В 1957 году Гордон Уоссон[28], популяризировавший волшебные грибы в статье, опубликованной в 1957 году в журнале Life, и его жена Валентина разработали бинарную систему, с помощью которой все национальные культуры можно было отнести к двум категориям: микофилов и микофобов. Уоссон предполагал, что современное отношение к грибам в различных культурах было «поздним эхом» древних культов психоделических грибов. Микофилические культуры были потомками тех, кто боготворил грибы. Микофобные культуры происходили от тех, кто считал власть грибов дьявольской. Микофилические настроения могли вдохновить Ямагучи Содо на сочинение поэм во славу мацутаке или заставить Терренса Маккенну разглагольствовать о достоинствах больших доз псилоцибиновых грибов, обращая слушателей в свою веру. Микофобное отношение может спровоцировать панику, которая приведет к запрету на грибы, или заставит Альберта Великого и Джона Джерарда мрачно предупреждать людей об опасности этой «новомодной пищи». Обе позиции признают власть грибов над человеческими жизнями. Обе воспринимают эту власть по-разному.
Мы постоянно пытаемся вместить организмы в рамки сомнительных категорий. Это один из способов разобраться в них. В XIX веке бактерии и грибы классифицировали как растения. Сегодня ученые признают, что и грибы, и бактерии относятся к собственным, отдельным доменам, однако завоевать независимость им удалось только в середине 1960-х годов. Большую часть задокументированной истории человечества продолжаются споры о том, что в действительности представляют собой грибы.
Теофраст, ученик Аристотеля, писал о трюфелях, но смог перечислить только то, чего у них нет. Из его описания следует, что у них нет корней, стебля, ветвей, почек, листьев, цветов и плодов; они не покрыты корой, у них нет смолы, волокон и прожилок. По мнению других классиков, грибы внезапно создавались ударами молний. Третьи считали их порождениями земли, «наростами» на ней. Карл Линней, шведский ботаник XVIII века, создатель современной таксономической системы, писал в 1751 году, что «система грибов – это все еще совершенный хаос, творческий беспорядок, и никто из ученых ботаников не знает, что есть вид, а что – разновидность».
И до настоящего времени грибы умудряются выскользнуть из всех классификаций, которые мы для них создаем. Таксономическая система Линнея была предназначена для животных и растений и не очень успешно справляется с грибами, лишайниками или бактериями. Один и тот же вид гриба может породить формы, не имеющие совершенно никакого сходства друг с другом. У многих грибных видов нет характерных особенностей, которые можно было бы использовать для их идентификации. Достижения в секвенировании генов скорее позволяют систематизировать грибы по группам с единой историей эволюционного развития, нежели сгруппировать их по физическим характеристикам. Однако определение того, где один вид заканчивается, а другой начинается, на основе генетических данных создает ровно столько же проблем, сколько разрешает. В мицелии одного и того же грибного «индивида» могут существовать многочисленные геномы. Внутри ДНК, выделенной из щепотки пыли, могут находиться десятки тысяч уникальных характерных генетических признаков, ни один из которых невозможно привязать ни к одной из известных групп грибов. В 2013 году в статье «Против именования грибов» (Against the naming of fungi) миколог Николас Мани зашел настолько далеко, что предложил полностью отказаться от концепции видов в классификации грибов.
Классификации – это лишь один из способов, к которым люди прибегают, чтобы разобраться в мире. Безапелляционные субъективные суждения – другой. Внучка Чарлза Дарвина, Гвен Рейврат, описывала отвращение, которое в ее тете Этти – дочери Дарвина – вызывал гриб веселка обыкновенная, или сморчок вонючий, он же фаллюс нескромный (Phallus impudicus). Фаллическая форма создала сморчкам вонючим скандальную известность. Они также выделяют слизь с резким запахом, который привлекает мух, помогающих разносить их грибные споры. В 1952 году Рейврат писала в своих воспоминаниях: «В наших лесах растет некий гриб, который местные называют сморчком вонючим (хотя на латыни у него более вульгарное название). Местное наименование вполне оправданно, так как гриб можно легко найти только по запаху, и это было великим изобретением тети Этти. Вооруженная корзиной и заостренной палкой, экипированная в специальный плащ и перчатки для сбора грибов, она, принюхиваясь, шла по лесу, останавливаясь ненадолго то здесь, то там. Когда она улавливала запах своей будущей добычи, ноздри ее подергивались, затем она совершала смертоносный прыжок, обрушиваясь на свою жертву, и, подцепив ее на палку, бросала вонючее тело в корзину. Под конец дня охоты улов доставлялся домой и сжигался в глубочайшей секретности в камине гостиной за запертыми дверями – чтобы не смущать девиц-служанок».
Крестовый поход или фетишизм? Микофоб или тайный микофил? Не всегда просто отличить одного от другого. Для человека, испытывающего глубокое отвращение к сморчкам вонючим, тетя Этти проводила слишком много времени, разыскивая их. В своем «спортивном азарте» она, несомненно, лучше, чем любое количество мух, способствовала распространению спор сморчка вонючего. Зловонный запах, перед которым не могли устоять мухи, так же сильно, вероятно, привлекал и тетю Этти, хотя притягательность этого запаха была искажена в ее сознании призмой отвращения. Викторианский ужас мотивировал ее: сморчки не соотвествовали тогдашним представлениям о морали, и она стала страстным рекрутом грибной миссии.
