оставалась одна-одинешенька в океане. — Голос ее звучит гортанно и безжалостно. Она отклоняется в сторону письменного стола, словно вот-вот упадет.
— Я хотела пойти туда, на вечер выпускников. Хотела увидеть ваши лица, всех вас, тех, кто все еще жив. Хотела устроить скандал. И получить ответы на свои вопросы.
— Так это вы организовали вечер… Наоми Вестра.
— Да. Тебе это кажется глупостью, полагаю. — Бриджит смотрит на меня с вызовом — мол, попробуй возрази. — Но я хотела, чтобы Мария тоже была там. Она должна была быть там.
— Но вы ведь не пришли на вечер…
— Я собиралась. Я хотела пойти. Но Тим меня остановил. Он увидел меня около школы, на дороге… и не пустил. Он посчитал, что мне же будет хуже, а я не смогла объяснить ему, зачем мне это нужно. Он не понимает. Никто этого не понимает.
— Так это были вы… там, на школьной дорожке, с Тимом.
— Ты меня видела? — Она ошеломлена.
— Да. Ну, я видела, что Тим с кем-то стоит. Но не могла понять, с кем.
— И ты подумала… — Ее глаза сверкают.
Верила ли я в то, что Мария не умерла?
— Тебе известна эта любовь, любовь матери к своему ребенку? — вопрошает Бриджит.
— Да… прошу вас, Генри, где он? Он здесь?
Она качает головой, и я не могу разобрать, хочет ли она сказать, что его здесь нет, или отказывается отвечать.
— Мое дитя, моя прекрасная девочка. Когда она родилась, то засыпала только у меня на груди и днем, и ночью. И хотя я с ума сходила от усталости, я не выпускала ее из рук. Продолжала держать ее, потому что ей это было нужно. Не переставала удивляться тому, что это я взрастила ее в своем теле, плоть от плоти моей. И хотя со временем она начала ходить и говорить, и потом у нее появилась своя жизнь, о которой я мало что знала, часть ее все равно оставалась во мне. И до сих пор остается. Разве удивительно, что я так хотела вернуть ее и заставить вас ответить за то, что вы сделали?
— Нет. Я понимаю вас. Но я теперь тоже мать, прошу вас…
— Что ты испытала, когда поняла, что это я забрала твоего сына? — перебивает она, не давая мне шанса вызвать у нее сочувствие. — Ты почувствовала, как все до последней капли крови вылились из тебя? Ты подумала, что сделаешь все — все, что угодно, лишь бы он не пострадал? Я именно этого добивалась, Луиза. Я хотела, чтобы ты испытала хоть малую толику того, с чем мне пришлось жить каждый божий день с 1989 года. Иногда потерю близкого человека сравнивают с потерей руки или ноги. «Это все равно, что лишиться правой руки», — так говорят. Но ничего подобного, ты можешь привыкнуть обходиться без руки, без ноги. Но невозможно смириться с потерей ребенка. К этому никогда не привыкнешь. Эта боль не утихает. — Слова хлещут из нее потоком, словно из прорвавшего крана.
— Надеюсь, в эти последние несколько недель мои маленькие послания заставили тебя со страхом оглядываться назад, куда бы ты ни пошла. Надеюсь, ты подскакивала посреди ночи от малейшего шума и просыпалась по утрам с ощущением тяжести внутри; ты задумывалась, как жить дальше, если впереди тебя ждут долгие годы такого кошмара. — Бриджит вцепилась в столешницу, кожа на ее пальцах натянулась, лицо пылает.
— Я сожалею. Я так сожалею. — Это все, что я могу вымолвить. — Прошу вас, где он?
— Сожаления мне недостаточно. Я не хочу, чтобы ты сожалела. Я хочу, чтобы ты страдала так, как страдала я. Каждый раз, посылая тебе сообщения, я представляла, как ты мучаешься. Воображала, как страх искажает твое лицо, как сосет под ложечкой. Мне не было достаточно просто преследовать тебя, хотя и понравилось, как ты убегала от меня в кенсингтонском туннеле. Я хотела тебя мучить, но Мне было нужно увидеть в твоих глазах боль.
Мы, не отрываясь, смотрим друг на друга. Она должна торжествовать — ведь она именно этого добивалась. Но я вижу только отчаяние и ужасную бесконечную боль.
— Но почему сейчас? — шепчу я.
— Мне не нужны были неприятности с полицией. Преследование, похищение — полиция не посмотрит на это благосклонно. Но теперь, после последнего посещения врача, мне все равно. Она была так добра и обеспокоена, ей было так жалко сообщать мне, она не могла точно сказать, как долго это у меня. Но я могла думать только об одном: да, теперь я могу заставить Луизу Уильямс и Софи Хэнниган заплатить за все, что они сделали.
Бриджит умирает. Я пытаюсь осознать это, осмыслить, но как только прозвучало имя Софи, температура в комнате падает на несколько градусов. Я начинаю пятиться назад, хватаюсь за дверной проем.
— Ты была так легкомысленна, Луиза. Разве тебе не говорили, что нельзя все подряд выкладывать в Интернет? Например, фотографии твоего малыша в школьной форме? Или походя упоминать название твоей модной улицы? Снимки дома? Ты даже жаловалась на «Фейсбуке», что тебе приходится оставлять сына на продленке, так что я точно знала: ты не придешь забирать его к трем часам, как все другие, правильные мамочки. — Лезвие ножа проворачивается, все глубже внедряясь в меня.
