В центре Лысогорска обосновались купцы, золотопромышленники, чиновники. Было здесь горнозаводское училище, двухклассное городское, женская гимназия, богатые магазины, богадельня, приют, больница, городской сад, кинематограф — словом, Лысогорский завод скорее походил на уездный городок, чем на заводское селение. Мягкая линия лесистых гор с кое-где вздыбившимися шиханами окружала его.
Проезжая по тихим улицам, Рысьев невольно вспоминал те радости, которые скрашивают самое безотрадное детство: лазанье по горам, купание, хождение в лес, катушку, коньки… Но, чем ближе подъезжал он к дому, тем больше хотелось ему избежать встречи с отцом. Но избежать было невозможно — шпик ехал следом.
«Если бы мать была жива — другое дело! — досадовал Рысьев. — А тетка — точное подобие своего братца: снаружи кротость, тихость, благочиние, а нутро мироносицкое, жесткое… волчья хватка! Замордовала, наверно, совсем девчонок… Надо было хоть конфеток им привезти!» — подумал он о сестрах; но магазины были уже заперты и купить гостинцев не пришлось.
Когда Рысьев увидел полукаменный церковный дом с закрытыми ставнями нижнего этажа, — разом всплыло все, что заставило его бежать отсюда без оглядки.
Рысьев еще раз оглянулся. Прыщеватый малый ехал следом.
Пришлось войти.
Ворота еще были не на запоре, в кухне и в кабинете отца горел свет.
Незнакомая ему кухарка испуганно остановила егоз «Если вы с требой, так надо к другому батюшке, у нашего свободная неделя!» Узнав, что гость — сын отца Степана, она хотела разбудить тетку и сестер, но Рысьев не велел их тревожить…
— Дайте молока с хлебом. Постелите на диване в столовой.
— Самоварчик поставлю?
— Ничего не надо.
Со свечой в медном подсвечнике он прошел в столовую. Поел и закурил.
Через некоторое время из кабинета послышался тихий, прерывающийся от волнения голос отца:
— Ну, вот я прочел… И не понимаю: желая подкопаться под меня, зачем вы, отец Петр, притащили мне свою кляузу?
— Вот именно, чтобы не «подкапываться», а действовать прямо! — внушительно, раздельно произнес отец Петр. — Я — не тать в нощи… Говорю вам: иду на вы! — сбившись с торжественного тона, он произнес запальчиво: — Обещали не трогать кружку — и опять туда свою лапу запустили! Что же мне прикажете делать?
— У меня семья, — приниженно, скорбно сказал отец Степан. — И не жалко вам моих детей? И со спокойной душой их позором покроете?
— Это вы покры…
— Постойте, отец Петр! Не надо, голубчик! Ну, каюсь… виноват… Ну, больше не повторится… Не будем ссориться!
— Да какая тут ссора. Тут не ссора. А разоблачить вас я обязан. За сим имею кланяться…
— Пос-стойте!
Рысьев не видел отца… но, услышав тихий, свистящий голос, ясно представил его побледневшее лицо, вздрагивающий подбородок, злой взгляд.
— Что ж… подавайте свою кляузу, только как бы не покаялись потом!
— Он мне грозит!
— Худо вам будет, худо, почтеннейший, очень худо будет вам! Кошка скребет на свой хребет!
— Правильно! Вот вы, блудливый кот, и наскребли!..
— Просчитались! У меня есть заступники, какие вам и не снились, не дадут в обиду!
— Вот и это следователю доложу!
— А я отопрусь! Мы ведь один на один с вами…
— Ах-х, вы… рыжая гнида!
— Прекрасно, «гнида»! Вот об этом я следователю доложу… а вы, пожалуй, по высокой честности не откажетесь…
— Я не тебе чета, — не отопрусь!
Они разом замолчали, точно силы их иссякли в этой перепалке. Потом отец Степан сказал тихим, убеждающим тоном:
— Рассудите, неужели епархиальное начальство позволит запачкать… Кого? Настоятеля собора, протоиерея! Награжденного наперсным крестом!.. Кому позволит? Злобному попишке, который с места на место кочует, нигде не может ужиться… попу, даже камилавки не имеющему… скуфейнику! Не позволят вам меня пачкать!
— Кто вас пачкает? Вы сами себя об…ли своими поступками. Ну, я пошел.
И, не прощаясь, отец Петр вышел из кабинета, направился в переднюю, быстро сбежал с крыльца, хлопнул калиткой. Немного погодя вышел и хозяин, чтобы закрыть за ним дверь. И тут увидел сына. Отец Степан не мог скрыть неприятного удивления.
— А ты откуда взялся?
— В гости приехал… А что?
Они даже не подали руки друг другу.
— В гости? Что-то не верится мне, Валерьян. Сам знаешь: денег не дам, обрадовать мы друг друга не можем… Зачем приехал?
— Я сказал: в гости.
— Если бы ты выслушал увещевания владыки и мои…
— Раскис бы, расслюнявился, товарищей бы выдал, — вставил Рысьев.
— Ты бы сейчас имел положение и средства и родную семью — нашу и свою драгоценную Августу.
Рысьев никак не ожидал, что отцу известно об Августе.
— Кой черт! — вскинулся он. — Что Августу? Как это? Вас это не касается!
— Касается, — спокойно ответил отец Степан, — такую невесту иметь приятно. А «как» — очень просто: владыка хотел повлиять на нее и на Охлопкова…
— Вот старый сводник!
Отец Степан произнес вдруг мягким, почти слащавым тоном:
— Жалеешь теперь, что не выслушал меня тогда?
