— Но позвольте, когда такой светоч марксизма, как Богданов, обнаруживает идеалистическую основу…
— Какой он «светоч»! — оборвал Илья, поморщившись. — Охота вам толковать о его метафизической болтовне!
Спор разгорелся. И чем больше имен отошедших, изменивших или замаскировавшихся людей называл Горбунов, тем резче делался Илья.
— Что же вы считаете передовым… «правильным», марксистским словом? — спрашивал Горбунов. — Ну, скажите!
— Философский труд «Материализм и эмпириокритицизм».
— Ага! Я так и думал!.. Но вам не доказать, что этот труд правильнее, выше других книг… Чем он выше?
— Во-первых, тем выше неизмеримо, что автор разработал основные вопросы марксистской философии… Разработал их, говорю я, на новом материале… на новом материале естественных наук и классовой борьбы…
— «Классовой борьбы»! — презрительно фыркнул Горбунов. — Везде вы видите классовую борьбу… даже в несходстве философских систем! Черт знает что!
— Я не ожидал, что вы так невежественны! — с каким-то удивлением сказал после паузы Илья. — Неужели вам не ясно, что борьба идеализма и материализма— это борьба партий? Что философия последователей Маха и Авенариуса — это философия реакционная? Откройте глаза пошире: вы увидите, что разногласия философские идут об руку с разногласиями политическими!
И с неожиданным пылом Илья произнес гневную речь о позорных годах реакции, об отходе интеллигенции…
— Вы на личности переходите? — обиделся Горбунов.
— Лучше прекратим разговор, — сказал Илья, — ни к чему он не приведет. Мы ведь начали о религии, — обратился он к отцу Петру, — так давайте я вам раз и навсегда скажу, Петр Кузьмич, то, что я думаю о религии и о духовенстве!
— Занятно! — с вызовом сказал отец Петр.
— В этой гнилой атмосфере упадка, о которой я только что говорил, религиозные настроения усилились… Это, к сожалению, факт. Ударились в религию царь, царица, всякие там Пуришкевичи… кадеты, октябристы… интеллигенция… все тонет в этом дурмане… Религия — орудие реакции. Ее задача — одурманить трудящихся, отвлечь их от классовой борьбы. Как она Бредит рабочему делу, просветительной работе в массах! Религия вредна! Роль духовенства постыдна!
— Ого, «постыдна»! — с крикливыми нотками в голосе начал отец Петр. — Я — честный поп! По убеждению! С принципами!
— Тем вы вреднее!
— Вреднее?! Вы думаете хоть, о чем говорите? — рассердился поп.
— Думаю… Подумайте вы! Подумайте: следуете ли вы правилам вашего вероучения… способны ли, к слову, пострадать «за правду», «быть изгнанным правды ради», защитить обиженного, обличить «неправедного судью»? Ну?
— Конечно, я не святой… Но неправду обличаю… вот хоть Мироносицкого… Да что вы ко мне привязались? Вы и сами-то похвастаться принципиальностью не можете!
— Я?
— Вы. В бога не веруете, попов презираете, а венчаться придете.
Помолчав, Илья тихо и твердо сказал:
— Не приду.
Отец Петр с недоумением поглядел на собеседника.
— Вот куда споры заводят, — с сердитым смехом сказал он. — Заспорил, раззадорился, от невесты готов отказаться!
— Я не отказываюсь.
Отец Петр вспылил:
— Опять за то же! Понес ерунду, вожжа ему под хвост попала. Теперь я не отстану: говорите внятно то или другое? Вы отказываетесь, или вы венчаетесь?
— От Ирины не откажусь никогда. Венчаться не пойду.
— Без венца! — даже задохнулся отец Петр. — Да кто же вам отдаст ее на всеобщее посмеяние? Не бывать этому! «Жених»!.. У моей коровы такие-то женихи!.. Нет, Матвей вас мигом выставит из женихов.
— Только Ира может «выставить» меня, — ответил Илья, с суровой печалью глядя в окно.
В Петербург приехали в воскресенье утром.
Илья прежде всего отправился в лечебницу Владимирского, узнал, что профессор принимает вечером по средам и пятницам. Можно было, не возбуждая подозрений, посвятить эти дни осмотру города, как это сделал бы всякий провинциал, впервые попавший в столицу.
Бродя по Петербургу, Илья узнавал знакомые места.
Стояла серая, сырая оттепель, — даже представление о петербургском климате не нарушилось!
Впечатление от репродукций, фотографических снимков, от прочтенных описаний давно уже превратилось как бы в личные воспоминания, в воспоминания, несколько потускневшие, утратившие живость красок и деталей. Так он узнал Медного всадника, Исаакия, Адмиралтейскую иглу, Неву, широкие проспекты.
Он сверялся с планом города, заглядывал в путеводитель, купленный в вокзальном киоске, и шел себе да шел. Ориентироваться здесь было так же легко, как в Перевале, Илья улыбнулся сравнению, но, подумав, признал, что сравнение это имеет основание: Перевал, построенный по приказу Петра Первого, спланирован наподобие Петербурга: те же широкие проспекты и пересекающие их улицы.
Чем пристальнее он вглядывался в Петербург, тем сильнее чувствовал этот город.
По этим улицам когда-то Пушкин ходил!..