— А что касается свидания по Интернету, тут обмануть тебя было проще простого. Я всего лишь скопировала фотку из каталога. Я даже не заморачивалась с ответом. Ты, должно быть, действительно дошла до отчаяния. А как же долго ты ждала! Целых полчаса! Мне пришлось заказывать выпивку во второй раз, пока я сидела в баре. — Она неприятно посмеивается. — Я точно знала, где будет Генри и когда. Тебе следовало получше о нем заботиться. Он даже не в курсе, что нельзя уходить с незнакомыми людьми. Он тут же признал меня за бабушку, выложил все про то, как прошел его день, принял от меня конфеты, сказал, чем ему тост намазать.
Тост. Кухня. Он должен быть на кухне. Я вырываюсь из поля притяжения боли и гнева, которое окружает Бриджит, и бегу по коридору. Дверь сначала не поддается, потом распахивается со скрипом.
Слава тебе, господи! Генри сидит на высоком табурете за барным островом, перед ним стоит стакан с яблочным соком; мой мальчик ест тост с джемом.
— Мамочка, привет! — беззаботно здоровается он.
Я подбегаю и беру его на руки, прижимаю к себе, утыкаюсь лицом в его волосы, в шею. За школьными запахами от карандашей, пыльных полов и липких пальчиков других детей он сохраняет свой запах, тот самый, который я, словно наркоманка, вдыхаю со дня его рождения.
— Эй, — с упреком произносит он, вырываясь из моих объятий, — мой тост.
— Нам пора идти, — говорю я, запыхавшись, но стараясь сохранять легкость и непринужденность. — Тост можешь взять с собой.
— Я еще хочу поиграть в паровозики. Бабушка мне разрешила.
— Времени нет. Папочка ждет нас в машине. — Я тяну его за руку. — Пойдем, Генри.
Из прихожей раздается шум, скрипит входная дверь, кто-то идет по ламинату. Сэм, думаю я с теплотой и тащу Генри в прихожую.
— Мам? — зовет голос.
Боже, это же Тим. Мысли теснятся у меня в голове. Неужели так все и закончится? Это видела Софи перед смертью? Наступающего на нее Тима, который пришел отомстить за смерть любимой сестры? Я не представляю, чтобы у Бриджит хватило сил убить Софи, так что это должен был быть Тим. Мне бы велеть Генри убегать, оттолкнуть Тима и уносить ноги, но я знаю, что он не поймет, чего я от него хочу. Совершенно ясно, что он не напуган и не имеет понятия о том, что нам грозит опасность.
— Луиза? Что ты здесь делаешь? — В голосе Тима я слышу панику. Он остановился в коридоре, заслонив проход и мешая нам вырваться наружу. Скользкой от пота рукой я крепче сжимаю ладошку Генри.
— Это я ее пригласила, — говорит Бриджит, выступая из спальни в коридор.
Тим не двигается с места. Я зажата между ними, как шахматный король, которому вот-вот объявят мат, вражеские фигуры окружают его со всех сторон.
Тим делает шаг нам навстречу.
— Что она тебе сказала, Луиза?
Я прижимаю Генри к себе, чувствуя тепло его тела своими ногами. Он глядит на меня круглыми доверчивыми глазами.
— Мама, что ты наделала? — спрашивает Тим встревоженно. — Почему здесь Луиза?
Я пытаюсь заставить свои ноги двигаться, бежать, ну хотя бы попытаться спастись бегством, но они не слушаются. Это как в кошмаре, когда ты утопаешь в вязкой трясине, когда за тобой гонится чудовище, и у тебя не остается надежды на спасение.
— Я же сказала, — отвечает Бриджит. — Я ее пригласила.
— Я только что из полицейского участка. Мне рассказали про страницу в «Фейсбуке». Это ведь была ты? — спрашивает он у Бриджит.
Я в замешательстве смотрю то на нее, то на него. Если Тим убил Софи, как же он мог не знать про страницу на «Фейсбуке»?
Бриджит с вызовом поводит плечами.
— Они это выяснят, — говорит он. — Не пройдет и нескольких часов, как они будут знать.
— Ты думаешь, меня это волнует? — отвечает она надтреснутым голосом. — Я умираю. Кто-то должен был предъявить им счет, этим девкам, которые столкнули Марию со скалы.
Тим меняется в лице и подступает ко мне еще на шаг.
— Мы не знаем, что произошло, мам. Хватит уже.
— Хватит? Как я могу забыть об этом? Это никогда не отпустит меня. Есть еще кое-что, мне надо кое-что узнать. Он собирался рассказать мне на вечере выпускников.
— Что рассказать? Кто? — Тим взъерошивает волосы. Генри прижимается ко мне, я обхватываю его руками, глажу по голове. «Все хорошо», — успокаиваю я его про себя, не смея сказать это вслух или даже пошевелиться.
— Натан Дринкуотер, — выкрикивает Бриджит.
— О чем ты говоришь? — Тим явно сбит с толку.
— Он послал запрос в друзья на «Фейсбуке». Ну, он прислал Марии запрос, он сказал, что понимает, с кем имеет дело, но он знает, что на самом деле произошло в ту ночь, когда она исчезла. У него есть кое-что, принадлежавшее ей, и он предъявит эту вещь в доказательство. Мы должны были встретиться на вечере, но ты не пустил меня туда.
— Мама, но это же безумие. Натан Дринкуотер умер. Много лет назад.
— Что? — Ее гнев сходит на нет, и впервые за весь день Бриджит выглядит уязвимой, потерянной. — Не может быть!
— Может. Я искал его, после того как Луиза напомнила мне о нем во время нашей встречи в Норвиче. Он погиб в аварии в Лондоне. Об этом писали в новостях, он был знаменит, в некотором смысле, — написал парочку популярных книжек.