Если все пойдет хорошо, и он успеет сам перемахнуть через забор, есть шанс скрыться от толпы. Неизвестно, как они поведут себя, он не мог даже предположить этого.
Дорогу на Москву занесло, она перекрыта, значит ехать в том направлении смысла нет. Пробовать уйти проселками? Еще менее вероятно. Там, скорее всего, снега по пояс и джип застрянет. Остается только один вариант, где можно пересидеть. Назад в институт. По крайней мере, есть туда есть шанс доехать и спрятаться. К тому же пища, тепло и вода. И гора медикаментов. Маша будет не рада такому решению, но, похоже, другого выхода не существует.
Наверняка, в понедельник Москва забьет тревогу, когда обнаружится, что ключевые руководители ведут себя неадекватно, директор института не отвечает, а его зам пропал без вести. Органы должны обратить на это внимание. Если конечно, вирус не доберется до них самих еще раньше.
— Мо-лек! Мо-лек! Мо-лек! — орала и бесновалась толпа перед входом в церковь.
Андрей натянул маску безразличия, мысли выветрились из головы. Он понимал, что это может не сработать и его опознают, но другого выхода не было.
Покачивая головой вверх-вниз, как это делали почти все вокруг, — кто быстрее, кто медленнее, — в такт ритмической музыке, он направился к боковому выходу церкви. Рука в кармане комбинезона сжимала шокер. Ружье он закопал в снегу возле забора, было самоубийством идти сюда с оружием.
Он опустил взгляд, боясь увидеть кого-нибудь из институтской группы, или, не дай бог, городских знакомых.
Заунывное гипнотизирующее пение продолжалось. Теперь из церкви доносились повторяющиеся нараспев слова:
— Лаха-абир ла-мо-лек, лаха-абир ла-мо-лек, лаха-абир ла-мо-лек, — и голоса, распевающие эти странные слоги, звучали жутко, — взмывая под купол, отражаясь от стен и, в конце концов, вырываясь наружу, в холодный шелестящий воздух, они сковывали сознание, погружая его в архаическую бездну.
Снег перед церковью был вытоптан и превратился в кашу. Андрей то и дело поскальзывался, вскидывая руки. Надвинув черную спортивную шапочку почти на глаза, он надеялся, что никто его не узнает. Впрочем, толпа мало интересовалась окружающим, почти никто не останавливался и не разговаривал — люди непрерывно выходили из боковой двери, бормоча под нос странные слова, смысла которых он не понимал, но инстинктивно чувствовал их враждебность.
Мужчины и женщины, покинувшие церковь, не спешили расходиться по домам. Они находили свободные места на огороженной территории, поворачивались в сторону купола, увенчанного сверкающим крестом и продолжали бормотать не то молитву, не то заклятие.
Сама церковь казалась ему черной дырой с эпицентром там, внутри — ни одной мысли, ни единой человеческой эмоции — кругом чернота и холод. А еще отстраненный взгляд, направленный прямо на него.
На всякий случай он принялся бубнить монотонный ряд слов, тех же, что и окружающие: «Лаха-абир ла-мо-лек, лаха-абир ла-мо-лек» — и сознание заполнилось непонятным, чуждым присутствием, которое показалось ему очень знакомым.
Андрей протиснулся через двери, сжимая в руке шокер. В любую секунду на него могли броситься десятки людей и разорвать в одно мгновение, как сделали это в актовом зале института. Он не сомневался, что сейчас им не потребуются даже топоры и лопаты — они сделают это голыми руками, а потом втопчут в хлюпающую под ногами серую кашу.
Краем глаза он увидел продавщицу из универсама, где обычно покупал продукты, она стояла у стены, кивая головой в сторону сцены. Рядом с ней был ее сын — лысый пацан лет пятнадцати, с пустым взглядом и татуировкой на черепе. Он выкрикивал слова громко, при этом подпрыгивая — стоящие спереди люди загораживали ему обзор.
Андрей повернулся к сцене и сразу же опустил голову еще ниже. Сердце его забилось. Там стояли все, кого он хорошо знал — мэр города Орехов, начальник полиции Климов, его зам полковник Сорокин, рядом с ними — начальник ФСБ со своим адъютантом, директор телецентра, кто-то еще из медиа. Полукольцом эти самые могущественные и известные в городе люди окружали двух человек. Одним из них был Лукин. Он как будто изменился, распух, увеличился в размерах, стал выше. Лицо его, красное, мясистое, застыло в странном выражении внутреннего неудобства, словно в ботинке у него был камешек и очень ему мешал. Вторым человеком был пастор — в черной сутане, но без креста. В руках он держал пузырек, точно такой же, какие в большом количестве остались в лабораторном холодильнике.
Они не разговаривали между собой, но их губы беззвучно шевелились:
Лаха-абир ла-мо-лек, Лаха-абир ла-мо-лек, Лаха-абир ла-мо-лек
Толпа слышала их и в унисон скандировала.
Все чего-то ждали. Андрей смутно догадался, что это должно быть некое жертвоприношение, о котором сказала Маша. Человеческое жертвоприношение.
