Оставив Ерохина перебелять рапорт, Горгоньский с особенным наслаждением открыл дверь своей квартиры. Давно ли эти высокие комнаты дышали холодом холостяцкого жилья? И вот — гляди-ка! — пуфики, подушечки, накидочки, множество цветов… канарейки заливаются в клетках, мурлычет, лежа на диване, кот. А вот слышится звонкий голосок, шуршат юбки, и молодая жена кидается ему на грудь.
Жена! Пришлось-таки ему поухаживать за своей Зинаидой Алексеевной! Капризы, кокетство, ребячливость, то «да», то «нет»… но действительно стоило труда! Жена из этой ребячливой, бойкой барышни вышла замечательная! Податлива, ласкова, игрива. А как ведет дом! Как одевается! Даже начальник губернского жандармского управления — взыскательный, неприступный старик — и тот, пообедав у них, сказал: «Вы счастливец, Горгоньский, — обладаете такой… гм… изюминкой! Поздравляю».
Жена повисла у него на шее. Посыпались вопросы!
— Где был? Почему так долго?
Но Горгоньский положил за правило не говорить о делах дома. В свою очередь он стал расспрашивать:
— Ну, а что ты? Как ты, бэби?
Она оживленно начала рассказывать, что делала вчера вечером, как спала, что видела во сне. Поминутно перебивая себя, она говорила и говорила. Кончился обед. Унесли посуду, сняли скатерть…
— А утром была у портнихи с Линой. Ты знаешь, жакет резал мне вот тут. И, представь, она сказала, можно выпустить в пройме и не будет резать… И она просила… Да! Представь, там была Ирка Албычева, моя соученица… Боже, какая надутая, неприступная! Вот так кивнула и удалилась. Кон-стан-тин! Я кое-что по-до-зре-ва-ю: мне завидуют. Да, так о портнихе… Ты, Котька, что делал ночью? Что? Что? — С каждым «что» она дергала его за ухо. — Правда, что ты посадил в тюрьму этого бедного мальчика?
— Какого еще мальчика? — с неудовольствием спросил Горгоньский.
— У него, представь, верхняя губа вот так, мыском… страшно мило… Котька! Сейчас же выпусти!
— Бэби, я тебя просил не вмешиваться в мои дела.
— Ка-а-кой сердитый! Я сказала мадам Светлаковой, что ты его выпустишь, значит, надо выпустить. Убери морщины!
Но Горгоньский нахмурился еще больше, резко поднялся.
— Зина, я устал. Я требую!.. — Он мгновенно овладел собой: — Прошу, Зина, ни-ког-да не говорить со мной о моих служебных делах.
Жена, как испуганный ребенок, съежила плечи, прикрыла глаза рукой… но Горгоньский видел, как злобно изогнулись губы. Неприятно удивленный, он подумал: «До этого „мальчика“ тебе нет дела, зверюшка, ты меня хочешь забрать под каблучок».
В это время раздался несмелый звонок.
— Она! — вскрикнула Зинаида и бросилась в переднюю.
Растерянности, злости как не бывало! Она ласково и весело упрашивала гостью:
— Разденьтесь! Муж дома… он вас выслушает… сделает все, что можно, он мне обещал.
«Какова?!» — Горгоньский сердито прикусил ус. От его имени обещано: «выслушает», «сделает»! Ну… посмотрим! Пора показать, кто хозяин в доме. Кончилось миндальничанье!
Прямой, как аршин проглотил, он вышел в переднюю. С холодным презрением взглянул на испуганное, умоляющее лицо Светлаковой, слегка наклонил голову, кинул замороженным голосом: «Прошу!» — и пропустил ее впереди себя в кабинет.
На пороге остановился и, не глядя на жену, сказал тоном вежливого, но строгого главы дома:
— Распорядись, пусть приготовят ванну.
И плотно запер дверь.
Предлагая Светлаковой сесть, Горгоньский мельком взглянул на нее: на скулах горячечные пятна, глаза красные от слез, губы дрожат, но одета старушенция безупречно — в корсете, в черном шелковом платье, золотая брошь у ворота.
— Чем могу служить?
— Я говорила этому ангелу… Ваша супруга, господин Горгоньский, — ангел-утешитель! Я бы не посмела…
Он грубо прервал:
— Вы пришли говорить о сыне, о нем и говорите. Мне, откровенно говоря, даже любопытно: что можно сказать в защиту крамольника? Говорите же!
— В защиту? Я пришла просить… милости, господин Горгоньский, великодушия… Я не верю, что сын… но даже, если это так, — она, умоляя, подняла дрожащие руки с кольцами на худых шершавых пальцах, — если он в чем виноват… пощадите!.. Он уже кашляет… он совсем исчахнет в тюрь… в тюрьме! — Торопливо отерев слезы, старушка продолжала: — Может быть, и вам господь пошлет сынка…
— Пошлет? — снова прервал Горгоньский. — Что же, воспитаю его верным слугой отечества. А буде он нарушит священный долг, я первый скажу: собаке собачья смерть!
— Илюше смерть грозит?
Прошептав эти слова, Светлакова пожелтела и бессильно поникла в кресле.
— Меру наказания определит суд. Вероятно, его ожидает крепость или ссылка… А вы на что рассчитывали? Не плачьте, сударыня! От души вам сочувствую, но должен сказать, что ваш сын сам сковал себе кандалы. Кого винить ему? Только себя и вас.
— Меня? В чем? В том, что растила их… трудом… иголкой…
— Вы видите плоды дурного воспитания и спрашиваете, в чем виноваты. Вы со мной хитрите, сударыня, вы хитрая женщина, может быть, вы сами революционерка? — неуклюже пошутил он.
