— Что ты имеешь в виду?
— Мы с Софи… мы не всегда хорошо обращались с Марией.
Полли хмурится.
— То есть как это — не всегда хорошо?
Если я посмотрю на нее, я не выдержу.
— Мы поступали с ней… подло. Когда я сказала тебе, что пережила в юности нечто похожее на то, что испытывает Фиби… ну, я пережила это, только по другую сторону баррикад.
Мне не хватает духа посмотреть на нее. Я сглатываю и продолжаю:
— Когда Мария перешла учиться в нашу школу, мы с ней сначала подружились, а потом, позже, ну, я ее бросила. Видишь ли, Софи не хотела, чтобы мы с ней были подругами, а Софи была такая… На выпускном, в ту ночь, когда Мария погибла, мы совершили кое-что ужасное.
— Что именно?
Я бросаю на нее быстрый взгляд. Лицо Полли бледно, оно выражает полное смятение.
— Мы подсыпали ей в стакан экстази. Больше ее никто не видел. Она, скорее всего, забрела на скалы и упала. — Я открываю глаза и осмеливаюсь посмотреть на Полли. И сразу же понимаю, что совершила страшную ошибку.
Полли уставилась на меня, лицо у нее белое и ошеломленное.
— Вы подсыпали ей в стакан? Ты что, не слушала меня, когда я говорила тебе о том, что происходит с Фиби? Я не могу поверить, что ты обсуждала эту тему с моей дочерью, давала ей советы, в то время как ты сама же… — Она отодвигает табурет и отступает назад, пока не упирается в кухонную столешницу. Она опирается на нее, не в силах устоять на ногах.
— Ты в курсе, почему я так дерьмово выгляжу сейчас? — Ее голос звучит обвинительно. — Потому что я не спала полночи из-за Фиби. Она должна была заночевать у подружки, но мне пришлось поехать забрать ее оттуда, потому что мать девочки была обеспокоена тем, что Фиби создавала проблемы и расстраивала другую девочку. Угадай, кто из девочек пожаловался? Когда Фиби приехала домой, она проплакала два часа подряд. Два полных часа. Ты представляешь, что я испытала, глядя на то, как страдает мой ребенок?
Я качаю головой.
— Я сожалею о том, что произошло вчера, — продолжает Полли. — Это ужасно. Но, Луиза, сегодня не самый подходящий день, чтобы посвящать меня во все это. Особенно после того, что мне пришлось пережить. Я настроена понимать и прощать, или чего ты там от меня ждешь. Только не про это, не про то, как одни девчонки так, мать твою, жестоко поступают с теми, кто считается их друзьями.
Я была готова (и очень опасалась этого) к истерике и осуждению, но не к жесткой ледяной отповеди. Я считала, что Полли на моей стороне, но это не так. Она — мать, и дети для нее важней всего, как флеш-рояль в покере.
— Я вообще считаю, что тебе лучше уйти. Мне нужно быть с Фиби, и для тебя… для твоих проблем у меня нет душевных сил. Я не могу сейчас с этим разбираться. Я тебе позвоню.
Нельзя было никому рассказывать о том, как я поступила с Марией — знала ведь, всегда знала. Но эта история с Софи выбила у меня почву из-под ног. Я подумала, что это все меняет, но нет, ничего это не меняет.
Отъезжая от дома Полли, начинаю беззвучно плакать и не могу остановиться. На заднем сиденье Генри щебечет про то, что он ел на ужин и как Фиби читала ему книжку перед уходом в гости. Я вытираю слезы рукой, но они не перестают течь. Пока стою на светофоре, какая-то женщина с тележкой разглядывает меня с любопытством.
Я пытаюсь переключиться на другую тему. К тому времени, когда мы войдем в дом, я не должна плакать, не хочу, чтобы Генри видел меня в таком состоянии. Наоми Вестра. В нашей школе не было ученицы с таким именем. И что это за фамилия такая — Вестра? Я такой не слышала. Мистер Дженкинс предположил, что это могла быть фамилия по мужу. Но и Наоми у нас не было. Я размышляю о правописании этой фамилии, оно начинается с «ве». Первые две буквы от фамилии Вестон. Вот оно! Внутри у меня начинает шевелиться страх, я шепотом называю буквы, мысленно перетасовываю, и наконец до меня доходит. Наоми Вестра — это анаграмма на Мария Вестон.
Кто-то преследовал меня в туннеле в южном Кенсингтоне. За мной наблюдали, когда я сидела в том баре, ожидая свидания, которое не состоялось. Может быть, и на вечере выпускников был кто-то невидимый, скрывавшийся за углом, поджидавший бог знает чего? Мне придется признать возможность того, что Мария до сих пор жива. И это означает, что я тоже в опасности. А без Полли мы с Генри остались совершенно одни.
Глава 252016
Уложив Генри спать, я наливаю себе вина. Вздрагиваю от его вкуса: сказываются последствия вчерашних злоупотреблений. Но мне нужно как-то смягчить острые углы, разобраться в том, что происходит. Направляюсь в гостиную и включаю телевизор. Смерть Софи все еще остается новостью дня. К этому времени объявлено ее имя, и Рейнолдс выступает с призывом сообщать информацию о случившемся. Названа также причина смерти, которую ранее не упоминали: удушение. Мне дурно, я представляю себе, как вокруг ее шеи смыкаются пальцы, она пытается вдохнуть воздуха. Все темнеет перед глазами.
Мой телефон начинает вибрировать, и я догадываюсь, что пришло еще одно сообщение. Я не ошибаюсь.
О, бедняжка Софи! Мы ведь не хотим, чтобы нечто подобное случилось с тобой?
