оисковиков наркотиков и оружия. В Германии я сидел над микроскопами, в Швеции ломал голову над липидными профилями грибов, а в Англии выделял и секвенировал грибные ДНК. Я отсылал гигабайты информации, исторгнутой компьютерами в Кембридже, для обработки и анализа в Швецию, откуда эти данные пересылались дальше, к коллегам в Соединенных Штатах и Бельгии. Если бы мои передвижения оставляли след, то получилась бы сложная сеть, отражающая двусторонний обмен информацией и ресурсами. Подобно растениям, мои коллеги в Швеции и Германии благодаря связи со мной получали доступ к бóльшему объему почвы. Сами они не могли отправиться в тропики – я служил для них связующим звеном. В обмен, как гриб, я получал доступ к фондам и технологиям, которые в противном случае были бы для меня недостижимы. Мои коллеги в Панаме извлекали пользу из грантов и профессиональных знаний моих коллег в Англии. И аналогичным образом мои коллеги в Англии выигрывали от грантов и знаний моих панамских сотрудников. Для изучения гибкой грибной сети мне пришлось создать не менее гибкую виртуальную сеть. Это бесконечно повторяющаяся тема: начните рассматривать сеть, и она начнет рассматривать вас.
«Опьянение, – пишет французский теоретик Жиль Делёз, – это буйное торжество растения внутри нас». Это не менее торжествующий взрыв гриба внутри нас. Может ли алкогольный дурман помочь нам заново отыскать части себя в мире грибов? Существуют ли пути к познанию сути грибов через ослабление нашей приверженности человеческой сути? Или к нахождению в ней чего-то еще – иного, грибного? Это нечто может быть крошкой, атомом, оставшимися со времен, когда мы были связаны с грибами большим родством. Или, возможно, чем-то, что мы узнали в процессе нашей долгой и запутанной истории, общей с этими удивительными существами.
Около 10 миллионов лет назад фермент, используемый нашим организмом для разложения алкоголя, известный как алкогольдегидрогеназа, или АДГ4, подвергся одиночной мутации, сделавшей его в 40 раз эффективнее. Мутация произошла в организме последнего общего с гориллами, шимпанзе и бонобо предка. Без модифицированного АДГ4 даже малые дозы алкоголя являются ядом. С модифицированным ферментом АДГ4 наш организм может совершенно безопасно потреблять алкоголь и использовать его как источник энергии. Задолго до того, как наши предки стали человеческими существами, и задолго до того, как мы придумали истории о духовной и культурной сути алкоголя, а также стали использовать дрожжевые культуры, чтобы его производить, мы выработали фермент, чтобы все это переварить и ощутить.
Почему способность расщеплять алкоголь возникла за столько миллионов лет до того, как люди разработали технологии ферментации? Исследователи указывают на то, что усовершенствование АДГ4 произошло, когда наши предки-приматы все меньше времени проводили на деревьях и постепенно приспосабливались к жизни на земле. Умение переваривать алкоголь, как они предполагают, сыграло решающую роль в способности приматов выжить внизу, на лесной подстилке. В их рационе появились новые составляющие: перезрелые ферментированные фрукты, упавшие с деревьев.
Мутация фермента АДГ4 говорит в пользу гипотезы «пьяной обезьяны», предложенной биологом Робертом Дадли для объяснения любви людей к алкоголю. С его точки зрения, нас прельщает это зелье, потому что к нему пристрастились наши предки. Запах спирта, производимый дрожжевыми грибами, был надежным способом найти спелые фрукты, гниющие на земле. И наша тяга к крепким напиткам, и целый пантеон богов и богинь, руководящих ферментацией и покровительствующих интоксикации, остались от значительно более древнего увлечения.
Приматы – не единственные животные, которых привлекает алкоголь. Малазийские тупайи обыкновенные – маленькие млекопитающие с пушистым хвостом – забираются в цветочные бутоны пальмы Бертрама и выпивают ферментированный нектар в таком количестве, какого хватило бы, чтобы довести до опьянения человека. Шлейф алкогольных паров, испускаемых дрожжевыми грибами, привлекает тупай к цветкам пальмы. Опыление пальмы Бертрама зависит от тупай, и потому их бутоны превратились в процессе эволюции в высокотехнологичные сосуды для ферментации – естественные сооружения, где селятся дрожжевые грибы, способствующие настолько быстрому брожению, что нектар пенится и пузырится. Тупайи в свою очередь выработали замечательную способность нейтрализовать и усваивать алкоголь без каких-либо видимых негативных признаков опьянения.