Светлакова с минуту пытливо глядела на него, потом резко поднялась с места. Горгоньский тоже встал.
— Не буду больше задерживать вас, господин Горгоньский… Извините. Желаю вам всего… всего… что вы заслуживаете, — говорила она с любезной улыбкой и с мстительным блеском в прищуренных глазах. — Прошу об одном — не говорите сыну, что я к вам обращалась. Илюша — хороший сын, почтительный сын… но он не одобрит меня.
— Не говорить ему? — весело удивился Горгоньский. — У нас с ним разговор пойдет на темы более интересные.
Мать содрогнулась. Вспомнились ей глухие отголоски о том, как «допрашивают» политических. Любовь, боль, тревога — все это нахлынуло волной и чуть не бросило ее к ногам Горгоньского. Но Светлакова сдержалась и быстрой нервной походкой вышла из кабинета.
Пока Роман был на свободе, он не представлял, что значит лишиться ее.
Уже в жандармском управлении, где арестованных держали с вечера до утра, Роман дошел чуть не до бешенства от невозможности действовать, от сознания бессилия.
Он отгонял мысль об Анфисе, о матери… но не мог подавить тревогу о типографии. Когда открывалась дверь и вводили нового арестованного, он боялся увидеть Пашу Ческидова, — ведь это значило бы, что станок и касса в лапах жандармов!
Арестованных было много, но знакомых лиц Роман пока не встречал. Но вот в комнату ввели Орлова и Рысьева. Орлов шел спокойно, четким шагом, высокомерно подняв голову. Рысьев, бледный от ярости, пробежал в угол, сел и стал обкусывать ногти.
Дверь еще раз открылась. Втолкнули Илью.
Роман чуть не бросился к нему… но, помня правила конспирации, сдержался и ни словом, ни взглядом не выдал, что знает Орлова, Рысьева, Светлакова. Среди незнакомых людей мог быть — и, наверное, был — шпик.
Илья пошатнулся и почти упал на стул. Он часто кашлял и старался плотнее закутаться в свое ветхое пальто. Тяжело и быстро дышал. Лицо воспалилось, губы запеклись, и он беспрерывно облизывал их — хотел пить.
Роман поглядел-поглядел и начал барабанить в дверь:
— Эй, жандармы! Несите воды сюда!
Грубый голос из-за двери ответил:
— Ма-а-лчать! Здесь тебе не гостиница!
Орлов сказал Роману строго:
— Больше выдержки, товарищ!
— Да я не для себя… вон для него… видите, больной?
— Вижу. Товарищи, освободим стулья, уложим его.
В полубреду Илья все же понял, что говорят о нем, и отрицательно покачал головой. На этот слабый протест никто не обратил внимания. Составили в ряд стулья, уложили, укрыли Илью. Он заснул.
На рассвете арестованных повезли в тюрьму. За отправкой наблюдал сам Горгоньский. Увидев, что Илью ведут под руки, проговорил насмешливо:
— Наклюкался или труса празднует?
— Болен! — резко ответил Орлов. — Вы что, пьяного от больного не отличаете? Извольте его в госпиталь отправить!
— Там в тюрьме разберутся куда, — равнодушно сказал Горгоньский.
Временами Роману казалось, что он видит дурной сон. Все было какое-то ненастоящее — и черные кони, и бледные лица, и мундиры жандармов в синем предутреннем свете. Странно отдавалось в ушах бряцание шашек, звякание сбруи. Романа втолкнули в мрак тюремной кареты. Он чувствовал, что их везут и карета кренится на поворотах. Это тоже было как во сне.
Потом он с отвращением вдохнул воздух тюрьмы — запах промозглого погреба, смешанный с запахом керосинового чада, услышал лязг дверей, гул шагов в пустом коридоре.
Вслед за Орловым и Рысьевым, поддерживая Илью, Роман вошел в камеру, где на деревянных топчанах спали пять человек.
Все они проснулись и молча выжидали, когда уйдут конвоиры. Едва закрылась дверь, невысокий курчавый брюнет в белой рубашке спрыгнул с топчана. В утренних сумерках Роман не сразу узнал его. Это был товарищ Андрей!
Андрей надел пенсне в черной оправе, сделал знак молчать, стал прислушиваться к удаляющимся шагам. Прислушиваясь, он вопросительно глядел на Орлова. Тот ответил ему глазами: «Со мной люди надежные… свои!» — и они крепко пожали друг другу руки.
Роман так обрадовался, что на время забыл обо всем. Он широко улыбнулся:
— Здорово, товарищ Андрей!
— А, — быстро обернулся тот, — старый знакомый. Здравствуйте, товарищ! Позвольте… а что это с Ильей? Илья, вы слышите меня? Что с вами? Ложитесь на мою койку.
Илья взглянул на него и снова закрыл глаза. Его уложили.
— Большой провал? — спросил Андрей Орлова.
— Большой. Вся областная конференция.
— На месте?
— Нет, на квартирах.
— Всех?
— Приезжих, мне кажется, всех.
— Значит, кто-то получил адреса! У кого они были? — У меня были адреса, — сердито сказал Рысьев, — были у меня в течение одной ночи. Утром раздал ид на явочные квартиры.
— Вы в семье живете?
— Один. На квартире.
— Дверь на ночь запираете?
— Не запираю я дверь, это хуже… Подозрительнее. От кого мне запирать? Хозяйка — глухая перечница, ее сын — франтишка, массажист, ни бум-бум в политике.