У некоторых людей, которые стояли ближе к сцене, закатились глаза, остались только белки. Они раскачивали и повторяли одно и тоже снова и снова с нарастающей громкостью. В девяностых годах подобная вакханалия творилась на массовых сеансах народных экстрасенсов. Тогда люди сотнями впадали в транс, вращая головами и выкрикивая нечленораздельные слова. Возможно, здесь происходит то же самое. Относительно безвредное помешательство, на завтра о нем будет стыдно вспомнить. Впрочем, люди, которые бывали на тех сеансах, утверждали, что память скрыта полупрозрачной пеленой — то что происходило, видится им совершенно размытым, как во сне.
Совсем рядом, в паре метров он вдруг заметил здоровенного мужчину, предпринимателя, кажется, его звали Ярослав — крупный, с бычьей шеей, он шел вдоль линии скандирующих, что-то высматривая.
Они ищут его. Они знают, что он где-то рядом, но не могут найти. Тупой холод заполз в его внутренности. Если этот зомби сейчас повернет голову… Андрей поспешил отвернуться. Он заметил в дальнем углу церкви деревянную дверь — маленькую и неприметную, над которой висел значок с лестницей. Рядом с дверью никого не было.
Протиснувшись сквозь волнующиеся ряды людей, он почти добрался до цели, когда толпа вдруг вскрикнула в едином порыве. Андрей, повинуясь общему движению, обернулся.
Через боковой вход, слева от сцены, под громкие, почти невыносимые крики двое людей, одетых в балахоны, с птичьими масками на лицах, внесли на алтарь предмет, завернутый в грубую материю. Одновременно с этим распахнулись высокие двери справа от алтаря и несколько человек выкатили огромную человеческую статую с головой быка.
Все, кто находились в церкви тут же умолкли. Простертые руки статуи были обращены к пастве, пустые глазницы чудища, кажется, смотрели в душу каждого присутствующего — ОНО видело все и всех. Статуя была сделана из металла, посреди ее, в утробе, находилось большое отверстие, в котором полыхал огонь.
Выдохнув, толпа взорвалась ликованием. Даже земля под ногами задрожала, и Андрей почувствовал, как слабеют колени. Голова пульсировала от напряжения — едкий, сладковатый запах гниения и разложения заползал в каждую клеточку его существа.
Двое в птичьих масках обошли быка, поклонились, а затем возложили плащаницу на простертые руки статуи. То, что было скрыто материей, очертаниями напоминало маленького человека. Ребенка. Как раз такого, как…
Он издал протяжный вздох.
ЛАХА-АБИР ЛА-МО-ЛЕК, ЛАХА-АБИР ЛА-МО-ЛЕК, ЛАХА-АБИР ЛА-МО-ЛЕК!
Стоящие возле статуи соглядатаи скинули балахоны и, хотя маски оставались на их лицах, Андрей не смог удержать стон. Рыжие волосы ниже плеч у левого человека, рост, фигура, пропорции, движения — у него не возникло ни капли сомнения и холодный испепеляющий разряд шока заставил его с силой зажмуриться. Это была Оксана. Никаких сомнений. Она выкрала дочь из больницы и принесла ее к жертвенному алтарю. Какие дьявольские силы заставили ее так поступить?
Андрей пошатнулся. Голова кружилась все сильнее. Происходящее походило на жуткий, заранее отрепетированный спектакль, финал которого был предрешен.
Толпа требовала жертву. Толпа умоляла о жертве. Толпа сама готова была стать жертвой. Но им нужна была она. Только она. Саша.
Внезапно все стихло. Так резко, что у Андрея зазвенело в ушах. При этом, никто не подавал никаких сигналов, звонков, никто не кричал и не требовал тишины.
И тотчас, отражаясь от полукруглых сводчатых стен, отовсюду полился хриплый голос, который Андрей тотчас же узнал. Ему даже не нужно было смотреть на алтарь. Говорил Лукин. Хриплым торжественным голосом.
— Братья и сестры. Сегодня настал великий день пробуждения и единения. Сегодня мы все ощущаем себя частью одного целого. Мы вернулись в лоно Церкви судного дня и дождались суда. Все, кто сегодня с нами, весь город, от мала до велика, теперь бессмертны и вечны. Мы слышим друг друга, будто всегда так и было. Мы не задаем вопросы, потому что у нас нет вопросов. Мы не спешим домой, потому что наш дом теперь всюду. Наша задача — разнести благую весть по всему миру. Никто не сможет столкнуть нас с праведного пути, помешать свершиться страшному суду, на который мы избраны не в качестве подсудимых, но в качестве судей.
Толпа, покачивая головами, ловила каждое слово, хотя Андрей не сомневался, что все то же самое они слышали в своих головах. Потому что он тоже это слышал: чужие мысли, словно насильно царапали его мозг изнутри.
— Однако, среди нас, — продолжил Лукин, высверливая толпу взглядом, — есть те, кто не принял нашу веру. Они хотят нам помешать и пришли сюда не для всеобщей молитвы, а для того, чтобы помешать нам. Среди нас есть отступники! Найдите чужака и предадим его огню!
Андрей не сразу понял смысл сказанных с возвышения алтаря слов — он быстро огляделся, и все стоящие рядом с ним тоже начали оглядываться. Мысли, множество чужеродных мыслей ощупывали его, желая убедиться, что он свой. По какой-то причине его не схватили сразу, видимо среди множества людей, или кем стали эти существа — им было сложно определить, кто же здесь свой, а кто — чужак.
— Пусть же он выйдет сам! — взревел голос. — Потому что сейчас свершится Суд!