— Подите к черту! — хмуро отозвался Рысьев, и отцу показалось, что он действительно раскаивается в своем упорстве.
— Предложение и сейчас в силе, — вкрадчиво заговорил он. — Рассуди, Валя, сам: ты мне об идеалах говорить не будешь? Верно. А насчет честолюбивых помыслов — рассуди: что лучше — иметь положение, вес, деньги, жену или до седых волос слоняться поднадзорным голяком? Ты по младости лет просчитался, думал: раз- раз! — и республика… и ты наверху! Нет, Валя, если и будет новый образ правления, так, может, увидят его разве только внуки твоих детей!.. Если ты бросил свои заблуждения — что же? Приму тебя, как любимое чадо… тельца заколем… отпразднуем… Скажу тебе тогда: милости просим, милости просим, мой любимый сын!.. Так как? Могу я радоваться твоему приезду? Или, может, ты не ко мне приехал, а для исполнения преступных замыслов?
«Донесет, ей-богу, донесет!» — подумал Рысьев. Ясно представил он, каким убитым, плаксивым голосом скажет этот старый лис: «Душа моя скорбит, но долг повелевает мне… и я прошу: последите за моим сыном. Он приехал сюда, чтобы встретиться со здешними крамольниками».
— Утром поговорим обо всем, я спать хочу, — сказал Рысьев, думая в то же время, что ни ему отца, ни отцу его — не обмануть.
— А сам, поди, утром убежит, только его и видели! — с деланно добродушным смехом сказал отец.
«До утра убегу!» — мысленно ответил Рысьев и сказал:
— Некуда мне утром идти… разве позднее пойду пройдусь.
Когда в доме все стихло и в этой тишине послышалось носовое сонное посвистывание отца, Рысьев тихо поднялся, оделся и, не надевая штиблет, в одних носках, пробрался во двор. Через сад он выбрался на берег реки Ерзовки.
«Вышло не так уж плохо, — думал он, пробираясь на явочную квартиру. Утром родитель еще подумает, что ему делать: донести? А ему скажут: „Как же вы поздно хватились? Где вы ночью были?“ А если и донесет — черт с ним! Разгуливать по заводу не буду, носу никуда не покажу! А уж на собрание пройду либо затемно, либо в каком-нибудь маскарадном виде! Нет, не так уж все плохо!»
Пьяный от вольного воздуха, от сознания свободы, шел Роман Ярков домой. Два с половиной года отсидел он в страшной уральской тюрьме, носящей название «Николаевские роты». Немного кружило голову — «обносило» по временам. Он боялся: не ушла бы Анфиса из дома как раз в эти часы, не встретился бы кто-нибудь из знакомых — не задержал бы его.
И вдруг нетерпеливая радость сменилась раздражением: он увидел на завалинке Степку Ерохина.
«Сидит, змей, нежится на солнышке, а я из-за него…» Он с ненавистью взглянул на Степана и прибавил ходу. Но Степан поднялся, растопырил руки, словно хотел обнять его, и сделал навстречу несколько ленивых шагов.
— Гордый стал! Идет — шапки не ломает!.. Ну, как ты, Роман, жив ли, здоров ли?
Роман руки ему не подал. Ответил мрачно:
— Позавчера умер, сегодня похороны.
— Все такой же, ей-богу, нисколько не тухнет, — рассмеялся Степка. — Видно, кому — тюрьма, а ему — мать родна… Что теперь делать-то собираешься?
— Долги платить, — многозначительно ответил Роман и сделал шаг в сторону.
Степка настороженно, злобно глянул из-под белесых бровей. «Неужто знаешь?» — прочел в его глазах Роман и ответил взглядом: «Знаю!»
Степка сказал торопливо:
— О-о! Долги платить? Тогда наперво придется тебе с Пашкой Ческидовым рассчитываться!
И он скверно ухмыльнулся.
— Ты про что?
— А про то, что он за тебя два года работает.
Степка сделал непристойный жест.
В глазах помутилось у Романа. Он оглянулся. На улице не было ни души, даже ребятишки и те сидели по домам, — время было обеденное.
Но он увидел, как в доме напротив высунулась из окна женщина и, жмурясь от солнца, жадно вслушивалась в разговор.
Роман сердито поправил заплечный мешок, сжал кулаки. Сказал с угрозой:
— Проверю! Если наврал — не обессудь, Степа, по морде получишь.
Замедляя шаг, стараясь успокоиться, охлынуть, пошел Роман к своему двору. Взвеял ветерок, тихо, сладко зашелестели рябины в палисаднике. Он взглянул на зеленую полянку, на синее чистое небо, представил себе лицо матери, Анфисы, Паши, — на сердце у него посветлело.
Осторожно, не брякнув щеколдой, он прошел во двор, неслышно пробрался мимо окон, на цыпочках поднялся на крыльцо, потянул за скобу, ступил на порог.
Мать, охнув, упала к нему на грудь.
Обнимая, Роман ужаснулся ее худобе. Лицо матери истаяло, сморщилось. Из-под платка выбились совсем седые, как у какой-то чужой старухи, волосы.
Страх охватил его.
— Все ли ладно у вас? Вы, поди, голодуете?
Мать помотала головой и снова припала к нему. Он бережно усадил ее и сам сел рядом.
— Мама, лучше сразу скажи!
— Да что говорить-то, Романушко? Все у нас подобру-поздорову.
— Анфиса как?
— Фисунька, как дочь рожоная: куска без меня не съест, не согрубит!