Страх толкает меня вперед.
Лифт не ждет нас на десятом этаже. Я на это и не рассчитывала. Разве что надеялась где-то в глубине души. Одинокий проблеск удачи посреди сплошного невезения. Но вместо этого я вынуждена нажать кнопку и ждать.
Это не так-то просто.
Сирена продолжает надрываться, мигают аварийные огни, дым стелется по ступеням, а Ник пропал бог знает где. Я кашляю, у меня слезятся глаза – или, возможно, я просто плачу. В голове у меня грохочет ужас. Он заглушает даже сирену.
Когда лифт наконец приезжает, я толкаю Грету внутрь, закрываю решетку, нажимаю кнопку первого этажа. Лифт с грохотом начинает спускаться.
На девятом этаже еще больше дыма.
А на восьмом – еще больше, чем на девятом.
Чем ниже мы опускаемся, тем гуще и темнее становится дым; он проникает в кабину лифта удушающим потоком. Достигнув седьмого этажа, мы понимаем, что пожар начался где-то здесь. Дым здесь так резок, что вонзается мне в горло, словно нож.
Сквозь пелену дыма я вижу снующих туда-сюда пожарных со шлангами, которые обвивают шахту лифта как змеи.
Мы опускаемся дальше, но тут я слышу что-то иное за гулом работающего лифта, сиреной и топотом пожарных. Громкий лай и цокот коготков. Мимо лифта пробегает маленькая тень.
Я бью по кнопке экстренной остановки. Лифт трясется и замирает, а Грета бросает на меня испуганный взгляд.
– Что ты делаешь?
– Там собака, – говорю я и снова кашляю. – Кажется, Руфус.
Часть меня, охваченная страхом, говорит, что Руфус сможет позаботиться о себе сам, а нам с Гретой нужно выбираться наружу. Но тут Руфус лает снова, и мое сердце сжимается. Он, кажется, напуган не меньше меня. Поэтому я открываю решетку лифта. Потом приходит черед внешней двери с ее тонкими прутьями, которая оказывается крепче, чем я предполагала. Мне удается разжать ее только обеими руками, приложив все силы.