Мутация АДГ4 помогала нашим предкам приматам извлекать энергию из алкоголя. Если немного видоизменить первоначальную формулировку гипотезы «пьяной обезьяны», выходит, что люди продолжают искать способы извлечения энергии из алкоголя, хотя сейчас чаще сжигают его в виде биотоплива в двигателях внутреннего сгорания, а не в собственном организме. Миллиарды галлонов этанолового биотоплива каждый год производятся из кукурузы в Соединенных Штатах и из сахарного тростника в Бразилии. В США под выращивание кукурузы отведена территория, превышающая площадь Англии. И эта кукуруза затем перерабатывается и скармливается дрожжевым грибам. Скорость, с которой луга превращаются в поля под посевы зерновых для получения биотоплива, сравнима с вырубкой лесов, если мы говорим о процентном соотношении площадей. И этот процесс идет в Бразилии, Малайзии и Индонезии. У биотопливного бума далекоидущие экологические последствия. Требуются огромные правительственные субсидии; превращение лугов в пахотные земли под зерновые является причиной выброса большого количества углеродных соединений в атмосферу; громадное количество удобрений попадает в источники и реки, и по вине химикатов в Мексиканском заливе возникла мертвая зона. Так дрожжевые грибы (и алкоголь, который они производят) участвуют в сельскохозяйственной трансформации человечества.
Вдохновленный гипотезой «пьяной обезьяны», я решил сделать брагу из перезрелых фруктов. Так можно было бы и завершить повествование, позволить ему изменить мое восприятие мира, принять под его влиянием какие-то решения, дать ему опьянить меня. Возможно, алкогольное опьянение – это грибной взрыв внутри нас; это стало бы взрывом грибной истории. Как часто истории меняют наши представления, и как часто мы не замечаем этого.
Эта идея пришла мне в голову, когда я был на экскурсии в ботаническом саду Кембриджа, которую проводил его харизматичный директор. В его компании каждый, даже самый непримечательный куст оказывался окутанным облаками историй. Одно растение, большая яблоня рядом со входом, выделялось среди других. Она выросла, как сообщили нам, из черенка четырехсотлетней яблони в саду родовой усадьбы Исаака Ньютона Вулсторп. Эта яблоня была единственной в усадьбе и достаточно старой, чтобы стать свидетельницей того, как Ньютон сформулировал свой закон всемирного тяготения. Если с какого-нибудь дерева и упало яблоко, вдохновившее Ньютона, то именно с этой яблони.
Выращенное из черенка, дерево перед нами, как напомнил нам директор, было, по сути, клоном знаменитой яблони. Это делало его, по крайней мере генетически, тем же самым деревом, которое участвовало в великом свершении. Или, вернее, участвовало бы, если бы свершение действительно произошло. Учитывая, что никакого фактического подтверждения истории с яблоком никогда не было, как сразу же заверили нас, очень маловероятно, что какое-либо яблоко вообще участвовало в создании закона тяготения. Тем не менее это был, безусловно, самый первый кандидат на роль яблони, с которой не падало яблоко, вдохновившее Ньютона на создание его закона.
Та яблоня оказалась не единственным клоном. Директор сообщил нам, что есть еще два дерева: одно на месте алхимической лаборатории Ньютона у Колледжа Троицы, а другое – у факультета математики. (Позднее выяснилось, что клонов было даже больше – в том числе в президентском саду Массачусетского технологического института.) Сила мифа была такова, что три не связанных друг с другом ученых комитета – больше всего известные своей осторожностью и нерешительностью – вознамерились посадить деревья в самых значимых местах в городе. И все это время официальная точка зрения не менялась: история с яблоком Ньютона недостоверна и бесспорного фактического подтверждения не имеет.
На ботаническом фронте дела шли ненамного лучше. Участие растения в одном из крупнейших теоретических прорывов в истории западной мысли отрицалось и подтверждалось в одно и то же время. На почве этой двусмысленности вырастали настоящие деревья, с которых на землю падали настоящие яблоки – и гнили, превращаясь в пахнущую спиртом жижу.
История с ньютоновским яблоком апокрифична, потому что сам Ньютон не оставил о нем никакого письменного свидетельства. Тем не менее существует несколько версий этой истории, составленных современниками Ньютона. Наиболее подробный отчет был написан Уильямом Стьюкли, молодым членом Королевского общества и антикваром, больше всего известным сегодня благодаря своим исследованиям каменных колец[30] Британии. В 1726 году, как вспоминал Стьюкли, они с Ньютоном оказались вместе в Лондоне: «После обеда, так как погода стояла теплая, мы вышли в сад и выпили чаю под сенью яблони; только он и я… В разговоре он поведал мне, что сейчас был в точно такой же ситуации, как когда ему в голову пришла мысль о земном притяжении. “Почему яблоко всегда падает перпендикулярно земле?” – подумал он тогда. Мысль эта была вызвана падением яблока, когда он сидел задумавшись. Почему оно не падает в сторону или вверх? Но постоянно к центру Земли? Конечно же, причина в том, что Земля притягивает его. Должно быть, материя обладает силой притяжения».
Современная история о яблоке Ньютона – это история об истории о том, что рассказал Ньютон. Именно из-за этого те деревья оказались овеяны полумифическими сюжетами. Невозможно было ни подтвердить достоверность истории, ни опровергнуть ее. Отреагировав на это затруднительное положение, академики вели себя так, словно она была и правдивой, и ложной. История то переставала быть легендой, то снова становилась ею. Деревья оказались под невыносимым мифологическим бременем, и это был пример того, как при столкновении с организмами, находящимися за пределами мира человека, привычные нам категории трещат по швам. Вдохновило ли какое-нибудь яблоко Ньютона, когда он формулировал закон всемирного тяготения, уже давно потеряло значение. Деревья росли; миф процветал.