Те способы, к которым мы прибегаем в попытке постичь грибы, часто рассказывают нам о нас самих столько же, сколько и о предмете нашего расследования. Шампиньон желтокожий (Agaricus xanthodermus) во многих практических руководствах описывается как ядовитый. Увлеченный грибник с большой микологической библиотекой однажды рассказал мне об имевшейся у него старой книге о грибах, в которой тот же самый шампиньон желтокожий описывался как «восхитительный, если его пожарить». Автор, правда, походя обмолвился, что гриб «может вызвать легкую кому у людей со слабым здоровьем». То, как вы воспринимаете шампиньон желтокожий, зависит от вашей физиологии и состояния. Хотя для многих он может оказаться смертельным, некоторые могут лакомиться им без каких-либо дурных для себя последствий. Стало быть, описание также имеет непосредственное отношение к физиологии человека, занимающегося описанием.
Такого рода предвзятость особенно заметна в обсуждении симбиотических отношений, которые стало принято рассматривать с позиции человека с того самого момента, как слово «симбиоз» было придумано, то есть в конце XIX века. Аналогии, проводимые, чтобы разобраться в лишайниках и микоризных грибах, говорят сами за себя. Господин и раб, жулик и жертва, люди и одомашненные организмы, мужчины и женщины, дипломатические отношения между нациями… Метафоры со временем меняются, но стремление нарядить отношения, выходящие за рамки человеческих, в человеческие одежды продолжаются и по сей день.
Как объяснил мне историк Ян Сапп, концепция симбиоза служит призмой, через которую проходят, преломляясь, наши собственные социальные ценности. Сапп говорит очень быстро, и у него цепкий взгляд, подмечающий смешные подробности. Он специализируется на истории симбиоза. Он провел много десятилетий, работая с биологами – в лабораториях, на конференциях, симпозиумах и в джунглях, – когда они ломали голову над вопросами о взаимодействии организмов друг с другом. Он близкий друг Линн Маргулис и Джошуа Ледерберга, а потому с первого ряда наблюдает за тем, как современная микробиология «набирает силу». Политика симбиоза всегда была сложной. Что является основным в природе – соперничество или сотрудничество? Многое зависит от этого вопроса. Для многих он меняет угол зрения на самих себя. Нет ничего удивительного, что эти вопросы остаются своего рода концептуальной и идеологической пороховой бочкой.
В Соединенных Штатах и Западной Европе с конца XIX века, когда начала развиваться эволюционная теория, симбиоз стало принято описывать как соперничество и конфликты, что отражало взгляды человеческого общества на прогресс в рамках промышленного капиталистического общества. По словам Саппа, примеры того, как организмы сотрудничают друг с другом для достижения общей выгоды, «оставались ближе к периферии благовоспитанного биологического общества». Атмосфера взаимной поддержки, или мутуалистические отношения, такие, как те, благодаря которым появляются лишайники или связи растений с микоризными грибами, считались поразительными исключениями из правила – там, где их существование вообще признавали.
Оппозиция этой точке зрения не проходила четко по линии Восток – Запад. Тем не менее идеи о взаимопомощи и сотрудничестве в процессе эволюции были больше распространены в России, чем среди эволюционистов Западной Европы. Самый сильный удар по представлению о безжалостной «природе, с клыков и когтей которой течет чужая кровь», нанес в 1902 году русский анархист Петр Кропоткин, опубликовавший – говоря современным языком – бестселлер «Взаимопомощь как фактор эволюции». В книге он подчеркивал, что сотрудничество является такой же частью природы, как и борьба за выживание. Основываясь на своем восприятии живого, он призывал: «”Избегайте состязания! Оно всегда вредно для вида, и у вас имеется множество средств избежать его!” Такова тенденция природы, не всегда вполне осуществляемая, но всегда ей присущая. Таков лозунг, доносящийся до нас из кустарников, лесов, рек, океанов. “А потому объединяйтесь – практикуйте взаимную помощь! Она представляет самое верное средство для обеспечения наибольшей безопасности, как для каждого в отдельности, так и для всех вместе; она является лучшей гарантией для существования и прогресса физического, умственного и нравственного”».
Большую часть XX века обсуждение взаимодействий внутри симбиотических отношений оставалось политически заряженным. Сапп указывает на то, что холодная война заставила биологов серьезнее относиться к вопросам сосуществования в мире в целом. Первая международная конференция по вопросам симбиоза проводилась в Лондоне в 1963 году, через шесть месяцев после того, как Кубинский кризис чуть было не привел мир к атомной войне. Это не было совпадением. Редакторы материалов конференции отмечали, что «насущные проблемы сосуществования в условиях современного мира повлияли, вероятно, на выбор комитетом темы для симпозиума в этом году».