— Не с завода, со света, — прохрипел тесть.
Три раза в неделю, после первой смены, Роман Ярков, не заходя домой, отправлялся с боевой дружиной на учение.
«Заводская милиция», «боевые отряды», «боевые дружины» начали возникать с первых чисел марта. Они охраняли заводы и общественные здания. Вооружались кто чем мог. Было оружие, отобранное у полицейских и жандармов, было «своеручное» — своедельное, изготовленное в ночную смену на заводе.
Из этих рабочих дружин выросли позднее отряды Красной гвардии.
После июльских событий по постановлению партийной областной организации началось военное обучение боевых дружин.
Отряды росли… Военному делу их обучали рабочие- фронтовики и те, кто в революцию пятого года состоял в боевых дружинах. Больным вопросом оставался лишь вопрос вооружения.
Несмотря на свою «пробойность», Роман, сколько ни бился, полностью вооружить свой отряд не мог.
…Двести человек, четко отбивая шаг, шли шеренгами по улицам, неся на плечах винтовки, а то деревянные модели винтовок. Винтовок было мало. При стрельбе в мишень они переходили из рук в руки. При изучении приемов обходились моделями. За колонной лошадь везла на телеге мишени, «чучела», лопаты — словом, всё необходимое для учения.
Уходили далеко за город, на урочище Кучковку. Здесь был достаточно широкий для строевого учения луг. Овраги, река, крутая каменистая гора создавали «условия пересеченной местности».
Шли с песнями, в ногу… Роман время от времени садился на телегу — его еще мучила одышка. Подмечая, у кого нетвердый, невыработанный шаг, он кричал громко, весело:
— Левой! Левой! Тверже! Топай! Красна гвардия идет!
Командир он был веселый, но строгий — спуска не давал.
Объявив перекур, он собирал членов дружины в кружок и превращался в пропагандиста.
— Ну, хорошо, Корнилов — контра, это я знаю… А вот чего он добивается? — спрашивали его.
— Он хочет революцию задавить, военную власть утвердить… Чтобы генералы страной управляли.
— Так он буржуев к ногтю?
— Нет, Миша, к ногтю он не прижмет! Одной свиньи мясо… Буржуи— и русские и заграничные — его деньгами снабжают.
— А Дутов, он кто такой, откудова взялся?
— Казачий атаман. Временное правительство его в Оренбург послало, уполномоченным по продовольствию… но это, видать, была только маска. Он отряды формирует из казаков, Корнилову помогает.
— Ах, стервы-казаки. Против трудового народа пошли.
— Казаки-то бывают разные… Кулацкие сынки идут к Дутову, вот кто! Вам ясно, товарищи, что, поскольку контрреволюция зашевелилась, нам надо дать ей по зубам. Нашей рабочей дружине, может, скоро придется против дутовцев идти… Не должны мы подкачать, товарищи! Знать должны военную науку…
Домой Роман являлся поздно и каждый раз узнавал, что за ним приходили с завода, а то из Совета был посыльный, то в партийный комитет требовали.
— Заплюхался, не успеваю, — досадовал он. — Чисто девушка-семиделушка!
Анфиса сочувственно кивала… Чем могла, она поддерживала мужа: выполняла поручения, старалась накормить его поплотнее и, главное, скрывала от него злую тоску о Манюшке. Отводила душу только со свекровью. Останутся вдвоем — наплачутся вволю.
— Сказать бы мне: «Куплю тебе кыску, достану!» — а я ее пообидела напоследок. Она захинькала тихонько и ко мне же головушкой припала…
Это воспоминание сводило Анфису с ума.
После смерти дочери, после своего ареста Анфиса сильно переменилась.
Строгие черты стали еще резче, лицо выражало бесстрашие… Она с ненавистью глядела на нарядных «господ», говорила сквозь зубы: «Только бы дожить, когда их под корень изведут!»
Потускнела ее слава обиходницы — она перестала заботиться об уюте. Было бы чисто, а теперь не до красоты в доме!
Прямо, резко выражала она свое отношение к людям. Соседи Ерохины совсем не заглядывали к Ярковым: мать Степки, завидев Анфису, уходила с завалинки. Степка, выслужившись на фронте в прапорщики, даже не кланялся соседке. Анфиса читала газеты, ходила на все собрания, куда было можно. С пылом рассказывала неграмотным женщинам, что за мразь такая Милюковы и Гучковы, почему товарищу Ленину пришлось уйти в подполье, как вошел в силу Керенский, кто его подсадил на коня… Роман не раз говорил, что ей надо вступить в партию. Анфису удерживало только одно: «Вступлю — панихиду на могилке отслужить будет нельзя!»
— Да ты разве все еще в бога веришь?
— Кто его знает, Ромаша… Но без панихидки-то как? Мне совесть не позволит… Бросили ее в яму — и все!
— Милка моя! Да бога-то ведь нету!
— Ну и пусть.
— Панихида-то ни к чему, только попу доход.
— Пусть ни к чему… А не могу я, чтобы Манюшка заброшенная лежала. Да и мамонька этого не позволит!
Как-то в августе Ярковы пришли на выборы волостной управы. Перед этим большевики развернули агитацию, но все же опасались, как бы в управу не прошли эсеры. В то время даже среди рабочих находились еще люди, который эсеры были ею душе. А уж о подрядниках, коновозчиках, подсобных рабочих, о мелкой буржуазии, которой немало было в поселке, и говорить нечего: готовы черта выдвинуть, только бы не большевика!
