Вскоре услышала она заунывную песню. Пение приближалось. Замелькали между стволов разноцветные платья. Фиса громко сказала:
— Вот тут и обогнездимся!
Ирина не спешила спускаться с башни.
Женщины сбегали за водой к ключику, набрали хворосту, развели костер, повесили чайник и сели в кружок на лужайке. Вдруг одна из них сказала, понизив голос:
— Ой, девушки, на Городище-то барышня! Черненькая… давайте уйдемте!
— Еще чего? — сказала Анфиса. — Мы пришли гуртом, а она одна. Не будем мы место уступать. Хочешь — сиди, а мешаем — уходи.
Ирина перегнулась через гранитный барьер.
— А можно мне с вами посидеть? — спросила она застенчиво и ласково.
И, не дожидаясь ответа, спустилась, прыгая с плиты на плиту.
Девушка очень волновалась, но вид у нее был спокойный.
— Какие бледные! — невольно вскрикнула Ирина, вглядевшись в их молодые, но уже увядшие лица.
— Хлебни-ко из нашего горшка нашей-то солоной каши, деушка, как мы, позеленеешь, — отвечали ей.
— А вы на какой работе?
— Спичечницы мы…
Слово за словом пошел разговор. Девушки стали рассказывать о своей работе, жаловались, что вот вянет молодость и не заметишь, как она пройдет.
— Но, если будете только горевать и плакать, все и останется, как сейчас… Ваши сестры или дочки из того же горшка хлебнут, — заговорила Ирина. — А надо так сделать, чтобы таким горшкам не быть на свете!
Никогда она еще не говорила с таким жаром. Вначале следила за собой, старалась выражаться проще, понятнее, потом и следить перестала. Понимали ее женщины. Понимали и доверчиво ловили каждое слово.
— Мы — бабы, что мы можем в политике, кто нас послушает? — после молчания заговорила печальная девушка в синем платье. — Вот поговорили, ровно в окошечко поглядели на светлую жизнь… Поглядели, и захлопнулось оно… и все!
— Нет, не все! — пылко сказала Ирина. — Если захотите, я буду приходить к вам, будем книжки читать, газеты, учиться жить… бороться. Прийти?
— Приходите! Приходите! Мы никому не скажем! Никто не узнает! — раздались голоса.
Условились, что летом, через два воскресенья на третье, будут встречаться здесь, а зимой подыщут себе место.
Белые в траурной рамке листовки о казни Ивана Даурцева и его товарищей появились на всех предприятиях Перевала. Когда представлялась возможность, рабочие расклеивали их по стенам цехов, по заборам, забрасывали в инструментальные ящики. Верные, надежные люди увезли эти листовки в Лысогорск, в другие заводские селения, в деревню.
Текст составил Лукиян. На гектографе работали Мария и Ирина.
Однажды поздним вечером, закончив свою работу и спрятав «технику», Мария сказала:
— Сходим к Наталье?
Несколько раз они пытались зайти к вдове Даурцева, но это им не удавалось: родные не оставляли Наталью даже ночью.
На этот раз, заглянув с завалинки в окошко, Мария увидела, что вдова сидит одна, подперев руками голову, уставив глаза на огонек ночника. Володьки не видно было, должно быть, мальчуган заснул.
— Можно, — тихо сказала Мария, выйдя из палисадника. Осторожно, не брякнув щеколдой, она открыла калитку, пропустила Ирину вперед.
В мраке крытого двора ощупью пробрались к крыльцу. Дверь была не заперта. Они вошли.
— Кто это? — спросила Наталья неприветливо и с усилием поднялась с места.
Она была такая же рослая и статная, как Мария.
— Кто это? — повторила она, мрачно вглядываясь. — Никак Манюшка Добрынина? Ты чего это по ночам ходишь?
— Комитет нам поручил…
— Какой это комитет? Не знаю никакого комитета.
— Подпольный комитет… Наташа… милая…
— Подпольный… ну, садитесь, поговорим, — сказала Наталья.
Все уселись: хозяйка и Мария к столу, Ирина — на скамейку.
— Подпольный! — повторила Наталья. — Ты, значит, в политику пошла… А зачем? Живешь со своим барином во всяком удовольствии…
— С барином?!
— А как ино? Все ж таки он — техник, у начальства на хорошем счету.
— Сережа как был рабочим, так и остался, — с пылом сказала Мария, — так и думает по-рабочему. А я сама и сейчас работаю на фабрике!
— Сергей-то твой… тоже в политике?
Мария не ответила.
— Нет, видно. Ну, и не давай ему встревать, — заговорила Наталья, подперев рукой свою темно-русую голову. — И сама брось это дело. Добра от него не будет.
— Наталья!
— Дура ты, Манюшка! Смотри на мою судьбу и казнись.
— Никогда!
— А вот останешься одна — не то запоешь!
— То запою! — ответила Мария быстро, страстно. — Хоть на части меня рви!
Ирина сидела молча.
Нищетой и горем дышала просторная изба, срубленная для большого семейства, изба, где теперь остались только Наталья с Володькой. «Невелик мальчуган!» — думала Ирина, глядя на раскинувшегося на кровати Володьку.
— Так чего же ты хочешь? — говорила напористо Мария. — Ты хочешь, чтобы рабочие смирились? На колени перед буржуями встали? Чтобы рабочее движение остановилось?..
— И так все запало.
— Нет, не запало! Народ соединяется, готовится… Или ты хочешь, чтобы и твой Володька в рабстве жил?
