Я молча роюсь вилкой в салате.
– На седьмом этаже ты вела себя довольно… необычно. Не хочешь объяснить, что случилось?
Я помню, как Грета смотрела на меня, когда я вернулась в лифт вместе с Руфусом. Вот какова истинная цель нашего ланча – она хочет понять, что произошло. Я вполне могу промолчать, но чувствую желание все ей рассказать. Может быть, это из-за того, что Грета написала «Сердце мечтательницы», и я хочу отплатить ей. Рассказ за рассказ. Вот только у моего нет счастливой концовки.
– Когда я поступила в колледж, моего отца уволили с работы, где он провел двадцать пять лет, – начинаю я. – Он долго искал новое место, но в конце концов смог устроиться только грузчиком в ночную смену в соседнем городке. Моя мама работала неполный день в агентстве по продаже недвижимости. А по выходным подрабатывала официанткой, чтобы сводить концы с концами. Я тоже нашла себе две подработки, чтобы помочь. Взяла несколько кредитов на учебу. И оформила кредитную карту, но про это я родителям не говорила. Какое-то время нам удавалось оставаться на плаву.
Но потом, стоило мне перейти на второй курс, у мамы нашли неходжкинскую лимфому, которая вскоре дала метастазы в почки, сердце и легкие. Маме пришлось уйти с работы. Отец заботился о ней днем, а по ночам ездил на работу. Я предлагала пропустить семестр в колледже, чтобы помочь им. Отец отказался – он настаивал, что мне нужно получить образование, чтобы найти хорошую работу. Если я брошу колледж, то, скорее всего, уже никогда туда не вернусь, и кончу так же, как они – разорившийся человек в разоренном городе.
Мамины медицинские расходы взлетели до небес, хотя никакой надежды на ремиссию не оставалось. Мы могли лишь облегчить ее страдания. Папина куцая страховка покрывала лишь малую часть расходов. Остальное нужно было оплачивать самостоятельно. Поэтому отец повторно заложил дом, спустя всего лишь несколько лет после того, как закончил выплачивать по нему ипотеку.
Я приезжала домой каждые выходные, от визита к визиту она словно таяла все сильнее. Как и папа. От постоянного стресса он так исхудал, что рубашки болтались на нем, как на вешалке. По вечерам я слышала, как он плачет в ванной, собираясь на работу. Бегущая из крана вода не могла заглушить его тяжелых, захлебывающихся рыданий.
Так мы и прожили следующие полгода. А потом судьба нанесла решающий удар. Магазин, где работал отец, закрылся. В одночасье он лишился не только работы, но и страховки. В тот день я была в колледже. Второкурсница на грани отчисления – тревога и измождение не давали мне сосредоточиться на учебе. Вскоре мои родители погибли.
Грета ахает. Ее голос полон сострадания.
Я продолжаю рассказ, не в силах остановиться:
– Случился пожар. Прямо в середине весеннего семестра. Мне позвонили в пять утра. Из полиции. Сказали, что произошел несчастный случай и моих родителей нет в живых.
В тот же день Хлоя отвезла меня домой, хотя смотреть там было не на что. Наша половина здания превратилась в пепелище. От него поднимался дым. Он разъедал горло, и я надеялась, что никогда больше не почувствую этот запах. Но я почувствовала его. Вчера ночью, в Бартоломью.
Единственное, что уцелело при пожаре, – наша «Тойота-Камри», припаркованная на некотором расстоянии от дома. На водительском кресле лежала связка с тремя ключами. Увидев их, я поняла, что пожар не был случайностью.
Один ключ – от самой «Тойоты».
Два других отпирали ячейки в хранилище в миле от города.
В одной ячейке были сложены все мои вещи.
В другой – вещи Джейн.
Отец сберег наши вещи от огня – даже в самые тяжелые минуты мои родители не утратили слабого проблеска надежды, что однажды Джейн найдут. Что вместе мы сможем справиться со всеми невзгодами. Что все кончится хорошо.
Вещи в хранилище навели полицию на след, как и страховка. За пару месяцев до пожара отец застраховал свою жизнь и наш дом.
Следствие подтвердило то, что я знала и так. Вечером перед пожаром мои родители распили бутылку вина, хотя маме с ее почками алкоголь был строго противопоказан.
Они заказали пиццу из ресторана, в который когда-то ходили на первое свидание.
Потом разделили между собой кусочек шоколадного торта.
И мамины обезболивающие.
Эксперты пришли к выводу, что возгорание произошло в коридоре прямо за дверью спальни – первыми загорелись облитые жидкостью для розжига скомканные газеты. Дверь спальни была закрыта, и огонь не сразу добрался до постели, где нашли моих родителей.
Мама умерла от передозировки таблетками.
Папа – от отравления угарным газом.
Я старалась разозлиться, – говорю я. – Хотела возненавидеть родителей за то, что оставили меня. Но не смогла. Даже тогда я понимала, что они приняли решение, казавшееся им верным.
Я не рассказываю Грете о том, что, когда на меня накатывают эмоции, меня иногда охватывает желание поиграть с огнем. Ощутить на коже его жар. Обжечь себя, самую малость, только чтобы понять, через что прошли мои родители.
Ради меня.