Большевистская организация наметила своих кандидатов, эсеровская — своих… На собрате эсеры пришли группой, окружили Семена Семеновича Котельникова.
Да, Котельников стал эсером… а утвердившаяся за ним слава народного «ходатая» сделала его лицом популярным. Сбивчивые, страстные речи, вид изголодавшегося неопрятного фанатика — все это действовало на непроницательных людей.
Котельников оказался на виду. Стал членом Совета.
Давно добирался до него Роман, давно ему хотелось сразиться с Котельниковым, сразиться не один на один, а на большом собрании.
Он подтолкнул локтем жену:
— Наподдаю ему сегодня! Започесывается!
А Котельников, как нарочно, сам сделал неловкий ход. Он попросил слово и, захлебываясь, с воодушевлением заявил:
— Товарищи! Мы выбираем волостную управу… учреждение, которое будет, я надеюсь, послушно воле нашего народного правительства. Я предлагаю, дорогие товарищи: примем присягу Временному правительству! Заявим о своей сыновней преданности!
От удивления все рты разинули. Потом разом загомонили. Послышались выкрики-:
— Долой Временное правительство!
— Не присягу, а метлой их!
— Тише, тише! — кричали эсеры.
К столу вышел Роман. Лицо его пылало.
— Товарищи! Большинство нашего собрания возмущено этим предложением. Правильно! И надо возмущаться!.. Но дивиться? Дивиться нечему: предложение о присяге внес Котельников… А кто такой Семен Котельников? Многие считают его другом трудового народа. Так ли это? Давайте колупнем поглубже, увидим… Вы ведь эсер, гражданин Котельников?
— Эсер, — откликнулся тот, привстав и тряся петушиным гребешком седеющих волос, — эсер и горжусь этим!
— Товарищи, — продолжал Роман, загораясь, — не мудрено, что эсер предлагает присягать своему эсеровскому правительству. Это правительство ему глянется, оно ему подходит— по Сеньке и шапка!
Каламбур заставил всех расхохотаться, но Роман поднял руку, и смех прекратился.
Он с возмущением перечислил преступные деяния правительства, рассказал о предательстве меньшевиков и эсеров. Перешел к местным фактам.
— На собрании железнодорожников гражданин Котельников призывал строить «беспартийный профсоюз», хотел, чтобы этот профсоюз оказался под влиянием буржуазии.
— Под нашим! — выкрикнул Котельников.
— Под вашим? А вы — лакеи буржуазии!
— Нет! Не лакеи!
— Разберемся! Когда Перевальский Совет в мае заявил о недоверии Временному правительству, кто улюлюкал, бешеную агитацию разводил, демонстрации устраивал… добился перевыборов? Кто? Меньшевики, эсеры! Что они добились? Затормозили на время революционную работу в угоду своим хозяевам-буржуям! Так, Семен Семеныч? Как же не лакеи? А не нравится лакеи — скажу попросту: холуи! — Эсеры шумели все сильнее, и Роман повысил голос — А что делали эсеры, тот же Котельников в гарнизоне? Охмуряли, отуманивали солдат! Хотели их опорой контрреволюция сделать… Не вышло!.. А на электростанции? Кто агитировал против Красной гвардии?
— И снова повторяю, — вынырнул из толпы Котельников, — не надо битв! Не надо крови, товарищи!
— Чьей крови не надо? — закричал что есть силы Роман. — Рабочую кровь льют, вы не жалеете? Что в июле было? Что? Вам кровь буржуев жалко! Вот что!
Эсеры вскочили с мест.
— Лишить его слова! — кричали они и, работая локтями, стали пробираться к Роману. Он стоял с поднятой головой, с румянцем гнева, с вызовом в глазах. Начался шум.
Рабочие поднялись, заслонили Романа.
Котельников надсадно завопил:
— Товарищи! Покинем собрание!
С шумом и руганью эсеры вышли.
— Хорошо прохладиться после такой бани, — говорил Роман Анфисе, шагая по темной улице. Августовская ночь уже спустилась. Падали звезды — чертили золотые линии по черному небу. Из палисадников пахло цветами, из огородов — травой. — Что, милка, приумолкла?
Обнял ее и сказал задушевно:
— Похудела-то как! Все ребрышки обозначились!.. Но ничего! Были бы кости, мясо нарастет. Выдюжим.
— Я про тятю вспомнила, когда Семен Семеныч выступал… про Ключи, — тихо сказала Анфиса, — он, Ромаша, верно, за народ всегда стоял. Я думаю и придумать не могу, почему он к буржуям спятился. Мне его почему-то жалко.
— Ну вот, «жалко»! — с сердцем сказал Роман. — Станет жалко, ты подумай: лили рабочую кровь — он не жалел… Сволочь он!
Анфиса не возразила. Несколько шагов они прошли молча. И вдруг из мрака возникла длинная тень — поднялась со скамеечки у ворот, шагнула к Роману. Тот сунул руку в карман, нащупал револьвер, остановился.
— Не сволочь я! — надорванным голосом сказал Котельников. — Нарочно ждал вас, товарищ Ярков.
— Ну? В чем дело?
— Хочу, чтобы вы поняли меня.
— Я понял.
— Да нет! Вы считаете — искренне считаете! — что я против народа. Не так это! Я не против народа, я против крайностей! За гражданский мир!