Августа с удивлением взглянула на гостя. Он не шутил. Он вытащил из внутреннего кармана письмо. Она несмело взяла… развернула…
— Ничего не понимаю!
Рукой Валерьяна были написаны непонятные слова:
«О явке — следующий раз».
Стефанский прикусил губу, выхватил записку.
— Виноват, не то… Где у меня голова? Это ваше розовое гнездышко меня одурманило… Вот ваше письмо!
Муж писал со страстью и тревогой, просил написать, здорова ли она, Кира, хорошо ли ей живется.
Августа разрумянилась, читая письмо под взглядом Стефанского.
— Где он?
Полковник не ответил. Сказал:
— Пишите. Я перешлю.
— Но он… на свободе?
— Разумеется. Пишите же!
Она присела к столу, написала полстранички. Полковник ждал стоя.
Подавая сложенное, но не запечатанное письмо, Августа попросила:
— Не делайте ему зла!
Они стояли вплотную, и Стефанский по укоренившейся привычке не пропускать ни одну сколько-нибудь привлекательную женщину пристально и ласково глядел на нее… Августу начинал волновать этот пристальный взгляд.
Вдруг дверь распахнулась, и Катя встала на пороге.
— Няню выслали… меня не вышлете? — с нервным смешком проговорила она. — А я хожу ищу, где наш поэт.
Ревнивая злоба дрожала в ее голосе. Стефанский подумал: «Э, да ты, малютка, готова!»
Забавно было бы подразнить ревность этой маленькой тигрицы, но необходимо было ехать в контрразведку, где ждут только письма Августы. Человек готов к отъезду, «на ту сторону». Если Мироносицкий сдержит слово, пришлет явку в Перевале, очень легко будет ввести своего агента в неуловимую подпольную организацию.
С тяжелым сердцем собиралась Вера Албычева на выпускной вечер.
Недавно из Ключей пришло письмо с расплывшимися от слез строчками. Мать писала: «Папино здоровье не улучшается, приезжай, Верочка, скорей!» Дядя Григорий, у которого она жила сейчас, за последнее время ходил мрачный, что совсем не вязалось с его обычной ласковой, грустно-шутливой манерой. В своих сердечных делах Вера запуталась, не знала, как ей быть…
Помимо всего этого Веру мучило «угрызение».
За последний год как-то незаметно для себя она сблизилась с Катей. Подруга вовлекла ее в дело, против которого все в Верочке восстает.
Когда Катя, рыдая, попросила: «Помоги мне! Я погибаю! Клянись, что поможешь!» — Вера просто сказала: «Клянусь, Катя…»
Тогда-то Катя ей все и рассказала.
— Но почему ты хочешь бежать? — спрашивала Вера, и ее простодушное, свежее лицо выражало ужас и осуждение. — Пусть он придет и попросит твоей руки.
— Женат! — был отрывистый ответ. Катя пренебрежительно повела плечом на возглас подруги: «Какой ужас!»
— Вот, если не удастся побег — тогда будет ужас, да… Я не буду жить… А бежать с ним не ужас, а счастье!
Она зажмурилась и порывисто прижала к груди диванную подушку.
— Это убьет твою маму, Катя!
Катя презрительно рассмеялась.
— Не беспокойся, не убьет. Ты знаешь наши отношения… она до сих пор ревнует ко мне…
— Катя! Не надо!
— …своего лысенького Полищука. Она меня ненавидит. Ей будет неприятно, правда, ведь мама горда, как римский профиль! — Катя рассмеялась своему сравнению.
— А его жена…
— Довольно! — отрезала Катя. — Ни слова о ней! Не хочу! Я никогда его юней не отпущу!
— Где она?
— В Саратове где-то или в Самаре… не знаю, не хочу знать!
— Одна?
— С сыном. Сын моих лет. Зовут Игорем. Довольно! Разве это по-дружески… терзать?
— Да, это по-дружески, Катя. Друг обязан… я обязана тебя предостеречь.
— Это от чего?
— Ты его мало знаешь. А вдруг он окажется непорядочным?
Катя зажмурилась и уши зажала.
— Хочу быть с ним! Хочу праздника! Ласк! Страсти хочу!
После этого разговора Вера с тайным отвращением к своей роли передавала Катины записки Стефанскому и его письма Кате. Помогла подруге вынести из дома вещи…
В белом платье, румяная, грустная, вышла Вера из своей комнаты. Сказала дяде:
— Вечер, дядечка, кончится поздно… я у подруги заночую.
— У Катюши?
— Нет…
— У кого же?
— У Тюни Доброклонской… это два квартала от гимназии.
— А почему не у Кати?
Девушка не ответила.
— Неужели поссорились?
Подавляя желание рассказать дяде все, Вера проговорила:
— Завтра, завтра, дядя Гриша!
И поспешно убежала.
Чтобы не встретиться с Антониной Ивановной, Вера прошла садом, через калитку. Несколько раз останавливалась: ей хотелось вернуться, не участвовать в этом деле. «Она сама не понимает, что делает! — думала Вера. — В такой день… в такой день она музыкой занимается!»
Из гостиной неслись звуки рояля. Катя вкрадчиво, взволнованно роняла слова:
И розы, как губы,
И губы, как розы,
Дурманят и манят,
И лгут, как мимозы…
Поднявшись на веранду, Вера увидела подругу.
Катя стояла, заломив в истоме руки. Гимназист Сергей Кондратов, рассеянно беря аккорды, глядел на нее жадными глазами.
— Сегодня, Верочка, я цыганка! — проговорила Катя весело. Легко подбежала к подруге, шумя белым шелковым платьем. Вера молчала. Ее встревоженное, печальное лицо обращалось то к подруге, то к Сергею… «Мимоходом отняла его! А ведь знает…»
— Не злись! Я просто дурачусь! — с нервным смехом шепнула Катя.
Вошла Антонина Ивановна, пригласила к чаю.
— Ах, не надо мама! Нам некогда, мы сейчас уходим на вечер.
— Когда тебя ожидать?
— Пожалуйста, не ждите! — нервно сказала Катя, Она не глядела на мать, вертелась перед зеркалом. — Я ночую у Веры… ближе идти… и во-вторых, сюда страшно идти одной, а вежливого кавалера едва ли найду.
— Я провожу, — поспешно сказал Сергей. Густо краснея под взглядом Веры, добавил: — И вас, и Веру.
Когда калитка захлопнулась, Катя взяла под руки Веру и Сергея. В соломенной шляпе раструбом, с локонами вдоль щек, возбужденная, быстрая, она выглядела красавицей.
— Пойдемте скорее! Шагайте же, увалень!.. Ты ничего ему не говорила? Тогда слушайте, Сережа! Вы — участник похищения сабинянки… Кроме шуток… Бегите за угол, берите извозчика, и мы помчимся на вокзал. Скорее!
— Как? Вы уезжаете? Куда?
— Не «куда», а «с кем»… Со Стефанским! В Омск! Бегите же!
Лицо у Сергея вытянулось, но он послушно побежал вперед.
Всю дорогу она не умолкала, не сидела спокойно. То с нервической нежностью обнимала подругу, то, наклонившись к извозчику, торопила:
— Пожалуйста, скорее! Мы спешим.
— Придется обождать, барышня, — угрюмо сказал извозчик, когда они приблизились к вокзальной улице.
Улицу пересекала длинная колонна арестантов.
Они брели, спотыкаясь. Костлявые лица их выражали боль изнеможения. В прорехи лохмотьев видна была свинцового оттенка кожа.
В это время один из арестантов упал. Конвоир толкнул его прикладом. Арестант не шевелился.
— Он умер! — вскрикнула Вера. — Катя! Ты видишь?!
Катя в это время глядела на часики.
— A-а! Ведь это — красные! — с нетерпеливой досадой отозвалась она. — Извозчик! Ну, разве нельзя объехать?
— Видите, пересекли дорогу, куда же объехать? — не поворачивая головы, ответил извозчик.
Конвоир оттащил мертвого к тротуару. Серая колонна медленно проползла. В хвосте шла пустая телега. На эту телегу конвоиры бросили тело, а на тело — рогожу. Извозчик тронул.
— Вера, — жестко сказала Катя, — вытри глаза!
— Может быть Ирочку… Илью Михайловича…
— Ах, оставь разводить мировую скорбь! Не порти мне день!
Стефанского они увидали издали, он стоял на ступеньке подъезда и нетерпеливо пощелкивал по сапогам кожаным стеком. Гибкий, стройный, моложавый, стоял он в группе офицеров. Он вынес Катю на руках, повел, обняв за плечи, склонил к ней свое лицо с лукавыми уголками губ и раздвоенным подбородком.
Купе второго класса украшено было коврами. На столике — букет белых роз, бокалы, коробка дорогих конфет, на полу, в серебряном ведерке, во льду шампанское.
Какой-то незнакомый Вере офицер наполнил бокалы.
— Что можно сказать в этот момент, в лучший момент моей жизни? — сказал Стефанский, глядя в поднятое к нему Катино лицо. — Благодарю мою смелую Катю! Благодарю вас, друзья мои!.. Я молод! Я счастлив! Я влюблен! Выпьем, друзья, здоровье моей молодой жены!
«Выпьем здоровье! — с ужасом думала Вера. — Он, как вампир, высосет из Кати жизнь своими красными губами…»
Верино лицо осунулось, побледнело, но она с вежливым вниманием слушала тосты. Ей было неловко, тесно, душно в этом купе среди веселых офицеров. Было страшно за Катю… А Катя самодовольно сияла.
— Держись крепче! — шепнула она подруге на прощание. — Маме не говори! Не знаешь и не знаешь, где я… Ушла от тебя, мы с тобой поссорились… Хорошо?
…Поезд тронулся. Медленно поплыл вагон. В окне, над букетом белых роз — Катя в белом платье. Обняв ее, стоит улыбающийся Стефанский. Офицеры кричат им вслед веселое «ура» и, шутливо переговариваясь, расходятся. Ошеломленный Сергей Кондратов говорит:
— Вот это да-а! Размах у человека! Вы заметили, Вера, ковры какие дорогие… Умеет человек обставить свое наслаждение!..
За утренним чаем дядя спросил:
— Как вчера повеселилась?
— Да… то есть, нет, не особенно…
— Не обижайся на меня, Верочка, я хочу с тобой серьезно поговорить.
«О Сереже!» — подумала Вера, и сердце у нее екнуло.
— Этот мальчик… Кондратов… я бы на твоем месте подальше от него держался.
— Дядя, почему?
— Страшная у него семья, грубая… нехорошая.
— Но… если… ведь не с семьей мне жить!
И дядя, и племянница перестали есть и громко бренчали серебряными ложками, глядя в упор друг на друга: дядя сочувственно, Вера — растерянно.
— Так вы уж и о браке договорились?
— Нет.
— Умоляю тебя, Верочка, не торопись. Так легко, одним неверным шагом испортить жизнь себе и родителям.