Вдруг Илья вздрогнул, ему показалось: пламенные глаза Белинского, «голубые, с золотыми искрами», обожгли его… Он даже посмотрел вслед худощавому студенту, который так походил на Белинского…
В глаза бросилась афиша с крупными буквами: «Собинов»… В витрине книжного магазина увидел он портреты Чехова, Толстого, Блока, Бальмонта, Леонида Андреева…
Мертвенно-тихий Зимний дворец глянул на Илью с холодной угрозой, напомнил ему о Кровавом воскресенье… Серая громада Петропавловской крепости — о сырых казематах, о виселице, о палачах…
Но не о смерти и уничтожении думал Илья, глядя на крепость. Он думал о силе идеи, о гордой силе человека-борца! «Труды, написанные Лениным в тюрьме, вечно будут жить! Вечно!.. И разве не здесь создал „Что делать?“ Чернышевский?»
Поздним вечером в понедельник в квартире старого путиловца-рабочего Илья сидел в ожидании Гордея Орлова. Ждал он недолго. Скоро послышались на лестнице знакомые шаги.
Торопливо, сильно пожимая руку, Орлов спросил:
— Привез резолюцию?
У него даже пальцы подергивались от нетерпения, пока Илья осторожно распарывал подкладку пиджака, чтобы достать документы.
Гордей прочел резолюцию вполголоса, вдумываясь в каждую строчку.
Поглядел на оттиск печати и вспомнил ночь у Чекаревых… С улыбкой сказал задумчиво:
— Мастичная!
Илья не понял:
— Да! А что?
— Нет, я так… А с делегатом как у вас?
— Андрею бежать не удалось. Выбрали Назара… его все знают… Вот мандат. Назар в Париже. Вот протокол выборов.
— Оч-чень хорошо!
— А вот тебе письма.
Орлов уткнулся в письма. Илья заметил, что тяжелые веки Гордея красны: видно, давно недосыпает.
— Серго нашелся! — сказал Орлов, бросая прочитанные письма одно за другим в топящуюся печку- голландку.
— Он за границей?
— Там. Уехал отчитаться перед Лениным. Пишет, что кое-как добрался, значит, трудно, опасно было!.. А как только приехал — ринулся в бой.
— Значит, РОК сейчас без Серго работает? — спросил Илья.
— Нет, не значит! — отрезал Орлов. — Он из-за границы здешние дела доделывает! Указывает, кому куда ехать, что делать… Одного боится — не заскрипела бы наша работа из-за провалов… Все время тормошит, везде ли прошли выборы, правильно ли поставлены.
А впереди еще сколько острых моментов! Вот он мне пишет насчет нашего делегата, что, как, мол, только он перейдет границу, пусть телеграфирует из первого города, тогда дадим явку или сам приеду… «Приеду сам!» — повторил Орлов. — Как у него на все хватает времени и сил?
Скрипнула дверь. Прихрамывая, вошел хозяин квартиры, который с момента появления Орлова удалился в коридор, сказав: «Ну, а я вроде пикета постою там…»
— Товарищи! Мне в ночную смену пора… это я не к тому, что, мол, и вам пора… Вот ключ… а там, как сами знаете… Можно и ночевать здесь…
— Вместе выйдем, — сказал Орлов, — запирайте свою комнату… Ты в жилье нуждаешься, Давыд?
— Нет. Я на легальном положении, в гостинице… в одном номере с духовным лицом.
— Ого! Как это тебе помогло? Ну, ладно… Когда едешь?
— Послезавтра.
— Хорошо. Завтра получишь инструкции, приходи сюда к пяти часам.
Приблизившись к номеру, Илья услышал вибрирующий, неспокойный голос: «Не рыдай мене, мати, зряща во гробе…» Он открыл дверь. Отец Петр в одном белье расхаживал из угла в угол. На щеках горели пятна. В комнате слоями плавал сигарный дым.
— А, молодой человек! Ну как, были у врача?
Илья ответил и в свою очередь спросил, как дела отца Петра.
— Как сажа бела, — отозвался тот. — Ходил я к обер-прокурору святейшего синода, спросил, какой результат прошения… Сперва он завилял, как лукавый бес, но я его припер к стенке: «Где же мне в таком случае правду искать?» — Он воздел очи горе: «Правда, отец Петр, на небеси! В нашу судьбу темные силы вмешались. Ничем помочь нельзя. Смиритесь, поезжайте на новое место!» Ну, дела!.. Завтра пойду к думскому депутату, к священнику Троицкому… если и он не поможет, уж просто не знаю, куда и толкнуться… Разве царя побеспокоить?
Илья без улыбки смотрел на странную фигуру в подштанниках и рубахе, с распущенными по плечам длинными волосами, пронзительно глядящую на него сквозь очки. Ему было скучно слушать отца Петра, хотелось подумать о своем. Он сказал:
— К царю вас не допустят. А если бы и допустили, тогда поедете из дворца не в Ключи, а в места отдаленные!
— Не думал, что вы-то меня расхолаживать будете, — упрекнул отец Петр. — Сам говорит о борьбе, а…
— Да какая у вас борьба, — с досадой сказал Илья.
И, не слушая больше отца Петра, разделся и лег.
Поезд пришел в Перевал поздно вечером. Убедившись, что слежки нет, Илья пошел к Чекаревым, чтобы не ждать встречи целые сутки: днем их дома не бывало.
Он не хотел идти через двор, будить дворника, а ключа от садовой калитки у него давно не было. Решил перебраться через ограду. Он знал, помнил столб с выщербленными кирпичами. Изрядно помучившись, — то руки обрываются, то ноги скользят, — он наконец оседлал стену и переметнулся через нее.