Ради моего будущего.
Ради моей пропавшей сестры.
Грета накрывает мою руку своей – от ее ладони исходит жар, словно она тоже подносила ее к открытому огню.
– Я соболезную твоей потере. Уверена, ты очень по ним скучаешь.
– Да, – говорю я. – Мне их не хватает. Мне не хватает Джейн.
– Джейн?
– Это моя сестра. Она пропала за два года до пожара. И с тех пор ее никто не видел. Может, она сбежала. Может, ее убили. Я вряд ли когда-то узнаю правду.
Я тяжело сутулюсь – все мое тело будто онемело. «Внезапный сон» Греты в моем исполнении. Я не ощущаю особой грусти – только привычное тихое горе. Я привыкла жить с ним. Разговор с Гретой не умаляет его и не увеличивает. Оно просто остается со мной.
– Спасибо, что поделилась своей историей, – говорит Грета.
– Теперь вы знаете, почему я предпочитаю выдумки, а не реальность.
– Не могу тебя винить, – отвечает Грета. – И я понимаю, почему ты так настойчиво ищешь Ингрид.
– Без особых успехов.
– Будь я азартной женщиной – а я ничуть не азартна, – то поставила бы на то, что Ингрид сбежала в объятья молодого человека, – говорит Грета. – Или девушки. Я никого не сужу за их любовные влечения.
Неудивительно слышать это от автора романа, завоевавшего сердце нескольких поколений девочек-подростков. Мне хотелось бы верить, что Ингрид счастлива и в безопасности, но пока что все, что мне удалось выяснить, говорит об обратном.
– Я не могу отделаться от ощущения, что она попала в беду, – говорю я. – Она говорила мне, что ей некуда идти.
– Если ты думаешь, что случилось что-то плохое, почему не обратишься в полицию?
– Я звонила. Ничего не вышло. Мне сказали, что этого недостаточно.
Грета сочувственно вздыхает:
– На твоем месте я бы обзвонила ближайшие больницы. Может быть, с ней произошел несчастный случай. Если там ее не окажется, просто поброди по округе. Если ей некуда идти, возможно, она очутилась на улице. Я понимаю, тяжело думать, что твоя подруга могла стать бездомной, но ты не думала проверить ближайшие приюты?
– Думаете, стоит?
– Лишним уж точно не будет, – уверенно кивает Грета. – Возможно, Ингрид все это время скрывалась прямо у нас под носом.
23
Ближайший приют для бездомных женщин нашелся в двадцати кварталах к югу и двух кварталах к западу от ресторана. Убедившись, что Грета сможет сама вернуться в Бартоломью, я направляюсь в приют в слабой надежде, что Ингрид действительно могла оказаться там.
Здание приюта переживает не лучшие времена. Оно выстроено из коричневого кирпича. Окна затемнены. Справа над дверью сохранились отпечатки букв, свидетельствующие, что когда-то здесь располагалось отделение Юношеской христианской ассоциации. У входа курят несколько женщин. Они недоверчиво поглядывают на меня, когда я подхожу ближе. Безмолвно дают мне понять то, что я знаю и так.
Мне здесь не место, как и в Бартоломью.
Кажется, у меня нигде нет своего места. Я словно застряла между миров. И все же я приближаюсь к женщинам и улыбаюсь, стараясь не показывать своего страха. Потом меня охватывает чувство вины. У меня куда больше общего с ними, чем с жильцами Бартоломью.
Я достаю из кармана телефон и показываю им селфи, которое мы с Ингрид сделали в Центральном парке.
– Вы не видели эту девушку?
На вопрос реагирует только одна из женщин. Она смотрит на фотографию цепким взглядом и кусает изнутри свою худую щеку. Но голос у нее оказывается на удивление мягким. Я думала, что будет таким же жестким, как она сама.
– Нет, мэм, не видела. Здесь ее не было.
Похоже, в этой группе она предводительница, потому что по ее сигналу другие женщины тоже переводят взгляд на фотографию. Они качают головами, что-то бормочут и отворачиваются.
– Ясно, – говорю я. – Спасибо за помощь.
Под их пристальными взорами я захожу внутрь приюта. За дверью меня встречает пустая приемная и стойка администратора за потертым пуленепробиваемым стеклом. По другую сторону стекла сидит пухлая женщина, глядящая на меня с той же неприязнью, что и курильщицы.
– Простите, – обращаюсь я к ней, – вы не могли бы мне помочь?
– Негде переночевать?
– Нет, я просто ищу кое-кого, – отвечаю я. – Подругу.
– Если она младше двадцати одного, то она в другом отделении.
– Старше, – говорю я.
– Если она беременна или у нее есть дети, она может быть в одном из семейных отделений, – добавляет женщина. – Еще есть специальные отделения для жертв домашнего насилия. Если она уже давно живет на улице, то могла обратиться в наш профилактический центр.
Я слегка отшатываюсь, ошарашенная не только количеством вариантов, но и тем, что все они кому-то жизненно необходимы. Мне действительно повезло найти квартиру в Бартоломью. Но я боюсь думать о том, что ждет меня в будущем.
– Детей нет, – говорю я. – Семьи тоже нет. С насилием не сталкивалась.
Насколько мне известно.