Не могу продолжать сидеть на диване, как ни в чем не бывало. Перехожу из комнаты в комнату, дергаясь от малейшего скрипа половиц. Время от времени присаживаюсь там, где обычно никогда не сижу, — на полу в прихожей, спиной к стене; на ванну, ее жесткие края впиваются мне в ноги. Я все представляю себе изуродованное тело Софи в лесу: на ней эта жалкая белая шубка; ее прекрасные волосы цвета карамели разметались по земле; губы посинели, на шее зияют темные страшные синяки. Я думаю о том, что такая же участь ожидает и меня: Генри, в маленьком костюмчике, серьезный, но не осознающий происходящего, держит Сэма за руку; он оглядывается в поисках мамочки, словно я всего лишь выскочила в соседнюю комнату.
Знаю, что полиция захочет допросить меня еще раз, и все мое тело сводит судорогой при мысли о том, что я от них утаила: ночь, проведенная с Питом, запрос в друзья и сообщения от Марии. Нельзя допустить, чтобы детектив-инспектор Рейнолдс хоть на секунду заподозрила меня в сокрытии важных фактов и отследила хотя бы намек на связь между убийством Софи вчера и тем, что случилось июньским вечером 1989 года. Если они свяжут смерть Софи и исчезновение Марии, нити расследования приведут их ко мне, шестнадцатилетней, в изумрудном платье и с порошком в пакетике между грудей. Не только смерть может отнять меня у Генри, нельзя упускать это из виду. Я вспоминаю, как мы с Сэмом обсуждали, что ни при каких обстоятельствах никто не должен узнать о том, какую роль мы сыграли в смерти Марии, и как Мэтт нависал надо мной вчера: напуганный, злой. Я чувствую его горячее возбужденное дыхание у моего уха.
Теперь, когда мой первоначальный инстинктивный порыв соврать полиции про нашу ночь в гостиничном номере прошел, я осознаю, что наделала. Полиция примется искать Пита. Может, они его уже нашли. Решит ли он, как и я, что факт нашей совместной ночевки можно интерпретировать по-разному, и скроет ли его? В конце концов, он должен быть их главным подозреваемым, а то, что он расстался на вечере с Софи и провел ночь с другой женщиной, может насторожить полицию. Хотя я не могу на это рассчитывать. Мне надо встретиться с ним до того, как его обнаружит полиция.
В глубине души я думаю, а не будет ли облегчением, если меня раскроют? Не придется больше прятаться и врать; я наконец-то сниму с себя тяжелый груз, который висит на мне с шестнадцати лет, чтобы быть наказанной, но, может быть, также и прощенной. Но вспоминаю, как реагировала Полли, и понимаю, что прощения не будет. Я стою посреди комнаты Генри, допиваю остатки вина, смотрю на его раскрасневшееся во сне личико и понимаю, что никогда не признаюсь в том, что сделала. Я буду молчать не только из-за возможности публичного позора, но и ради Генри. Даже малейшая вероятность того, что я окажусь в тюрьме и мой сын останется без матери, не позволит мне рисковать. Я обречена сохранять тайну до конца своих дней.
Я плохо сплю, беспокойные мысли копошатся в голове. В два часа ночи внезапно просыпаюсь, обливающаяся потом и уверенная в том, что слышала какой-то шум. В доме тишина, но я никак не могу отделаться от мысли, что меня разбудил некий звук. Если бы не Генри, я бы, скорее всего, зарылась головой в подушку и ждала бы утра. Но я не могу рисковать.
За неимением оружия залпом выпиваю воду из стакана, стоящего на ночном столике, выскальзываю из кровати и со стаканом в руке крадусь по квартире. Вскидываюсь от любого шороха, включаю по дороге лампы, оставляя за собой след яркого, режущего глаз света. На кухне оставляю стакан и беру острый нож со сверкающим лезвием, его гладкая рукоять холодит мою ладонь. Перехожу из комнаты в комнату, побеждая тьму, все вещи на своих местах, там, где я оставила их. В конце остается только спальня Генри.
Я стою за дверью, во рту у меня пересохло, майка прилипла к телу, холодная и влажная от пота. Меня парализует ужас от мысли, что самые жуткие кошмары могут сейчас воплотиться. Возникает странное ощущение, что это последний момент моей настоящей жизни и, оглядываясь назад, я буду знать, что все изменится навсегда. Нажимаю на ручку и толкаю дверь. Мой взгляд тут же устремляется на кровать. Она пуста. Роняю нож, он падает на ковер с глухим ударом, в следующую секунду я сама падаю на колени и издаю звуки, которые никогда прежде не слетали с моих губ: начинаю скулить, как раненый зверь. Ужас охватывает меня, словно приливная волна. Дыхание перехватило, я вдыхаю воздух короткими глотками между всхлипами.
И тут я вижу его. Он лежит на коврике у кровати и крепко спит в обнимку со своим Манки. Должно быть, во сне он упал с постели, а я проснулась от звука его падения на пол. Встаю на колени рядом с ним, утыкаюсь лицом ему в волосы, вдыхаю его сладкий запах, плачу от переполняющего меня чувства благодарности.
Рано утром меня все еще трясет от пережитого ночью приключения. Я уже посмотрела в справочнике адрес; все, что мне надо сделать, это быстро собраться самой, собрать Генри и выехать из дома. Генри я забрасываю в школу к семи тридцати, он сегодня приходит одним из первых. Он никак не может понять, почему я подгоняла его все утро, но быстро забывает об этом и, обретя наконец возможность побыть одному, радостно устремляется в игровую комнату.