Очень вежливо я спросил у директора, нельзя ли сорвать с яблони несколько яблок. Мне не приходило в голову, что с этим возникнут какие-либо сложности. Нам сказали, что яблоки редкого сорта под названием «Цветок Кента» (Flower of Kent) славились своим неприятным вкусом. Дело было в сочетании кислоты и горечи, как объяснил директор, – сочетанием, которое многие ассоциировали с характером Ньютона в конце жизни. Меня очень удивил его твердый отказ, и я спросил о его причине. «Туристы должны видеть, как яблоки падают с дерева, – извиняющимся тоном признался директор, – чтобы придать мифу достоверности».
И кто кого дурачил? Как могло столько серьезных уважаемых людей настолько опьянеть от истории, так утешаться ею, сдерживаться ею, восхищаться ею, быть ослепленными ею? А с другой стороны, как бы они избежали этого? Истории рассказывают, чтобы изменить восприятие мира, так что они редко не оказывают на нас этого воздействия. Но редко складывается ситуация, в которой абсурдность была бы настолько очевидна – в которой растению позволялось бы разыгрывать для нас такую вопиющую клоунаду. Я подобрал один из уже разлагавшихся паданцев, вдохнул запах спирта и решил, что именно из этих гниющих яблок и сделаю вино.
Проблема была в том, что мне нечем было выжимать из яблок сок. В интернете я прочел о неурядице, постигшей население одного из пригородов Кембриджа. С веток яблонь жителей этого предместья, свешивавшихся над дорогой, падали яблоки. Мальчишки использовали паданцы как метательные снаряды. Было разбито несколько окон, и пострадало несколько автомобилей. Вдохновенно разыграв политический гамбит, община городка предоставила общественный пресс для выжимания яблочного сока, чтобы разрешить проблему и найти лучшее применение отходам. Это оказалось выходом из ситуации. Жажда разрушения была подавлена в процессе отжимания сока. Сок же, перебродив, превращался в сидр. Сидр дружно выпивался, что поддерживало коллективный дух. Принцип был разумным. Человеческий кризис подвергался разложению при помощи гриба. И уже в который раз люди объединялись, чтобы пожертвовать отходы для удовлетворения грибного аппетита. Грибной метаболизм, в свою очередь, благотворно влиял на человеческую жизнь и культуру.
Пиво, пенициллин, псилоцибин, ЛСД, биотопливо… сколько же раз все это происходило раньше?
Я связался с ответственным за пресс и попросил разрешения воспользоваться им. На пресс был большой спрос, и каждый, кто брал его напрокат, должен был передавать его следующему пользователю лично. Мне дали телефон местного священника, который подъехал через несколько дней на стареньком «Вольво», в прицепе которого покоился элегантный агрегат. У него были выглядевшие зловеще зубчатые шестерни, чтобы перемалывать яблоки в пульпу, большой винт для выдавливания и желоб, по которому должен был вытекать сок.
Ночью мы с приятелем, вооружившись большими походными рюкзаками, собрали яблоки Ньютона. Мы оставили несколько из них висеть на ветках яблони ради мифа, но – мне жаль говорить об этом – бóльшую часть из них прихватили с собой. Позднее я узнал, что мы «тырили яблоки» (were «scrumping») – диалектное выражение родом из Уэст-Кантри, изначально обозначавшее сбор паданцев, а позднее – кражу фруктов. Разница была в том, что в Уэст-Кантри яблоки считали почти что сидром, а сидр представлял ценность для фермеров: землевладельцы раньше включали дневную порцию сидра в оплату труда их работников, и это был один из множества путей, которым продукты метаболизма дрожжевых грибов поступали обратно в систему сельскго хозяйства, созданную для их размещения. Под яблоней Ньютона, однако, яблоки создавали беспорядок и грязь, а также досадную помеху для садовника. Пресс творил чудеса. Яблочные отходы выжимались, превращаясь в сок, сок бродил, становясь сидром. Двойной выигрыш.
Выдавливать сок из яблок оказалось тяжелой работой. Двое или трое человек удерживали на месте пресс, пока один проворачивал ручку. Пока яблоки перемалывались, два человека мыли и резали новые. Получалась производственная линия, конвейер. Комната наполнилась резким, прокислым запахом давленых яблок. Яблоки были повсюду в разном виде и разном состоянии. В волосах у нас была яблочная кашица, вся одежда промокла. Ковры стали липкими и влажными, а на стенах появились пятна. К концу дня выжали 30 литров сока.
Если вы собираетесь превратить сок в сидр, перед вами встает выбор. Либо вы добавляете в сок готовую дрожжевую культуру из пакетика, либо вы ничего не добавляете и отдаете все на откуп дрожжевым грибам, которые живут на кожуре яблок. На кожуре яблок разных сортов живут свойственные только им дрожжевые грибы, каждый вид которых будет ферментировать сок в своем темпе, выборочно преобразовывая разные вкусовые свойства плода. Как и в любом процессе брожения, грань между правильным и неправильным ходом ферментации едва заметна. Если посторонние дрожжевые грибы или бактерии попадут в сок и обоснуются там, сок скиснет. Сидр, изготовленный с помощью одного искусственно выращенного штамма дрожжевого гриба, с меньшей вероятностью будет испорчен неправильным брожением, но собственные дрожжевые грибы яблока в процессе ферментации участвовать не будут. В моем случае работа без колебания была доверена природным дрожжевым грибам. Ньютоновские яблоки попали ко мне уже покрытыми ньютоновской дрожжевой культурой. Я не мог выяснить, какой именно дрожжевой штамм в итоге будет управлять процессом брожения, но так происходило большую часть истории человечества.