— Не хочу, чтобы ему петлю на шею надели, как отцу.
С тяжелым упреком, без колебаний, без раздумья Мария сказала:
— Не думала я, что ты…
— Ну, что я? Что?
— Что Ивану изменишь…
— Я!!! — крикнула Наталья. — Это кто — я изменю? Да кабы не Володька… может, я на осинке бы болталась…
И припала к столу.
Володька вскочил с кровати. Озираясь спросонок, поддернул штанишки и бросился к матери. Теребя ее за руку, заговорил нетерпеливо плачущим голосом:
— Опять ревешь?.. Не реви-и!
Мальчик сердито взглянул на Марию круглыми глазами в пушистых ресницах:
— Кто ее расхвилил? Ты?
Лицо у мальчика было умное и смелое не по летам. Мария спросила:
— Володя! Сказать тебе папкины последние слова? Круглые глаза налились слезами, но продолжали глядеть на Марию сердитым спрашивающим взглядом:
— Папкины?.. А ты почем знаешь?
— Товарищи передавали… которые в тюрьме сидят. Наталья подняла голову.
— Кому он говорил? Какие слова?
Сдерживая дыхание, она ждала. Мария начала рассказывать. Она уже не глядела на Володьку и обращалась к Наталье. Та сидела с неподвижным, измученным лицом. Вдруг из глаз покатилась одна капля, вторая, и слезы все быстрее и быстрее побежали по щекам. Наталья не замечала. Володька стоял со сжатыми кулаками и весь дрожал.
Мария достала листовку:
— Вот тут все сказано.
Наталья бережно взяла шершавую бумажку, разгладила ее, медленно начала разбирать:
— «То…това…рищи! Но…новым… зло… дея…нием…» Нет, — с тоской сказала она, — мала моя грамота! На, читай, Володька!
— «Товарищи! Новым злодеянием запятнал себя царизм. Новую тяжелую утрату потерпел рабочий класс…» — начал мальчик громким напряженным голосом. Закончив чтение, он всхлипнул и сказал: — Вот вырасту, дак… — и погрозил кому-то загорелым исцарапанным кулаком.
Потрясенная Наталья молчала.
— Теперь, Наташа, о тебе поговорим, — сказала тихо Мария. — Комитет велел нам узнать, в чем вы нуждаетесь и какая нужна помощь.
— Ничего не надо, пока я роблю. Спасибо.
— Ты на свечном?
Наталья кивнула. После паузы заговорила медленно:
— Я думала: все, мол, задавили, уничтожили… Они, мол, как последышки, убиты… Думала: пошел на смерть мой… никто его не проводил, не оплакал. А вся тюрьма переживала! И теперь не я одна переживаю, а… прости, ради Христа, Манюшка, я тебя мужем попрекнула! Это я от великого горя… Спасибо скажи комитету. А ты смотри у меня, — погрозила Наталья сыну, — молчок! Никому не пикни! Этого не читал, их не видал. На улке встретишь — не здоровайся! Ты их знать не знаешь.
— Что я, маленький? — с обидой ответил Володька. — Меня тогда полиция спрашивала… мне тогда восемь было, а разве я сказал? Я ведь не сказал, что папка к нам ходит!
Следствие тянулось всю весну и лето. Очень хотелось Горгоньскому создать громкое дело — послать «крамольников» на каторгу… Не вышло.
Что ты станешь делать хотя бы с Ярковым, если он твердо стоит на одном: знать не знает никакой типографии! Все эти линейки, бабашки (он нарочно говорил: «балаболки») и прочее куплено с рук на толкучке у пропойцы за дешевку, — думал, пригодится, так как решил научиться паять, лудить, слесарничать. Жженая бумага? Кто его знает, может, старые обои сожгли. Типографская краска? Ска-а-жите! А он думал, клей такой!
Отвечает явно издевательски, но его не собьешь. И карцер не помогает. Отсидит, придет с ввалившимися щеками, а все улыбается и несет свою чушь.
Светлаков сказал только одну-единственную фразу: «Отвечать отказываюсь» — и превратился в глухонемого.
После допроса Мироносицкого следователь вынужден бывает пить бром. В печенки въелся он следователю.
А об Орлове так и не удалось ничего узнать, хотя карточки с него были посланы во многие города.
Словом, сколько ни бились, кроме ссылки, ничего не вышло. И ссылка «пустячная»: от года до пяти. Только Яркова приговорили к тюремному заключению.
Перед отправкой разрешили свидание с родными. На свидание выводили поочередно — камеру за камерой.
К назначенному часу пришли мать и жена Яркова, какой-то тщедушный рыженький попик с копной мелких кудрей и жиденькой бородкой, сквозь которую просвечивал розовый подбородок.
Пришли Светлакова и Ирина Албычева. Чтобы получить разрешение на свидание, девушка назвалась невестой Ильи.
Посетителей провели в большую комнату со скамьями вдоль пыльных стен, с ободранным грязным полом. Сквозь зарешеченные, рябые от дождя окна видны были полуголые вершины кладбищенских берез.
Ссыльных вводили поодиночке.
Первым вошел Роман Ярков и сразу попал в объятия родных.
За ним вбежал Валерьян Мироносицкий. Вбежал с таким возбужденным и радостным лицом, точно ждал встретить счастье. Увидев рыжего попика, он разом помрачнел, заложил руки в карманы и резко спросил: