— Тоже мне борются! — с места сказал Роман Ярков. — Меньшевистские фокусы это, обман рабочих!
Охлопков не ответил, только поглядел на Яркова долгим, ненавидящим взглядом… В этом человеке как бы воплотилось все бунтарское, вызывающее, все, что доводило Охлопкова до белого каления.
После собрания посоветовал Зборовскому выбросить с завода этого бунтаря.
— Страсти разгорятся, Георгин Иванович!
— Пусть разгораются! Пусть они какой-нибудь фортель выкинут! Того и жду! Я приказываю уволить Яркова.
Но рабочие никакого «фортеля» не выкинули, а применили свое оружие — забастовку. Выставили требования: восьмичасовой рабочий день, повышение заработной платы, восстановление на работе Яркова, увольнение неугодных им мастеров. Из Петрограда пришел приказ: забастовку прекратить, идти на уступки.
— Хорошо, — сказал Охлопков, опомнившись после очередного приступа бешенства, — примем их условия… но примем и свои меры!
Бессонной ночью в тиши кабинета он выработал план, как сократить производство и, стало быть, выбросить за ворота множество рабочих. «Наплевать теперь на прибыль! Обуздать их надо! Обуздать!»
Скоро оказалось, что «из-за недостатка топлива и сырья» завод должен наполовину сократить работу. Уже было вывешено объявление об этом, вывешен был список сокращенных рабочих, как вдруг…
«Это он, Ярков!» — думал Охлопков, когда на завод, как снег на голову, явилась комиссия, посланная Советом.
Охлопков не ошибся. Роман Ярков по поручению партийной организации обратился в Совет, попросил проверить дела заводоуправления:
— Тут какая-то хитрая механика, товарищи!
Механика, впрочем, оказалась не очень хитрой. Комиссия сразу нашла злостные ошибки в планировании, замороженное сырье, невостребованное топливо. Зборовскому пригрозили судом.
Словом, сократить производство и выбросить на улицу половину рабочих не удалось. Пришлось подчиниться Совету. До июля Охлопков не мог успокоиться, перестал бывать на заводе, чтобы «не видеть ненавистную морду».
В июле он несколько передохнул. Правда, его огорчил провал наступления на фронте, зато радовали вести о последующих событиях. Он молодел, читая в газетах о расстреле демонстрации питерских рабочих, о репрессиях, которые обрушились на партию большевиков.
— Наконец! Бросили миндальничать… в демократию играть! Небось и здешние большевички струсят, прижмутся к месту!
— Рано радуетесь, Георгий Иванович! — предостерегал Зборовский.
— Да ну тебя, Петруха! Иди ты…
После июльских событий горнопромышленники перешли в наступление. По-иному заговорили они с рабочими. Забастовок не боялись, наоборот, грозили сами локаутами… знали, что для уральского рабочего, привязанного к месту, закрытие завода — самое страшное из всех зол. И перед рабочими Верхнего завода акционерное общество поставило жесткие условия: хотите работать— удлините рабочий день, не требуйте повышения заработка, подымите производительность труда.
Шли слухи, что на других владельческих заводах дело дошло даже до снижения зарплаты. В Лысогорске, где меньшевистский Совет распустил вожжи, начались аресты рабочих, увольнения, штрафы… как при царском режиме! А по казенным заводам Горный департамент разослал письма, в них говорилось, что при попытках рабочих вводить свой контроль заводы будут закрываться.
Читая в местной большевистской газете о том, что «горнопромышленники выработали общий план наступления, на что мы должны ответить общим отпором», Охлопков только похохатывал: он знал, кто организовал горнопромышленников и подсказал «план наступления».
Зборовский не склонен был радоваться. Видел, что большевистская партия становится сильнее, массы отходят от меньшевиков и эсеров.
— Сегодня пришел на завод депутат Совета, — рассказывал он тестю, — записывал желающих в Красную гвардию: «Товарищи! Пора взяться за винтовки!»
— А вы бы его в шею!
— Прошло то время, Георгий Иванович! Как бы нам с вами не дали по шапке!
— Трус ты, Петр!
— А вы слепец. Не видите — надвигаются страшные события.
Однажды ночью, после заседания Совета, Полищук, находившийся в числе депутатов, позвонил по телефону Охлопкову и Зборовскому: решено ввести на Верхнем заводе рабочий контроль. Это будет сделано буквально завтра же. Отказаться от контроля нельзя: окружной съезд предложил Советам готовиться к захвату предприятий, владельцы которых не подчинятся контролю.
— Достукались! — мрачно сказал Охлопков и стал натягивать рубаху и штаны. Он условился встретиться с зятем в заводоуправлении, пересмотреть и, если надо, уничтожить часть переписки с петроградским правлением. Неизвестно было, во что выльется контроль и каковы будут функции «контролеров». Может, и в переписку сунут нос.
Сторож не сразу впустил их, не понял спросонок, что стучится начальство.
— А я уж думал, и Нефедыч наш забунтовал, пускать не хочет, — мрачно пошутил Охлопков и, не слушая уверения — «да я… да, господи!..» — приказал: — Иди досыпай и никому ни слова! Понял?
Переписки накопилось много.
Зборовский с трудом открутил чугунный винт, поддерживающий печную дверцу. За лето винт заржавел.
Принялись просматривать бумаги.
Черный список рабочих, присланный союзом заводчиков, полетел в огонь… Письма о локауте туда же… К утру в сейфе и шкафах осталось только то, что «не боялось» чужих глаз.
Настало утро. Зборовский откинул шторы, позвонил. Нефедыч принес им умыться, вскипятил самовар. Вскоре собрались все служащие, и старинное здание наполнилось звуками голосов, шагов, скрипом дверей, стуком костящей на счетах.
— Предупреждаю, Петр: если эта морда появится, я за себя не ручаюсь!
Зборовский, зная, что речь идет о Романе Яркове, сказал внушительно:
— «Морда» появится, это несомненно… Надо быть готовым… только не к мордобитию! А то доставите им высокое наслаждение — бросить вас в тюрьму.
— Ого!
Впервые вспылил Зборовский, говоря с тестем, — ночная тревога, ожидание истомили его.
— Ничего не «ого», — сердито сказал он, — не будьте бабой, владейте своими нервами, черт вас возьми!
И добавил обычным тоном:
— Ушли бы вы лучше.
— Не уйду! — с сердитым вызовом ответил тесть.
В коридоре послышались властные, неторопливые шаги. Шло несколько человек. Без стука распахнулась дверь.
Первым вошел незнакомый пожилой, широкий в кости, широколобый, широкоскулый человек. Он сразу полез за пазуху за мандатом и положил его молча перед Зборовским. Это был депутат областного Совета Васильев. Ему поручили «выполнить решения о рабочем контроле на Верхнем заводе».
Следом за Васильевым вошли солдат, тоже депутат Совета, Ярков и машинист электростанции. Все они также предъявили свои мандаты.
Зборовский внимательно прочел документы, помедлил и сказал холодно:
— Чем могу служить?
— Вот соберем весь контрольный комитет, надо будет познакомиться нам с делами, — сказал Роман.
— С делами ты, Ярков, давно знаком не хуже меня.
— Да нет, я думаю, ты лучше моего разбираешься!
Второй раз сдали у Зборовского нервы. Это «ты» из уст простого рабочего он переварить не мог. Надменно взглянув на Романа, сказал:
— Не «тыкай»! Мы с тобой на брудершафт не пили.
— А я думал, пили — только я запамятовал, — громко усмехнулся Роман. — Ты первый «тыкать» стал…
Депутат Васильев прервал их:
— Давайте кажите дела, кличьте своих конторщиков, казначея… Канителиться нам некогда. — Он вопросительно взглянул на Охлопкова: — А это что за гражданин?
Ответить Зборовский не успел.
— Управляющий горным округом, господин Охлопков, — заговорил Роман с едкой насмешкой в голосе и во взгляде, — бывший гроза я ужас!
По дрожанию подбородка, но сузившимся зрачкам Зборовский понял, что тесть сейчас устроит скандал. Повелительно взглянул на него.
— Вы хотели идти домой, Георгий Иванович!
Ни с кем не прощаясь, Охлопков вышел…
Разгромив свой кабинет, он свалился на диван и заснул тяжелым сном, — хрипел, вздрагивал, завывал сквозь сжатые зубы.
Перед вечером проснулся, но продолжал лежать, тупо оглядывая перевернутую мебель, чернильные потеки на стене, осколки на ковре. В окно видно было косматое багровое небо, — это походило больше на пожар, чем на закат.
Он лежал, ни о чем не думая и только чувствуя раздражение от того, что в коридоре слышались тихие шаги и вздохи.
Наконец сказал хрипло:
— Ну, войди!
Жена как-то неловко, точно крадучись, вошла. Она не смела заметить страшный беспорядок, не смела и спросить, что случилось.
— Обедать, Гоша?
— «Обе-е-дать!» Дура… ужинать пора.
— Ужинать, — повторила она покорно. — Встанешь или сюда принести?
— Нет… Ка-а-кая ослица! Уродится же!.. Что я — расслабленный, паралитик?
Это значило, что он выйдет в столовую. Жена сказала, уходя:
— Все готово, велю суп подавать.
Охлопков выпил стакан водки, но это не приободрило его. Опухший, молчаливый, он сидел за неубранным столом.
Немного оживился, услыхав голоса дочери и зятя, позвал зятя в столовую.
— Ну, рассказывай!
Зборовский выпил рюмочку, закусил, поморщился:
— Полномочия им даны большие. Поступит заказ — они будут проверять, как он выполняется, как идет отгрузка, как расходуются средства… Принялись ретиво. Взяли на учет запасы сырья, топлива… в склады лазили… Сунулись в делопроизводство… Ну, думаю, поплывут! Как бы не так! Разбираются… У этого Яркова незаурядный практический ум… Яркая личность!
— Петр, назло, что ли, ты мне!..
— Не назло… Мне кажется, вы его недооцениваете…
— Напрасно кажется… Я его так ценю, так ценю, — почти с пеной у рта заговорил Охлопков, — он мне во сне снится, каналья! В печенку въелся. Не успокоюсь, пока его не сживу! И ты мне поможешь!
Зборовский свысока взглянул на тестя.
— В заговорщики я не гожусь, Георгий Иванович! Поймите вы! Не в одном Яркове дело! Сживете с завода Яркова — десять найдется таких же…