И вечно увязывался за Ильком, как будто чуял исходивший от него запах беды и непотребства. Илько все время затевал что-то плохое, и поначалу Букет вместе с Ильком и его компанией часами сидел в засаде, сторожа хлопцев из Кута после досвиток и свадеб.
Дрался Илько гадко со свинчаткой, но первый убегал с поля битвы, если к противникам приходила подмога.
Один раз Мальчик сказал, что Илька поджидают в выемке хлопцы из Кута.
Надо было предупредить, и он побежал впереди, лая и наскакивая на Илька, но тот пнул его сапогом: «Пошел вон, гедота!», он и пошел и потом в темноте слышал, как Илько говорил козлиным от страха голосом: «Хлопцы, та вы шо, сказылись?!», как упала в пыль выброшенная свинчатка, как гоготали хлопцы и пихали Илька в разные стороны, а потом по очереди давали ему пинков под жопу.
Вернувшись домой, Илько жутко наорал на Бабушку за то, что она оставила для него кисляка в сенях и уговаривала съесть на ночь.
— Чего пристала со своим кисляком!
«Если бы меня так уговаривали, — подумал голодный Букет, сидя под окном хаты, — я бы не огрызался, я бы лизнул ей руку». Больше он не поджидал Илька после досвиток и не ходил с ним за Греблю.
А ведь он любил Илька поначалу. Тот был высокий, красивый, и Букет гордился им. И когда Илько уехал учиться, он скучал по нему, хотя уже давно разочаровался в нем.
Из разговоров Букет понял, что Илько служит в Германии, там, откуда пришел Вилли. Об Ильке Катя говорила с восторгом, а о Дяде Ване — никогда. Это было странно.
А освободившееся для любви место в сердце Букета занял Фомка.
Фомка был совсем другой. Рыжий, веселый, мастер на всякие выдумки, плут, бездельник и врун. Катя больше любила младшего сына, да и Бабушка не могла долго сердиться на Фомку, хотя он мучил и пугал ее ужасно.
Он очень любил лакомства — например, свежую сметану и варенец, но Бабушка была справедливой и всем выдавала поровну, ну разве Фомке чуть-чуть больше. Но ему все равно было мало, и тогда он приказывал голосом, кстати, очень похожим на голос Вилли:
— Подайте мне мой фрюштик битте, Федора Степановна!
Бабушка почему-то пугалась и давала ему внеочередное сниданье.
Откуда Фомка прознал про Вилли, было загадкой, но он знал и иногда затевал уж совсем гадкую игру.
Случалось это, когда в отсутствие Кати Фомка забегал к Олефирам, и Олефириха наливала ему маленький стаканчик мутноватого самогона.
Тогда, придя домой, Фомка требовал копченого праздничного сала и сливок, а если Бабушка не давала, начиналась ее мука.
Фомка зажигал керосиновую лампу на весь фитиль, почти до копоти, велел Бабушке строгим голосом сесть напротив него за стол, чтоб руки на столе, и строго приказывал:
— Выдайте ваши явки, Федора Степановна! Расскажите о вашем сотрудничестве с оккупантами. А что вы будете делать, когда здесь появится ваш любимчик Вилли, кстати, его фамилия Брандт и он большая шишка в Федеративной, подчеркиваю в Федеративной, а не в Демократической Республике Германии, так вот — войдет во двор ваш Вилли, что называл вас «мутер», как вы изволили признаться в одной беседе, а вы вкусно кормили и обстирывали его — офицера СС.
— Та ни! Он не был СС, — тихо и испуганно, как ночью курица в сенях, вскрикивала Бабушка.
— Неважно! Кормили и обстирывали. И теперь этот ваш Вилли войдет во двор, поклонится вам и скажет…
— Та чего он войдет, Фомочка! — вдруг смелела Бабушка.
— Войдет во двор, — возвышал голос Фомка, — поклонится вам в ноги и скажет: «Здравствуйте, Федора Степановна! Спасибо, что были мне как родная мать, я никогда не забуду вашей доброты и заботы».
— Да что ты говоришь, Фомочка! Яка я ему маты? — растерянно лепетала Бабушка.
— …а рядом «сопровождающие лица» и начальство из Киева, из Полтавы, и как выглядит при всем при этом ваша дочь — член партии Екатерина Яковлевна Галаган… Кстати, что это за фамилия? Не из тех ли Галаганов — эксплуататоров и землевладельцев? Ламсдорф-Галаганов, между прочим. Может, отсюда такая любовь к немцам?
— Та яка любовь! Вин же молодой был, дытына еще, совсем дытына той офицер… Я пойду, Фомочка? Мне корову встречать треба, а ты покушай сметанки, покушай…
Иногда Фомка говорил так: «Хочу яйки и млеко!»
— Так ты уж ел.
— Немцам было не жалко, а внуку жалко?!
В такие минуты Бабушка боялась Фомку и разговаривала умильно.
Москвичи приехали на второе лето после возвращения Кати, и жизнь волшебно изменилась. А началось это так.
Однажды Катя и Фомка встали непривычно рано и отправились на станцию к Бахмачскому.
Букет конечно же потрусил рядом. Фомка был зол из-за раннего пробуждения и все время противным голосом повторял новое слово «нахлебники».
И вот то утро запомнилось на всю жизнь. Прекрасное утро. Даже для прекрасной поры полета зеленых жуков — чудное, и только лишь потом понял, что утро это было знаком, предчувствием большой любви.
