— Одна ошибка, когда в резолюции говорим о контроле партийных организаций над Временным правительством. Какой контроль? При любом контроле это контрреволюционное правительство не будет выполнять требований пролетариата. Вторая ошибка — слова о диктатуре пролетариата и крестьянства… Что вы подняли брови, Рысьев, чему удивляетесь? Ленин выдвигает лозунг борьбы за диктатуру пролетариата и беднейшего крестьянства. Поняли, в чем разница?
— Да, — сказал Чекарев, — но по духу резолюции не расходятся с тезисами. Мы дали правильную характеристику Временному правительству. Правильно оценили роль Советов. Наметили верную политическую линию.
— Давайте еще раз прочтем, вдумаемся, обсудим, — предложил Андрей.
Около полуночи Ирина вышла на кухню. Поджарила картофель, нарезала хлеб, поставила чайник на керосинку. Поколебалась: не попросить ли у хозяев чаю на заварку? — и заварила неизменный брусничник. Сахара не было, она развела в кипяченой воде щепотку сахарина. «Хотелось бы не так угостить Андрея… но не в этом дело. Покрою стол двусторонней скатертью, мамины вязаные подстаканники выну…»
Она поймала себя на том, что стоит, напряженно вытянувшись и крепко сжав руки.
«Отчего мне так хорошо? Нашла дело своей жизни… нужное для народа дело. Полна сил, здоровья. Любима! У меня верные, испытанные друзья…
Вот оно — счастье!
И все — Илья! Он раскрыл во мне то, что раньше было замкнуто, запрятано…
А без Ильи? Могла бы я работать, радоваться… могла ли бы я жить без Ильи?
Нет, лучше не думать… не надо думать об этом…»
И, точно убегая от пугающих мыслей, Ирина поспешила в комнату, захлопотала у стола.
— Я свободу слова не так понимаю, как иные, — говорил Рысьев. — Привык высказывать, что думаю. А вот сказанул на конференции, и мне сразу штемпелей: «Соглашатель».
Андрей живо повернулся к нему:
— Это вы на мой счет? Интересно, как вы понимаете свободу слова: вы свободны говорить, а я не свободен выразить свое мнение?
— Наше общее мнение, — вставил Илья.
— Выражать мнение — это одно, а оскорблять — это другое, — дрожащим голосом произнес Рысьев и, побледнев, резко отодвинулся со стулом от стола. — Вы меня оскорбили… меня… меня… Я для того сюда и пришел, чтобы высказать, выяснить. Повторяю: если Андрей хочет, чтобы в партии были люди абсолютно одинаково мыслящие, он останется один.
Илья и Чекарев сказали вместе:
— Опять за то же.
— Опять за рыбу деньги!
Андрей упорно смотрел на Рысьева.
— Вы сказали, что признаете свою ошибку, и голосовали за размежевание с меньшевиками, Рысьев. Значит, вы солгали конференции?
— Нет! Не солгал. Но я вам говорю: абсолютно одинаково мыслящих людей нет на свете. Это вы должны признать. Вы меня не понимаете…
— Я вас понимаю, Рысьев… Вот вы выступали сначала против размежевания, потом покаялись. Я видел, как вы кивали Полищуку, когда он разглагольствовал о поддержке Временного правительства в его борьбе с «внешним врагом»…
— Я голосовал против.
— Но кивали «за». Берегитесь, Рысьев, если вы ведете двойную игру!
— Не веду я двойной игры!
— Тем лучше. Но тогда продумайте свои ошибки, и вам станет ясно, что, хотите вы этого или нет, вы находитесь под буржуазным влиянием.
— Он под влиянием буржуазной родни находится, — с грубой прямотой сказал Чекарев.
Рысьев вскочил.
— Буржуазная родня? А считаю я Албычевых родней? Зборовского? Охлопкова? Я только в целях конспирации общался с ним. Он мне и моим делам ширмой был! Моя жена не ему племянница, а его жене. Я давно — ни ногой к нему.
— А жена ваша каких взглядов? — спросил Андрей.
— Взглядов, взглядов… — проворчал Рысьев. — Никаких у нее взглядов нет.
— Это вы бросьте, стыдно говорить глупости.
— Вне! Она вне политики.
— Значит, у вас нет с нею общности интересов?
— Где это видно, в какой программе, чтобы вмешивались в частную жизнь? Что, я плохо работал? Изменял? Да, были ошибки, может, и еще будут… Я живой человек… Но разве мои дела не за меня говорят?
И Рысьев стал перечислять все поручения, выполненные им.
Когда он кончил, Андрей сказал:
— Если вы не покаетесь сам перед собой, Рысьев… если не осознаете, что вы уклоняетесь от ленинской линии, ошибки ваши умножатся. А партия не будет без конца прощать их вам.
Рысьев отказался от чая, ушел. Остальные уселись тесным кружком, придвинув стол к кровати. Стало уютно и весело. Андрей, отхлебнув из стакана, спросил Ирину:
— Брусничник?
— А как вы разгадали мой секрет? — весело, почти шаловливо отозвалась она.
— Ведь я в Сибири жил, — сказал Андрей. — Брусничник… У меня о нем, можно сказать, нежные воспоминания. Это неплохо, особенно зимой после поездки за дровами или за сеном. Намерзнешься…
— За сеном? — удивилась Ирина. — А зачем вам сено?
— Зачем? — задумчиво повторил Андрей. — А вот представьте себе: Максимкин яр… тайга… снега — с головой увязнешь.