Сок перебродил примерно за две недели, превратившись в мутную, сильно пахнущую жидкость, которую я разлил по бутылкам. Через несколько дней, когда она отстоялась, я налил себе бокал. К моему удивлению, сидр оказался восхитительным. Кислота и горечь яблок преобразились. На вкус он оказался тонким и цветочным, сухим и слегка игристым. Если выпить больше, он поднимал настроение и вызывал легкую эйфорию. Я не почувствовал никакой замутненности ощущений, как случалось, когда я пробовал некоторые другие сорта сидра. И неуклюжести я тоже не испытывал, хотя дрожжевой гриб, несомненно, сыграл шутку с моим сознанием. Меня опьянила, успокоила, сковала и растворила в себе история; она заставила меня почувствовать себя бессмысленным и придавленным ею. Я назвал сидр «Тяготением» и лежал, отяжелевший и укачиваемый действием поразительного метаболизма дрожжевого гриба.
ЭпилогВесь этот компост
Руки наши впитывают словно корни, поэтому я возлагаю их на все, что есть прекрасного в этом мире.
Ребенком я любил осень. С большого каштана падали листья и собирались в наносы в саду. Я сгребал их в кучи и тщательно следил за ними, добавляя все новые пригоршни листьев каждую неделю. Вскоре кучи становились достаточно большими, чтобы ими можно было заполнить несколько ванн. Снова и снова я спрыгивал с нижних ветвей каштана в эти листья. Оказавшись внутри кучи, я ворочался, пока не зарывался в листья целиком, и потом лежал, погруженный в их шуршание, затерявшись в удивительных запахах.
Отец поощрял во мне стремление бесстрашно погружаться в окружающий меня мир. Бывало, он носил меня на плечах по саду и я засовывал лицо в цветы, словно был пчелой. Должно быть, мы опылили бесчисленное число цветков, медленно переходя от растения к растению. Мои щеки были в желтых и оранжевых пятнах, я пытался скорчить лицо так, чтобы оно лучше поместилось в павильоны, которые создавали лепестки, и оба мы наслаждались запахами, обилием красок и беспорядком.
Мои кучи опавших листьев были одновременно и потайным местом, и мирами, которые нужно было исследовать. Но по мере того, как проходили месяцы, мои кучи уменьшались. Становилось все труднее зарыться в них целиком. Я пытался выяснить причину, дотягиваясь до самых глубоких мест в куче, вытаскивая влажные пригоршни того, что все меньше напоминало листья и все больше выглядело как почва. Начали появляться черви.
Приносили ли они с собой землю в кучи листьев или уносили листья в почву? Я не был ни в чем уверен. По моим ощущениям, кучи листьев сжимались, но если они сжимались, то во что? Насколько глубока была почва? Что поддерживало мир на плаву в этом твердом море?
Я задал этот вопрос отцу. Он объяснил. Я ответил новым «почему». Сколько бы раз я ни вворачивал свое «почему», у него всегда находился ответ. Эти игры продолжались, пока у меня не истощался запас вопросов. Именно во время одного из этих раутов я и узнал впервые о разложении. Я изо всех сил пытался представить себе невидимых существ, поедавших все листья, и понять, как у таких крошечных созданий может быть такой громадный аппетит. Лежа погруженным в листья, я старался вообразить, как они могли пожрать все собранные мною лиственные кучи. И почему я не мог этого увидеть. Если они настолько дико голодны, уж конечно, я мог бы застать их в процессе, если бы зарылся глубоко в листья и лежал бы достаточно тихо. Но они казались неуловимыми.
Отец предложил эксперимент. Мы отрезали верх у прозрачной пластиковой бутылки. Внутрь ее мы положили по очереди слои земли, песка, опавших листьев и, наконец, пригоршню земляных червей. Следующие несколько дней я наблюдал, как черви, извиваясь, проползали между слоями. Они перемешивали их и ворошили. Ничто не оставалось неподвижным. Песок просачивался в землю, а листья перемешивались с песком. Четкие края слоев растворялись друг в друге. Червей можно увидеть, объяснил отец, но есть много других существ, которые ведут себя как черви, но их невозможно заметить. Крохотные червяки. И существа еще меньше, чем крошечные черви. И другие создания, еще меньше непохожие на червей, но способные ворошить, и перемешивать, и заставлять разные вещества растворяться друг в друге, точно так же, как это делают черви. Композиторы слагают музыку, а эти существа – деструкторы, которые разлагают жизненные объекты. Ничто не может произойти без их вмешательства.