Они вышли из вагона совсем другие, но он сразу узнал их и вспомнил имена. Вон та, самая старшая, высокая с длинными косами — Ганна, худенькая чернявая — Гуля, губастая с пышными волосами — ее сестра Тамара и самая прекрасная — с чудными лучистыми глазами, та самая, что на толстеньких ножках с перевязками жира ковыляла по одеялу, теперь стала настоящей красавицей. Вроде той шоколадной, что стояла на крыльце. Задние ноги длинные, прямые, с тонкими щиколотками. Передние лапки тоже с тонкими запястьями, лобик выпуклый, шейка длинная, правда, ушки, к сожалению, не висят красиво по бокам мордочки, а прилеплены двумя варениками, но это тоже неплохо смотрелось.
Звали ее Леся.
Уже к вечеру разобрался: строгая Ганна была старшей сестрой Леси, добрая Гуля и вредная Тамара тоже были сестрами друг другу и, в свою очередь, не родными, но все же сестрами Ганне, Лесе, Фомке и отсутствующему Илько. В общем, все были братьями и сестрами разной степени близости. Общей была Бабушка.
И характерами отличались сильно. Ганна была властной и любила командовать Лесей. Один раз даже стегала сестру ивовым прутом, но тут он так впился ей в лодыжку, что она, завопив, бросила прут и побежала в дом. Там она орала и повторяла: «Габони! Габони!»
Да! Он опять получил новое имя: дети назвали его Габони. Произошло это после того, как в клубе показывали несколько раз кино под названием «Тарзан». В этом кино бегали маленькие кривоногие люди по прозвищу Габони, имя дала Ганна, что было бестактно: указать на маленький рост и кривые ноги.
В селе его переиначили в Гапона, так что Габони было «летним» именем.
Девочки, Гуля и Тамара, были близки друг другу, хотя казались совсем разными людьми. Гуля — задумчивая, тихая. Жила в придуманном мире, который она вычитала в книгах. Она читала с утра и до сумерек, пока Ганна не отнимала у нее книгу.
Тамара, наоборот, была очень деятельной и живой.
Она немного завидовала Лесе. Ей хотелось первенства, но на первенство претендовала и Леся, и ей это удавалось лучше. Мальчишки подчинялись охотнее. О, Габони умел отличать зависть по запаху сразу, так же как опасность и жадность.
Да, мальчишки! Они появились сразу же. Чуть ли не на следующий день уже сидели в сумерках на стволе огромного явора, что лежал вдоль стены хаты под выходящими на улицу окнами маленькой комнаты.
Сколько историй было рассказано про Москву, сколько книг пересказано на этом яворе! Играли и в модные московские игры «Ручеек» и «Штандер», а самой сладостной была игра в «Садовника», но это уже когда наступали сумерки и в палисаднике ярко желтели тигровые лилии и падалица абрикосов, лежащих на черной земле.
Любимое дерево Вилли, уходя, он обнял его.
«Я садовником родился…» — они повторяли эти слова по многу-многу раз какими-то особыми голосами.
Звезды падали и падали, пахли метиола и резеда, глаза слипались, а он не мог заставить себя уйти и лечь в сенях на рядне.
Не было сил оторваться от этих теплых, пахнущих солнцем и рекой ног, от этого чуть хрипловатого голоса… И, кроме того, существовала легенда, придуманная мальчишками, будто какие-то неведомые хлопцы то ли из Кута, то ли из Сенчи собираются прийти на их тихую Застанцию и учинить здесь какое-то хулиганство.
В общем, мальчишкам нужен был предлог торчать возле хаты в любое время суток.
А дни… Дни тоже были прекрасны. Медовый запах душицы на топких берегах маленького болотца, носящего непонятное название Билля Нова, — там они отсиживались в самую жару, играя в подкидного, или камышовые заросли Сулы, раздвигающиеся с тихим посвистом перед лодкой. Габони немного нервничал, сидя на носу, не был уверен, сумеет ли доплыть до тверди в случае чего, девчонки опасно кренили лодку, дотягиваясь до нежно-сливочных водяных лилий. Лилии вытаскивались с трудом, у них до дна тянулся длинный крепко приросший стебель. Лодка почти зачерпывала бортом воду и, когда стебель поддавался усилию, тотчас резко отваливала, кренясь на другой борт. Тяжелое испытание, но даже оно не отбивало охоты увязываться за компанией.
Или блеск воды, визги и брызги на Гребле…
Если бы девочки читали вслух Гоголя, то Габони узнал бы все это роскошество украинского лета, но Ганна и Гуля читали толстую книгу под названием «Война и мир», и когда по велению Бабушки оставались дома, то затевали игру под тем же названием. Девчонки были мастерицы придумывать всякие игры, и наблюдать за их играми было безумно интересно. Играл с ними и Фомка, хотя и презирал их немного, как старший. Но самой главной и многознающей была, конечно, Ганна. Она всеми и командовала.
«Война и мир» заключалась в том, что девочки сидели в горнице, вышивали и разговаривали неестественными голосами, называя друг друга новыми именами.
Ганна становилась Наташей, Тамара — Эллен, Гуля — Мари, а Леся — Соней, что ужасно Лесе не нравилось, Габони это чувствовал сильно.
Они вышивали и говорили про какого-то князя Андрея, который должен вернуться с фронта.
Эти слова были хорошо знакомы Габони. Год и два года назад их часто повторяли и Бабушка, и Катя, и люди в селе.