Ты оторван от работы, от жизни. Что с товарищами, что с твоей семьей — не знаешь… полная неизвестность. Нет книг, газет. Переписка под контролем. Стражники — по пятам. А быт… Ну, что об этом говорить, всем ясно. Так вот, чтобы не расхныкаться, не утратить бодрости, я и приналег на физическую работу. Ездил за водой, за сеном, за дровами, ухаживал за хозяйскими лошадьми, убирал снег со двора, ездил неводить, лед долбил… А пальтишко — питерское, на рыбьем меху! — уже весело продолжал он. — Намерзнешься, попьешь вволю такого чайку — и заснешь как убитый…
Андрей махнул рукой, точно отгоняя воспоминания. Все молчали.
Ирина глядела на мужа. Сегодня он был в том приподнятом настроении, которое она знала и любила. Сдержанного Илью многие считали сухим. Как-то в минуту душевной близости она спросила, почему он кажется людям холодным. Илья ответил так:
«Пожалуй, потому… потому… В детстве я был слишком нежным, мягким… И когда ушел в подполье против желания мамы… сердце разрывалось… Я не мог не причинять ей горя. А она так на меня надеялась: „Вырастешь, поступишь на хорошую службу, будем жить припеваючи…“ — только и мечтала. Чтобы полностью отдаться своему делу, я должен был подавить многое в себе… Может быть, с этого началось? Я никогда не думал, что женюсь… Аскетически был настроен… сама знаешь».
Сейчас, при взгляде на помолодевшее лицо мужа, Ирине хотелось сказать: «Товарищи! Ну, посмотрите на него!..»
Она настолько погрузилась в свои мысли, что перестала вслушиваться в разговор. Машинально наполняла опустевшие стаканы. Какая-то неясная тревога просыпалась в ней. Она силилась разобраться в противоречивых чувствах — и не могла. Чего же мне недостает? Мы с Ильей не разлучались и не расстанемся никогда… Ссылки уже нет и не будет! Как это Андрей и его жена пережили? Она взглянула на Андрея, — тот, помешивая чай, разговаривал с Чекаревым.
Ирина не видела его жену. Знала, что редко ей приводится бывать вместе с мужем. В девятьсот шестом их разлучила тюрьма. С того времени и до девятьсот пятнадцатого года (а в пятнадцатом она приехала к нему в ссылку, в Туруханский край) они встречались редко, на короткое время. Правда, однажды она с сынишкой перебралась к мужу в Нарым — «на жительство», но сразу же стала вместе с его товарищами готовить Андрею побег. Полиция была уверена, что семья привяжет его к месту. Надзор ослаб. Бежать стало легче. Андрей бежал.
…Ирина пыталась поставить себя на место жены Андрея: «Смогла ли бы я затаить горе, хлопотать о побеге Ильи, о разлуке с ним?» И ответила себе: «Да, сделала бы… но какое это страдание!»
— Андрей! Вы любите свою жену? — внезапно спросила Ирина звонким, вздрагивающим голосом… и сразу же поняла всю бестактность этого вопроса.
— Крепко люблю, — сказал Андрей, — и жену, и детей. Почему вы спросили?
Ирина не ответила. Слово «детей» вдруг осветило ей всю путаницу неясных желаний и мыслей. Она удивилась, обрадовалась, покраснела до слез.
— Вы извините… я как женщина… Вот она рожала и не знала, где вы… Что она переживала! А вы не знаете, здорова ли она и ребенок жив ли, здоров ли…
Андрей глядел на нее ласково, глубоким, понимающим взглядом.
— Да, — сказал он, когда Ирина замолчала, — трудно было, тяжело. Зато какова радость материнства, отцовства! — И весело закончил: — Надеюсь, и вы эту радость узнаете!
— Зарвался хам! Убью! — хрипел Охлопков, искал мутными глазами, что бы еще ему разбить, разорвать, хоть немного утолить бешеную ярость.
Размахнувшись, хватил о пол графин с водой, слоновьими ногами топтал осколки. Сгреб в горсть ковровую скатерть, сорвал со стола — полетели цветы, горшки, пепельницы… Стал швырять книги в толстых переплетах, запустил диванным валиком в дверь… Рванул ворот, распластнул свою вышитую рубаху. Потный, обессиленный, рухнул на диван…
Такие припадки за это лето случались с ним не раз. При посторонних он еще сдерживался, дома не мог и не считал нужным.
…Начиная с первых дней Февральской революции дела его пошатнулись.
В Верхнем округе было «неблагополучно».
В марте и апреле рабочие прогнали с заводов троих управителей… и Охлопков не мог «навести порядок»… Съездил в губернский город, к комиссару Временного правительства. Тот ничем не помог и дал ненужный совет: «Как-нибудь, где-нибудь надо устроить пострадавших!»
Как удар, свалилось на него постановление Совета о том, что с первого апреля вводится восьмичасовой день для рабочих и шестичасовой для служащих. Он приказал управителям:
— Не подчиняться!
И все-таки восьмичасовой день был установлен с легкой руки рабочих Верхнего завода. Проработав восемь часов, они уходили, не обращая внимания на запрещение администрации.
На собрании Охлопков обвинил рабочих и руководство Совета в том, что они «нарушают порядок… революционную законность», привел в пример Лысогорский завод, где Совет «не нахрапом действовал», а убеждал заводоуправление! И даже когда заводоуправление не согласилось, рабочие не позволили себе «самочинных действий». Лысогорский Совет послал телеграмму в Петроград: потребовал, чтобы Временное правительство декретировало восьмичасовой рабочий день… «Вот так борются люди сознательные!»